в чем смысл топи глуховского
«Эта моя идея девятилетней давности». Глуховский рассказал, о чём сериал «Топи»
Стартовал новый российский сериал «Топи», снятый по сценарию писателя Дмитрия Глуховского
На платформе «КиноПоиск HD» стартовал новый российский сериал «Топи», снятый по сценарию писателя Дмитрия Глуховского. В центре сюжета пятеро молодых людей из Москвы, которые отправились в российскую глубинку, чтобы посетить некий таинственный монастырь. Выйдя из поезда, они попадают в совершенно другой мир, выбраться из которого будет совсем не просто
Как родился этот сценарий?
Эта моя идея девятилетней давности, которая изначально была придумана как такой метафорический и метафизический трип в русскую глубинку – с одной стороны. И с другой – в глубины подсознания. Я предлагал это разным продюсерам за это время, но из-за того, что они не могли найти государственной поддержки на проект по разным причинам, раньше он состояться не мог. В какой-то момент мы вступили в творческий тандем с режиссёром Владимиром Мирзоевым, культовым театральным режиссёром и автором нескольких очень интересных телевизионных и кинематографических работ. Совместными усилиями мы нашли продюсеров, которые оказались в достаточной степени дерзкими, чтобы этот проект запустить – опять же без государственной поддержки.
Большую часть своей жизни вы проводите в крупных мегаполисах, родились и выросли вы в Москве. Как вы пишете о глубинке?
На самом деле у меня такая раздвоенная, расщеплённая биография. И все обычно знают про городскую часть моей жизни. Но дело в том, что я половину детства своего провёл как раз в таких примерно сеттингах (среда, место действия. – Прим. ред.), которые я описываю в «Топях». Моя мама из маленького городка в Костромской области, и половина моего детства прошла в совершенно деревенских пейзажах. Я жил в обычном деревенском доме, в избе с печкой русской, с колодцем. И я там проводил все свои каникулы школьные. И детский сад – тогда родители вообще меня отправляли на полгода, и я там находился безотрывно. Поэтому на русскую провинцию я смотрю не как городской наблюдатель – отстранённо и с антропологическим интересом, это часть моей ДНК, и для меня эта составляющая ничуть не менее важна, чем моя городская-московская составляющая или потом добавившаяся космополитическая-европейская составляющая. Для меня это является таким сакральным миром детства.
И какая она, ваша русская глубинка?
Это не провинция и не регионы, это для меня такая вещь метафизическая, связанная с детскими воспоминаниями, очень близкая и дорогая. И она связана с моими снами. Это какой-то очень важный компонент моего подсознательного. Большей части тех людей, которые меня там в детстве окружали, уже нет. Поэтому для меня это ещё и мир мёртвых – бабушки и дедушки, дяди и тёти, которые меня там окружали, со мной занимались, что-то рассказывали, водили в лес, на огород, на работу, показывали жизнь. Их больше нет, но они продолжают периодически мне сниться, являться. Так получается, что для меня эта русская глубинка является ещё и миром чего-то уже несуществующего, чего-то, что остаётся только в моём подсознании. Это некий русский мир смерти, который при этом не пугающий, не отталкивающий, а такой полуиллюзорный и скорее даже мягкий и манящий.
В сериале довольно много мата.
Как в жизни. Я считаю, что мат – это очень важная, органичная и органическая часть русского языка. У нашего человека такое количество подавленных эмоций, которое он не может по-другому выразить, такое количество накопленных конфликтов, что мат для него является тем самым свистком на чайнике, из которого он от избыточных эмоций избавляется и балансируется. Кроме того, в связи с тем, что мат табуирован и запретен, он приобрёл у нас в языке невероятную художественность. Практически не знаю ни одного интеллигента (и писателей, и режиссёров, и художников), который бы в частной беседе с гордостью не выражался бы витиевато на матерщине. Это раз. Два – это то, что с тех пор, как государство решило, что оно таким образом будет бороться за нашу нравственность и духовность, сохранение мата в художественном тексте становится делом принципа. Это ползучий протест. Для тех, кому это будет царапать слух, в сериале будет доступна звуковая дорожка с запиканным контентом. Но мне кажется, что сериал много потеряет, если вы будете смотреть его без мата.
Чем вы сейчас заняты?
Во-первых, я только что закончил вторую часть «Поста». Выйдет она сначала в аудиоформате, наверное, в марте, а потом в качестве книги (первая со второй частью вместе), скорее всего, в апреле. Неделю назад я закончил – всю осень и зиму занимался этим.
Традиционный вопрос. А что с экранизацией «Метро 2033»?
Мне предлагали и сейчас предлагают написать сценарий. ТНТ купил же права на экранизацию «Метро 2033». И вот я сейчас готовлюсь. Сяду, наверное, в феврале писать. Так что предстоит мне очень насыщенная весна.
Всё, что вы хотели бы знать про Дмитрия Глуховского:
Родился и вырос будущий писатель в Москве. В 17 лет Дмитрий уехал учиться в Израиль. Там изучил иврит и получил высшее образование в Иерусалимском университете в области журналистики и международных отношений.
С 2002 года Дмитрий Глуховский начал работать журналистом – сначала на европейском телеканале EuroNews в Лионе, а затем уже в России – на только что открывшемся канале Russia Today. За свою карьеру он побывал и на космодроме Байконур, и в зоне отчуждения Чернобыльской АЭС, и даже на Северном полюсе.
«Метро 2033» стало первым романом Дмитрия Глуховского и сделало его мегапопулярным. Сюжет романа писатель задумал ещё в школе, а писать начал на первых курсах университета. Готовую рукопись издательства отвергли, и тогда Дмитрий выложил текст романа в Интернете – бесплатно. Позднее роман издали. Сегодня он переведён на 37 языков, лёг в основу трёх видеоигр и положил начало целой Вселенной, в рамках которой творили авторы со всего мира, выпустив более 100 книг.
Произведение «Пост» (выдержанное в полюбившемся многим постапокалиптическом жанре) автор представил в необычном формате аудиосериала. В России такое было сделано впервые.
«Текст» стал первой экранизацией для Дмитрия Глуховского. Фильм взял четыре премии «Золотой орёл», в том числе «Лучший фильм».
«Разгадка была под носом»: в твиттере делятся впечатлениями от концовки сериала «Топи»
Вышел седьмой и финальный эпизод мини-сериала «Топи» по сценарию Дмитрия Глуховского. Концовка мистической истории о заброшенной деревне в Архангельской области оказалась спорной: кому‑то понравился неожиданный поворот сюжета, другим он показался слишком простым. Собрали смешные и интересные реакции.
Внимание! Разумеется, в твитах ниже будут спойлеры о концовке сериала. Рекомендуем сначала досмотреть эпизод
Для начала — спойлеры без контекста
Многие увидели в финальном эпизоде метафоры на жизнь в современной России
#Топи — аллюзия на современную Россию: «застойная вода», из которой, как говорят местные, не выберешься — куда бы ни шел, возвратишься обратно. pic.twitter.com/gHzNqvB61z
«Топи», короче, грустная притча про Путина и про то, что русский человек всегда найдёт себе нового хозяина вместо старого.
Большую часть времени было скучно, местами — умеренно любопытно
меня возможно сожрут но концовка топей не так ужасна, просто мы избалованы фантастикой, а здесь все оказалось кристально чисто
все в сериале нацелено на разочарование и замкнутый круг — это зрители и получают в конце когда понимают что разгадка была под носом все это время#топи
Время теорий: на самом деле сцена застолья это поминки по Денису Титову, который к тому моменту умер как человек. А сериал — про страхи
разбор сцены с пробегом по амфиладе в #топи
все примерно понимают о чем этот сериал в плане того что человек от себя не может убежать так же не может убежать от своих страхов получается а топи в моей понимании это как раз воплощение всех страхов каждого героя и героини так вот
Интервью Дмитрия Глуховского и Владимира Мирзоева
— Вопрос Дмитрию. В съемках приняли участие российские звезды первой величины. Воплотили ли они на экране написанных вами персонажей — или переосмыслили по-своему?
Дмитрий Глуховский: Для меня это процесс удивительный и магический: актер натягивает на себя костюм и маску из букв, и то, что было просто сплетением экранных пикселей, мыслеформ, вдруг становится живым человеком. После того, как актер интерпретировал роль, когда образ создан, я больше не могу уже вспомнить, каким представлял себе своего персонажа сам — актер своей игрой полностью из моей памяти и воображения мои фантазии вытесняет. Я считаю, что каждый артист, занятый в «Топях», оказался и выбран удачно, и режиссерски размят, и направлен в нужное русло мастерски. Да, они переосмысливают роли, но благодаря этому мои герои из двухмерных становятся трехмерными, из глиняных големов — живыми.
— Насколько совпадает ваш взгляд на историю «Топей» с тем, как их снял Владимир Мирзоев? И сразу вопрос Владимиру: что вы для себя выделили самым важным в сценарии?
Д. Г.: Владимир Владимирович в целом отнесся к сценарию бережно, с любовью. Из расхождений по ощущениям — наверное, то, как изображена сама деревня Топи: в моем представлении она была более современной, более буквальной, более настоящей. У Мирзоева она становится более сказочной, более метафорической. Но тут как с актерами: посмотрев наше кино, я уже целиком на стороне режиссера, я верю его интерпретации, я уже начинаю забывать, каким это все виделось мне. Мне важно, что историю, героев, диалоги Мирзоев перенес в кино аккуратно, ничего не расплескав. Это именно то, что я хотел рассказать зрителю.
Владимир Мирзоев: «Топи» — это развернутая метафора аномальной реальности, в которой мы всем миром оказались. Для меня это самое главное и самое интересное.
— Дмитрий, «Топи», кажется, ваш первый проект, который появился сразу в виде сценария. В чем для вас разница между написанием книги и последующей ее переработкой и созданием сразу же экранно-ориентированного сценария?
Д. Г.: Обычно сценарии конструируются по строгим драматургическим схемам, отклонения от которых неизбежно приводят к потере зрительского внимания. Поэтому, когда адаптируешь книгу, надо думать о том, чтобы уложить сюжет романа в прокрустово ложе кинодраматургии: тут оттяпать ноги, там — голову. Ну и от внутреннего мира героя без возможности интроспекции остается немного. Но когда я писал «Топи», я решил, что не стану строить сценарий по обычным сериальным лекалам — пять равных актов, поворотные точки в конце каждого из них и так далее. Вместо этого я возьму темп повествования, как в романе, и только в концах каждой из серий оставлю по крючку-клиффхэнгеру. Так что «Топи» больше на книгу будут похожи, чем на сериал.
Кадр из сериала «Топи» (2021)
— В промо-ролике вы сказали, что телевизор вряд ли смог бы пропустить что-то подобное. Речь идет о форме (насилие, эротика, излишний сюрреализм) или об идеологическом содержании?
— В описании проекта вы говорите, что это «сериал о том, какой ценой люди нашего поколения, которые никогда не сталкивались в жизни с настоящими испытаниями, готовы выкупать свою жизнь и свободу». А какой критерий делает жизненные испытания «настоящими»?
Д. Г.: Ну есть, очевидно, шкала испытаний, по которой можно сверять и тяжесть своей жизни, и свою готовность к героическим свершениям. Потеря комфорта, потеря свободы, потеря здоровья, потеря жизни. Как-то так, наверное. Когда ты рискуешь своей свободой, в самом что ни на есть буквальном, уголовно-исполнительном смысле, это критерий. Когда ты рискуешь своей жизнью, это испытание самое настоящее, более настоящего придумать трудно. Люди нашего поколения с такими испытаниями почти не сталкивались, хотя, возможно, им это еще предстоит.
— Как вы считаете, настоящая природа человека проявляется в его повседневном обращении с окружающими или в экстренной ситуации, когда человек может полностью преобразиться на какое-то время, а потом снова вернуться к прежней жизни?
Д. Г.: В повседневном общении проще использовать маски, изображать из себя то, что делает тебя социально приемлемым — в зависимости от социума, в котором ты хочешь быть принят. В экстремальных ситуациях проявляются как отвага и трусость, милосердие и жестокость, жертвенность, коварство, честность. Не все люди себя знают хорошо, и не все хотели бы оказаться экзаменуемыми на эти качества. Не уверен, что я бы хотел. Война такие свойства выявляет — но что же, те, кто себя без свидетелей нехорошо на ней проявил, неужели, вернувшись домой, не сумеют притвориться прежними?
В. М.: Видимо, оба варианта корректны. Но метаморфоза человека в экстремальных ситуациях не имеет обратного хода. «Вернуться» к себе прежнему нереально (почти).
— Герои сбегают от себя к монастырю в глубинку. Чувство стыда, совести — один из краеугольных камней религии. Можно ли назвать здоровым чувство неприятия себя?
Д. Г.: Чувство стыда и совести — один из главных рычагов, при помощи которых религия управляет человеком, заставляет его менять свое поведение. Но тянутся люди к Богу за другим: за принятием, за прощением, за успокоением, за ощущением осмысленности своей напрасной жизни. То, что люди себя могут не принимать, — нормально; когда человек себя принимает безоговорочно, восторженно себя любит и все себе прощает — это куда опасней.
Кадр из сериала «Топи» (2021)
— Можно ли назвать сериал метафорой нового побега россиян от правды о себе в мир упоения собственным стыдом — «Да, мы плохие, зато так сильно сожалеем об этом, что уже снова хорошие»? И чего вообще мы так боимся узнать о себе?
Д. Г.: Россияне, во-первых, ни о чем не сожалеют. Во-вторых, правды о себе они знать не хотят. Мы готовы иногда предаться самоуничижению, но если кто-то извне посмеет нас критиковать, реагируем мы очень болезненно; да и самоуничижение наше скорее причитательное, без попыток честного самоанализа. Мы не хотим ворошить прошлое. Боимся доискиваться до корней наших бед: может, потому что начнешь копать — а там кости человеческие, кости. И кто кого убивал — то ли наши деды, то ли наших дедов, неизвестно. Лучше мы копать ничего не будем, фундамента строить не станем, а поставим тут времяночку какую-нибудь, в ней перезимуем.
В. М.: Мы не плохие и не хорошие — мы просто люди. В любом человеке, не только в автохтонах, есть и свет, и тень. Но наше общество чудовищно травмировано ХХ веком. Слишком много всего ужасного пришлось пережить нашим отцам и дедам. Эти травмы, если они не отрефлексированы в культуре, выводят на историческую сцену Тень — о ней очень точно написал Карл Юнг. Но мы боимся открыто сказать: «Тень, знай свое место».
— Экскурсии по Соловкам оставляют чудовищное впечатление не только из-за событий прошлого, но еще и по причине рассказов экскурсоводов и местных жителей об их текущей жизни, а также из-за состояния, в котором находятся исторические объекты. При этом за право принятия решений о восстановлении Соловков ведут борьбу РПЦ и Фонд по развитию архипелага. Чем можно объяснить зазор между риторикой официальных лиц и почти не изменившимся с советских времен уровнем жизни на Соловках?
В. М.: Такие места памяти, как Соловки, — слишком тревожное напоминание о той духовной, антропологической катастрофе, которая случилась с нашим народом совсем недавно. По историческим меркам семьдесят лет — это мгновение. Нынешние правители России не хотят тревожить эти тени. Они считают себя наследниками тех, кто был причиной или инструментом этих бед и преступлений. Я могу понять эти чувства.
Но и наследники должны понять чувства тех людей, чьи близкие погибли в этой адской машине. Это единственный путь к гражданскому миру. Это позиция истинных, а не фейковых христиан.
— В описании проекта говорится, что герои попадают в «хтонический мир русской глубинки, где никакие понятные правила больше не работают». Вам не кажется, что выставляя провинцию «хтонической» и «непознаваемой», мы фактически отказываемся от попыток решить проблемы местных жителей — ведь «никакие правила там больше не работают», зачем же тогда что-то пытаться менять?
Д. Г.: Не стоит воспринимать деревню Топи из нашего кино как буквальное представление москвичей о том, как выглядит и чем живет русская деревня, условное Замкадье. Это глубинка скорее однокоренная глубинам подсознания. Лично для меня русская деревня, какой она отображена в Топях — тот мир, где я провел большую часть моего детства и отрочества. Моя мать из маленького городка в Костромской области, я там все свои каникулы прожил, а до школы меня туда и вовсе на полгода отправляли, ровно в это: деревенская изба, колодец, русская печь, нужник на сарае, огороды бесконечные, леса, реки. Но почти все взрослые, окружавшие меня тогда в том мире, уже умерли, теперь я вижусь с ними только во снах. И для меня этот мир, мир русской деревни, естественным образом стал неким посмертием, явью-мороком, миром магического реализма и неосознанного. Как в нем менять что-то?
Кадр из сериала «Топи» (2021)
— Не так давно по телевизору прошел мистический сериал «Территория» о москвичах, столкнувшихся с духами коми-пермяцкого региона. Жители жаловались на то, что их изобразили дикарями, а местный шаман выражал надежду, что это лишь первые шаги по направлению к популяризации региона и его культуры. Что нужно для появления серьезного продюсерского проекта, где реальные и мистические проблемы будут показаны не через оптику жителей столицы?
В. М.: Реальные и мистические проблемы? Гм… Даже не знаю, что вам посоветовать. Думаю, каждому региону нужна своя полноценная киностудия. Давайте вспомним, что Россия — это федерация, а не унитарное государство с весьма шаткой вертикалью и ловким ручным управлением.
— Ставили ли вы перед собой задачу сделать вклад в формирование облика региона?
Д. Г.: Деревни Топи на карте России нет, в том числе и на территории Архангельской области, хотя вот Мудьюга, которую герои проезжают, — существует. Но Топи — это не портрет региона и не шарж на него. Топи как бы нигде, но как бы и везде. Это, да, кино про москвичей и про внутренний туризм, но гораздо в большей степени это история про туризм столичного яппи-циника внутрь себя, чем внутрь отдельно взятой административно-хозяйственной единицы РФ.
— Западные хорроры часто начинаются с чего-то мистического и пугающего, однако в конце всегда происходит попытка найти рациональное и практическое объяснение происходящему, а у героев появляется шанс своими силами справиться с ужасом. Почему в нашей культуре происходит наоборот: герои часто начинают с абсолютно бытовых сцен, а в конце сталкиваются с силами, которые может остановиться только некий «deus ex machina», часто — религиозного происхождения?
Д. Г.: В Америке мораль протестантская, в центре нарратива — человек, все силы для преодоления обстоятельств и стихии скрыты у него внутри, надо лишь доискаться до их источника — в самом себе. На бога надейся, а сам не плошай. И история у них соответствующая, может быть, потому что государство никогда не было всесильно, не приходилось ни одному из поколений американцев сталкиваться с силой, борьба с которой для одиночки обречена. Никогда государство не вело себя иррационально, как у нас.
А мы сначала жили под богом, в чувстве, что от человечка ничего не зависит, и источники сил, и источники бед все находятся вовне, а потом случился с нами коммунизм, и эта внешняя громадная, непреодолимая сила, с хрустом перемалывающая миллионы человеческих хребтов ради неуловимых туманных целей, обрела конкретное воплощение. Когда у нас от одного простого человека, от бытового героя что-то зависело? Он только умереть мог красиво, в надежде на то, что государственная пропаганда впишет его в школьные учебники. Но людей умирали миллионы, а в учебниках тесно. Ну и такова наша инерция культурная — все объяснять мистикой, обстоятельствами непреодолимой силы, божьей волей. Такое быстро не переменишь, не переломишь.
Кадр из сериала «Топи» (2021)
— В перестройку Тенгиз Абуладзе снял фильм «Покаяние» с крылатой фразой «Зачем нужна дорога, если она не ведет к храму». Как вы относитесь к этой идее сейчас?
Д. Г.: Из последних храмов мне больше всего запомнился официальный храм Вооруженных Сил РФ, и дорога к нему ведет отличнейшая: Новорижское шоссе, четырехполосное, скоростное. Перестройка кончилась, началась Реставрация. Абуладзе не угадал.
В. М.: Я согласен с Тенгизом Абуладзе. У каждого человека и у каждого народа должна быть высокая цель. Храм — это метафора идеализма, возвышенного целеполагания. Жить ради того, чтобы заработать (или украсть) как можно больше бабла — это просто нелепо.
— Религия всегда была спасением для россиян, оказавшихся в безвыходном положении, — через смирение она давала надежду и силы переждать лагеря и войну. Сейчас «искусство быть смирным» все чаще и чаще называют причиной многих социальных бед. Для вас духовность больше связана со стремлением преобразить этот мир — или несет более религиозный смысл?
Д. Г.: Меня вообще не столько бог интересует, сколько богоискательство. Как и почему внуки тех, кто жег церкви, их восстанавливает? Почему человеку без бога в мире неуютно? Почему он доказательства его отсутствия отвергает? Почему внутри человека без бога вакуум? Почему заполнение вакуума позволяет ему от проваливания внутрь себя уберечься? Как можно этим человеческим свойством управлять? Кто и как нами при помощи нашей тоски по смыслу, по предназначению, помыкает? Верят ли во что-то политики, церковные иерархи? А им бог зачем? Как они себя оправдывают? Доказывают ли чудеса существование бога? Доказывает ли их отсутствие обратное? И сколько русский человек намеревается ждать чуда? Вот что интересно.
В. М.: Я согласен, что фантастическая адаптивность российского общества играет двоякую роль: и помогает выжить в аномальных обстоятельствах, и ведет к революционному обвалу системы. Как выйти из этой исторической петли, я не знаю. Но, говоря конкретно о христианстве, хочу напомнить единоверцам: христианство — это деятельная религия. Сидеть на печи и ждать, пока все само собой как-нибудь переменится к лучшему, — это не путь христианина.
«Никакие мы не рабы». Интервью писателя Дмитрия Глуховского к выходу сериала «Топи». О смерти, свободе и его новом герое (он списан с Павла Дурова?)
— Что такое Топи, как вы придумали это место?
Топи — это то место, где правила перестают выполняться, а какие-то истории связанные со сказочным, с иррациональным, с подсознанием, начинают работать.
Работа над сериалом «Топи» — это еще один пример, как долго и мучительно в мире кино идеи идут от стадии рождения до стадии реализации. Потому что в общей сложности около 9–10 лет прошло с тех пор, как эта идея мне в голову пришла, до момента финального монтажа, который сейчас идет.
Изначально написанный вариант я достаточно долго пытался пристроить. Но поскольку он совершенно не подходил по формату для телевидения, телеканалы от него как от огня шарахались. Это происходило, пока не появились стриминг-платформы. Вот они стали подходящим плацдармом для развертывания этой истории. Занимательно, что 10 лет назад многие темы «Топей» не казались особенно актуальными и они обретают актуальность сегодня. Так что стоило подождать.
— Что конкретно стало актуальным за это время?
— Во-первых, герои. Там пять главных персонажей. Три девушки и два молодых человека, все 25–35 лет. Один из них — журналист, который работает в условном «сливном бачке», как он его называет, в шарашке, которая содержится на лояльные к власти деньги. Он отрабатывает таким православно-патриотическим, славянофильским, антизападным кликбейтом все новости. Занимается замусориванием информационного пространства. Но мечтает при этом работать в независимых СМИ, ведь в журналистику он пошел не для того, чтобы всем этим заниматься, а для того, чтобы какую-то просветительскую функцию выполнять, работать на благо общества. Как он говорит, «это потом уже говно на лопату налипает». Он все еще надеется выйти в пространство независимой журналистики, но пока надо кормить семью.
— Знакомая история.
— Да. Знакомая история. Но писалось это девять лет назад.
Другая девушка, наоборот, из верующей православной семьи с авторитарным отцом. У нее есть сестра, которая взбунтовалась, сбежала из дому и разбилась [на мотоцикле]. Она тоже хочет сбежать, освободиться из-под отцовского давления, хотя пример сестры ее пугает. Это борьба за свободу против традиционализма, который властью насаждается к удовольствию части общества, против христианского консерватизма, против отката к архаике под прикрытием утверждения мифических духовных скреп.
Третья девушка находится под давлением социальных обязательств: выйти замуж, завести детей. Ей как раз исполняется 30 лет, и молодой человек бросает ее, уходит к малолетней пипетке. Она от этого в полном ужасе, хочет умереть, напивается снотворного, у нее не получается, но тем не менее суицидальные мысли ее преследуют.
И каждый из этих пятерых от своей конкретной проблемы решает убежать в такой, как они его называют, «православный спа» — уехать на несколько недель в далекий, заброшенный монастырь. Никто из них глубоко верующим не является, просто они хотят отвлечься от своих проблем.
Проблемы женской эмансипации десять лет назад перед нами так остро не стояли. Мы считали, что у нас и так женщины после Советского Союза достаточно эмансипированные, и первые 15 лет независимой России женщины, наоборот, как будто наслаждались возможностью не ходить на работу, жить за счет обеспеченных мужчин. И вот эта борьба женщин за свободу, виденье современной семьи — это вернулось в общественное поле, следуя за американскими трендами, около двух лет назад. Но мне это казалось интересным тогда уже.
А дальше разворачивается история с как будто бы шаблонным для хорроров сюжетом, герои оказываются в загадочном, полном необъяснимого ужаса месте под названием Топи.
Еще до того, как некоторое общественное явление становится массовым трендом, оно все равно находится в поле зрения наблюдательных людей. Это не мои пророческие таланты, это просто слежение за повесткой и попыткой вычленить из нее непреходящие темы русской жизни. Ты видишь узловые точки развития общества, и именно о них интересно говорить.
Платформы, по какому-то недоразумению, обладают сейчас большой степенью свободы, хотя их смотрит число зрителей, сопоставимое с телевизором. Думаю, скоро эта вакханалия закончится. И пока она не закончилась, нужно пользоваться этим окном и пытаться донести до зрителя всевозможные дерзости.
— Вы могли влиять на выбор актеров? У вас были какие-то пожелания?
— Да, у меня были пожелания по актерам, и большинство этих пожеланий не осуществилось. Я, когда писал, у меня был другой дрим-каст. Я предполагал, что будет играть Андрей Панин — он тогда был жив еще. Потом я хотел, чтобы Равшана Куркова сыграла роль, от которой она впоследствии отказалась. И остался из моего дрим-каста только Максим Суханов [сыгравший водителя]. А что касается пятерых основных героев, то предполагалось с самого начала, что они будут не очень известными, чтобы зритель верил в них, чтобы он не условного Александра Петрова увидел, а какого-то живого человека. Потому что, конечно, когда играет звезда, ты уже перестаешь воспринимать его как настоящего человека.
— Да, так получилось. Но он хороший, очень талантливый артист, и я рад, что у нас все сложилось. Он прочитал сценарий за два дня и сказал, что будет сниматься, хотя раньше никогда не играл в сериалах. Но это не совсем и сериал, скорее у нас получился многосерийный кинофильм. Поэтому будем считать, что Янковский ничем у нас не пожертвовал.
— Его герой Денис похож на Артема из «Метро» и на Егора из «Поста». Почему они так схожи? Вы описываете одного и того же человека?
— Егор и Артем — это один и тот же человек. Артем из «Метро 2033» — это я двадцатилетний. Егор — немножко другая история; я, кстати, буквально сегодня закончил вторую часть «Поста» — в апреле книга выйдет. Мне проще начинать истории с типическим персонажем, который потом отклоняется от этого типического пути, и у него оказывается своя судьба. Поэтому в итоге герой Янковского не будет ничем похож на героя «Метро» и «Поста».
Он предприниматель, он яппи, он материалист, человек не революционного склада, не Прометей, не Данко с горящим сердцем в руке. Это совершенно другой тип, он в большей степени циничен и прагматичен, как и многие представители поколения тридцати-сорокалетних. Сегодняшние двадцатилетние снова демонстрируют определенный идеализм, наивность и максимализм.
— Накануне премьеры «Топей» вышло несколько российских сериалов, которые почти повторяют ваш сюжет: провинция, хтонь, столкновения жителя мегаполиса с деревней. Вас это не смутило?
— Конечно, меня это смутило. Но я-то знаю, что первый драфт сценария я судорожно дописывал 31 декабря 2011 года, потому что думал, что сейчас его начнут снимать. Но не смогли на этот проект найти государственное финансирование, потому что он затрагивает всякие системообразующие вещи. А без государственных денег продюсеры не готовы были рисковать. Права остались за мной, надо было дождаться появления стриминговых платформ.
Этот сценарий ходил по рукам много лет. Его без моего разрешения в каких-то журналах публиковали. Весь рынок его перечитал. Думаю, есть даже какие-то заимствования, вольные или невольные, в более поздних работах. Потому что он как creative commons везде побывал, пока не дошел до момента реализации.
Я посмотрел с замиранием сердца «Эпидемию», «Территорию» и другие сериалы, но понял, что у меня своя история. Вся схожесть в том, что я играю штампами и клише жанрового кино — это часть концепции. Пять людей выезжают куда-то, с ними что-то случается, и они не могут выбраться. Чем оборачивается моя история, получится ли у меня ее показать — увидим позже.
Вышло необычно, у постановщика Владимира Мирзоева получилось главное: передать ощущение постепенного погружения человека — и героев, и зрителей — в топи. То, что это не типичный зрительский остросюжетный материал, становится понятно достаточно быстро. Он в определенной степени гипнотизирует зрителя, и чем дальше ты смотришь, тем сильнее тебя затягивает. В современных сериальных продуктах часто создатели бросают все силы на пилот, а что будет дальше, уже не так важно — нет нарратива, который хочется рассказать. Или слишком много авторов появляется у проекта — и материал начинает распадаться, крошиться, получается такое письмо кота Матроскина и Шарика дяде Федору. Наш проект цельный, но все-таки фричный, дайте нам определенный кредит доверия, посмотрите до конца.
— В «Топях» появляются самостоятельные женские персонажи, а не просто второстепенные героини, призвание которых — жертвовать собой во имя главного героя. Как они родились?
Наверное, тупо прозвучит, но самое большое открытие, которое я сделал, — что никаких особенных отличий между ними нет. Может быть, кроме взгляда на репродуктивные вопросы и социальные ограничения — ничего больше нет. Надо представить, что ты вынужден играть по женским правилам, например, промискуитет означает долгосрочный урон твоей репутации — и ты вынужден быть скромнее. Или ограниченность детородного возраста. Понимаешь, как может женщина себя вести, просто применив на себя ее правила игры.
Текст, который я писал для «Тотального диктанта», — там тоже не герой, а героиня. И мне очень важно, чтобы мои героини были не шаблонными. Еще одно мое идиотское открытие: чтобы сделать достоверным любого героя, особенного второстепенного, надо дать ему цель. Когда у героя появляется цель и он к ней идет, и эта цель противоречит цели главного героя, он немедленно превращается из фанерной фигуры в живого персонажа. Это настоящее волшебство, превращение из полена в Буратино. Это важнее, чем речевые характеристики, чем детали биографии.
— В интервью Юрию Дудю вы рассказывали, что знакомы с жизнью в глубинке. Вашего личного опыта хватило, чтобы показать провинцию в романе «Топи» или вам пришлось дополнительно погружаться в тему?
Я вижу иногда умершего более 20 лет назад деда во сне, веду с ним какие-то разговоры. Для меня это пространство магического, в маркесовском смысле. Это пространство встречи с мертвыми. Чем больше проходит времени, тем больше людей в тех местах умирает естественным образом, оставаясь только в моих воспоминаниях. Антураж деревни постепенно сопоставляется для меня с темой путешествия в мир мертвых.
«Топи» — это не дословный мир русской деревни, это путешествие в прошлое и в себя, в свое подсознание. В магическое, мистическое, бытовую магию и мистику, которая у нас в жизни всегда присутствует.
В исполнении Мирзоева визуально получился совсем уже сказочный антураж, я себе его не так представлял, у меня он более приближен к реальной сегодняшней деревне, более реалистичный и поэтому более жутковатый. Так что не надо воспринимать «Топи» как клишированное идиотское представление горожанина о том, как выглядит деревня. Я понимаю, что это не она.
— Москва часто в ваших романах — отдельный персонаж. В «Метро» это земля обетованная, в «Посте» — форпост человечества и источник зла, в «Топях», как вы сказали, царство Эроса. Вы москвич, но смотрите на город как будто со стороны, осмысляете его все время по-разному.
— Вы, по Довлатову, исполнили мечту любого журналиста — написали роман, и не один. Но тему журналистики и цензуры вы поднимаете в своих книгах достаточно часто. Как вы уже сказали, в «Топях» один из героев — продажный журналист.
— Я еще в детстве собирался быть писателем, мои литературные экзерсисы начались, когда я пешком под стол ходил, но одновременно с этим я хотел быть репортером. Папа делал репортажи, дедушка много ездил с репортажными командировками, и я — под их влиянием — тоже хотел такой жизни. У меня к журналистике как к профессии нет никакого пренебрежения. Вся эта биполярка между журналистикой и писательством идет с начала большого французского романа, когда журналисты мечтали перестать быть журналистами и воспринимались как недописатели. Журналист, с моей точки зрения, это самодостаточная и очень важная профессия. В нее заложен громадный конфликт. Журналист — как священник, полицейский, чиновник — должен служить в интересах общества, и его вознаграждение должно быть по большей части репутационным.
Журналисты — те, кто защищают правду. А власть по определению лжива. Власть использует те или иные механизмы дезинформации, дезориентации и насилия, чтобы себя упрочить, утвердить и увековечить, и все это знают. Единственное, что можно этому противопоставить, — это правда. Журналисты должны ее защищать, вскрывать фурункулы лжи, выводить завравшихся политиков на чистую воду, не давать застаиваться болоту. Отсюда вся глубина конфликта, связанная с пропагандой, — когда люди, идущие в профессию, чтобы говорить правду, оказываются властью, как сатаной, совращены, за зарплату, за карьерный рост и предают своих. Я прекрасно представляю, как эти люди учатся преодолевать когнитивный диссонанс, убеждают себя, что вранье — это истина. Как они учатся сомневаться в истинности правды.
Это очень важный системообразующий конфликт, он не русский исключительно, он универсальный, но у нас в стране прямо сейчас находится в острой фазе, за этим очень интересно следить. Действительно, для меня эта тема правды и лжи важна, она проходит через все мои работы, а «Метро 2035» и вовсе целиком посвящено проблеме пропаганды и готовности общества ей верить.
— Недавно на «Эхе Москвы» вы сказали, что считаете основной чертой русского характера стремление к свободе. Но в романах обычно народ у вас не очень приятный — тупой, озлобленный, слепо подчиняющийся власти.
— Это я нарочно, чтобы читателя побесить. Хочется, чтобы он занервничал, стал спорить с этим, сказал: «Мы не такие! Что за ерунда, что он порет, развел русофобскую какую-то чушь!» Глядишь, и примется давить из себя раба. Спорная метода, конечно, можно и огрести.
На самом деле я считаю, что русский человек точно такой же, как и все остальные человеки. Ты можешь взять народ, разделить его на две части и половину загнать в стойло, а другую оставить на свободе. Так сделали в 1950-х годах с корейцами. И вот у тебя этнически, культурно, исторически один и тот же народ, который 50 лет спустя после этого эксперимента превращается в два разных народа. Поэтому не надо рассказывать, что китайцы генетически послушны или корейцы рождены рабами. Никто не рожден рабами. Любого человека, запугивая и дезинформируя, можно привести к состоянию покорности или равнодушия. Нас привели к равнодушию. Не думаю, что мы при этом стали покорными. И я не уверен, что русский человек был бы столь же прекраснодушным, как белорус в тех же условиях. Поэтому власть действует на опережение, понимая, что вилы спрятаны не так далеко.
С моей точки зрения, русский ничем не отличается от американца, от француза. Вся эта херота, что мы генетически рабы, — это выбросить и забыть навсегда. Никакие мы не рабы. Мы рождены с таким же стремлением к свободе и самоуважению, как все люди. Просто тот паттерн управления обществом, который к нам применяется, выбивает из нас эти качества в течение жизни. Новое поколение родится такими же мечтателями и свободолюбцами, как это свойственно любому человеку. И западные страны к этому не сразу пришли. Но расцвет культуры, искусства, науки возможен только в условиях свободы. Только в условиях свободы человек хочет и может себя реализовать. Когда 140 миллионов человек не сидят и не думают, где украсть кусок лома цветных металлов, а думают, в чем их предназначение и как его воплотить, синергия их жизненных устремлений приводит к развитию страны.
Так что не стоит воспринимать те модели, которые я описываю, как прогноз и приговор — это скорее диагноз, который должен вызвать у читателя или зрителя желание заняться самолечением.
— В романе «Пост» священник утверждает, что бога нет. В «Метро» люди поклоняются Великому червю. В «Топях» вместо монастыря — развалины, вместо благодати — грязь и страх. В своих работах вы подвергаете сомнению религиозную концепцию.
— Во взаимоотношениях бога и человека меня гораздо в большей степени интересует человек. Потому что бог — это персонифицированный объект веры. Это может быть бог ремесленников, человек-ягуар, Иисус Христос, всемогущий разум и так далее. Но мне интересно, почему человек в нем нуждается, почему человек не может без бога жить, почему ощущение высшей осмысленности человеческой жизни дает такое успокоение. Я знаю это по себе, когда думаешь: «Бога нет», — то внутри тоска. Когда говоришь: «Все не зря», — то как медом по душе. Почему так устроен человек?
Тоска человека по богу, как тоска человека по пониманию, по любви, по родителям… Возможно, это и есть тоска по родителям. Потому что маленьким детям бог не нужен. Дети, у которых полноценная семья, в боге не нуждается, они читают Библию — и им скучно. Глубокая религиозность у человека проявляется, когда его родители слабеют или уходят. Родители объясняют, что можно, а что нельзя, они утешают, они дают ощущение осмысленности.
С другой стороны, было бы странно предположить, что мы единственная обитаемая планета во вселенной. Было бы странно думать, что человек — единственное разумное существо. Жизнь и разум являются свойствами материи, неживая материя организуется в живую, а живая материя через какое-то время самоорганизуется в разумную. И если не это проявление божественного, то что тогда?
— Вас когда-нибудь преследовали за критику, как вы выразились, российских «системообразующих понятий»?
— Я не стал бы преувеличивать свое значение для власти или официальной идеологии. Они завербовали себе двух-трех нормальных писателей, которые теперь озвучивают то, что требуется, и окей. Мы еще не находимся на том этапе авторитаризма, когда к присяге нужно привести любого пишущего человека. И вряд ли это возможно теперь, для этого надо было жить в эпоху модерна, чтобы люди во все это верили. А модерн так себя дискредитировал мировыми войнами и диктатурами, что по-настоящему поверить в созидание нового человека ни у кого сейчас не получится. Поэтому я не думаю, что сильно кому-то нужен. Я сижу себе, валяю дурака, починяю примус.