в берлине тургенев изучал что
Добро пожаловать на сайт Федерального министерства иностранных дел
Iwan Turgenjew / Porträtaufnahme 1874, © picture alliance / akg-images
9 ноября исполняется 200 лет со дня рождения Ивана Сергеевича Тургенева. Русский классик не скрывал своего особого отношения к немцам и их стране: «Я слишком многим обязан Германии, чтобы не любить и не иметь ее как мое второе отечество», – писал он.
Писатель Иван Тургенев почти треть своей жизни провел в Европе. Благодаря своим знакомствам, знанию языков и трудолюбию, он был одним из самых включенных в мировой литературный процесс русских писателей того времени. Тургенев работал с Альфонсом Доде и Эмилем Золя, приятельствовал с Жорж Санд и Густавом Флобером, его близким другом была испано-французская певица Полина Виардо. Эти связи помогали переводить книги Тургенева на европейские языки, и для западного читателя они были источником знаний о подлинной России и русском национальном характере.
В Германии Тургенев был своим человеком. Он прекрасно владел немецким языком, в юности изучал в Берлине философию, в зрелые годы много ездил по немецким землям. Из германской столицы Тургенев писал корреспонденции для журнала «Современник». Среди прочего он отмечал: «Но что вы прикажете сказать о городе, где встают в шесть часов утра, обедают в два и ложатся спать гораздо прежде куриц…». Важное место в жизни писателя занимал город Баден-Баден. Там был его дом, в строительстве которого Тургенев принимал активное участие. Позже он называл его своим «милым баденским гнездышком» и ценил этот небольшой город-курорт за его спокойную, размеренную атмосферу. Эту гармонию жизни Тургенев описал в романе «Дым». Его героиня Ирина, как когда-то и сам писатель, проживала в баденской гостинице «Европейский двор». Теперь на фасаде белоснежного здания установлена табличка в память о знаменитых постояльцах, а внутри оборудована гостеприимная «русская комната». Еще одно место паломничества многих русских туристов в Баден-Бадене – Лихтентальская аллея. В этом любимом месте прогулок Тургенева, среди пышных цветочных клумб, деревьев и тропинок установлен бюст писателя.
«Германскими Афинами» Тургенев называл Веймар. В своих письмах и статьях он упоминал дом-музей Шиллера, летний домик Гёте, дорожки городского парка. Здесь до сих пор существует гостиница «Русский двор», в которой останавливался Тургенев. Неоднократно бывал писатель – «заклятый гётеанец», как он себя называл, – и во Франкфурте. Родной город немецкого классика Тургенев описал в повести «Вешние воды»: чистые, уютные улицы, «приливчато блестящие» окна домов, кафе в тени высоких лип и клёнов, фруктовые деревья на берегах Майна. Произвольное путешествие «по городам Тургенева» охватывает и Гейдельберг, и Мюнхен, и Карлсруэ, и многие другие большие и маленькие немецкие города.
Спокойную жизнь писателя в Германии нарушила Франко-прусская война, начавшаяся в 1870 году. Ему пришлось переехать сначала в Лондон, затем – в Париж. Но связи со «вторым отечеством» Тургенев не терял: он вел активную переписку со своими немецкими друзьями и коллегами, его произведения все так же активно переводили и печатали в Германии. Оригиналы писем Тургенева и сейчас хранятся во многих местных библиотеках и архивах: например, в отделе рукописей Земельной библиотеки Шлезвига-Гольштейна и Баварской государственной библиотеки, в Национальном музее Шиллера в Марбахе-на-Неккаре и Государственной библиотеке Берлина.
Тема Германии в том или ином виде присутствует во всем творчестве Тургенева. Персонажи-немцы появляются в сюжетах его пьес и повестей, или немецкие города становятся основным местом действия. С наибольшей полнотой немецкая тема раскрыта в повести «Ася» 1858 года. Это произведение автор писал в непростое для себя время: он переосмысливал собственное творчество, свою роль в литературе и личную жизнь. Для работы над повестью Тургенев выбрал старинный городок Зинциг. Немецкий литературовед Клаус Дорнахер так пишет об этом времени: «Выбор Зинцига объяснялся тем, что место считалось малолюдным, и Тургенев надеялся пожить там в одиночестве и поработать, если будет возможно. Он набросал в письме Анненкову план расположения Зинцига между Бонном, Ремагеном и Кобленцем». Зинциг, а также расположенный на другом берегу Рейна Линц, фигурируют и в повести. Полная лиризма и грусти «Ася» была сразу же опубликована в журнале «Современник». Корреспонденты Тургенева, редакторы и критики были от нее в восторге. А в немецком Линце и сейчас есть мемориальная доска на доме, где начинается действие повести.
200-летие русского классика внесено в список памятных дат ЮНЕСКО. И в Германии юбилейные мероприятия проходят на протяжении всего 2018 года. Регулярные чтения, конференции и концерты проводит Немецкое тургеневское общество (Turgenev Gesellschaft Deutschland). Тема юбилея писателя стала частью летнего проекта «Русские культурные вечера в Баден-Бадене», а в Гейдельберге в мае провели конференцию «Иван Тургенев и европейская музыкальная культура». Кроме того, в праздничных мероприятиях участвуют культурно-образовательный центр «Русский дом» в Карлсруэ и Цветаевское общество русской культуры Фрайбургского университета.
Сейчас в Германии проходит сразу несколько выставок, посвященных юбилею писателя. «Иван Тургенев – русский европеец» представлена до 2 декабря в Российском доме науки и культуры в Берлине. Эта выставка организована московским музеем А.С. Пушкина и подробно рассказывает о жизни и творчестве «посла русской интеллигенции» Тургенева в Германии. Выставка открыта каждый день со вторника по пятницу с 14 до 19 часов; в субботу и воскресенье – с 12 по 19 часов. Вход свободный.
Еще одна выставка, посвященная германскому наследию писателя называется «Россия в Европе – Европа в России. 200 лет со дня рождения Ивана Тургенева». Она проходит в Городском музее Баден-Бадена до 3 марта 2019 года. Организаторы – Литературный музей городской библиотеки Баден-Бадена, Городской музей и Университет Фрайбурга – подчеркивают художественную самобытность и инновационность экспозиции. В ней представлены такие важные темы, как путешествия и формы коммуникации в XIX веке, кажущаяся «отсталость» России, конфликты Востока и Запада в прошлом и настоящем. Посетителей также ждут захватывающие любовные истории, сложные взаимоотношения людей искусства, «вечные» споры западников и славянофилов, а также интересные факты биографии самого Тургенева. Кроме того, музей Баден-Бадена подготовил обширную сопроводительную программу: чтения, экскурсии «по следам» Тургенева, документальные фильмы, онлайн-проекты.
Мой Тургенев. 4. Берлинские университеты
В 1838 году Иван сдал в Петербургском университете экзамены на кандидатскую степень и на семейном совете было решено, что он продолжит свое обучение в Берлинском университете.
15 мая 1838 года 19-летний Тургенев садится на пароход «Николай I», который следует из Кронштадта в Любек. Но по пути произошло страшное и непредвиденное, в ночь с 18 на 19 мая на пароходе случился грандиозный пожар, в результате которого погибла часть пассажиров, а корабль полностью сгорел. Никто не смог бы описать этого события ярче, чем это сделал сам Тургенев. Правда, сделал он это много позднее, в июне 1883 года, за 2,5 месяца до смерти.
«..Началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый: чувствовалось, что отчаянное чувство самохранения охватило все эти человеческие существа и в том числе меня первого. Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня. Матрос, который, естественно, не мог принять моих слов за серьезное, высвободился от меня;.. В это время я приблизился к левому борту корабля и увидел нашу меньшую шлюпку, пляшущую на волнах, как игрушка; два находившиеся в ней матроса знаками приглашали пассажиров сделать рискованный прыжок в нее — но это было не легко. Наконец я решился.. Женщина уцепилась мне за шею и недвижно повисла на мне. Толчок чуть не сбросил нас обоих в море, но, к счастью, тут же, перед моим носом, болтался, вися неизвестно откуда, конец веревки, за который я уцепился одною рукою, с озлоблением, ссаживая себе кожу до крови. потом, взглянув вниз, я увидел, что я и моя ноша находимся как раз над шлюпкою и. тогда с богом! Я скользнул вниз. лодка затрещала во всех швах. «Ура!» — крикнули матросы. Я уложил свою ношу, находившуюся в обмороке, на дно лодки и тотчас обернулся лицом к кораблю, где увидел множество голов, особенно женских, лихорадочно теснившихся вдоль борта. «Прыгайте!» — крикнул я, протягивая руки. В эту минуту успех моей смелой попытки, уверенность, что я в безопасности от огня, придавали мне несказанную силу и отвагу, и я поймал единственных трех женщин, решившихся прыгнуть в мою шлюпку, так же легко, как ловят яблоки во время сбора..».
«..Я добрался до Любека на заре; тут я встретил своих товарищей по крушению, и мы отправились в Гамбург. Там мы нашли двадцать тысяч рублей серебром, которые император Николай, как раз находившийся тогда проездом в Берлине, прислал нам со своим адъютантом..».
***
Берлин тридцатых годов был небольшим, довольно тихим, скучным и весьма добропорядочным городом. Король смиренно благоговел перед российским императором Николаем; жители города вставали в шесть утра, работали целый день, а в десять ложились спать, и одни «меланхолические и нагруженные пивом ночные сторожа скитались по пустым улицам, да какой-нибудь буйный и подгулявший немец брел из Тиргартена, и у Бранденбургских ворот тщательно гасил свою сигарку, немея перед законом». То есть жили немцы согласно протестанскому учению Лютера: «Работа предполагает здоровье и благополучие»?
Но здесь процветала наука. Берлинский университет был хорошо организован и привлекал студентов из разных стран. В то время сохранялись еще романтические отношения между учащими и учащимися: профессор считался учителем жизни, как бы ее духовным вождем. Ему разными способами выражали поклонение и восторг. Студенты, например, исполняли серенады, то есть нанимали музыкантов, вечером собирались у дома любимого профессора и после увертюры пели песни в честь науки, университета и преподавателей. Профессор выходил и в горячей речи благодарил поклонников. Подымались крики, студенты бросались с рукопожатиями, слезами и т. п.
Тургенев приехал в Берлин вместе со своим дворовым Порфирием.
В 1880 году он вспоминал свое с Порфирием житье в Берлине (в записи Л. Н. Майкова. 1880 г.): «В конце 1830-х годов матушка, уже тогда бывшая вдовою, послала меня за границу. В менторы или дядьки ко мне был приставлен один из наших дворовых, бывший у нас фельдшером. С ним я явился в Берлин и тут только убедился, какую обузу мне навязали в этом служителе при совершенном его незнании немецкого языка. Сколько припомню, я, несмотря на свои 21–22 года, был еще совсем мальчуган. Судите сами: то я читал Гегеля и изучал философию, то я со своим дядькой забавлялся – и чем бы вы думали? – воспитанием собаки, случайно мне доставшейся. С собакой этой возня у меня была пребольшая: притравили мы ее к крысам. Как только, бывало, скажут нам, что достали крысу, я сию же минуту бросаю и Гегеля, и всю философию в сторону, и бегу с дядькой и с своим псом на охоту за крысами. Впрочем, с дядькой я жил полным приятелем, и, бывало, строчил ему на немецком языке любовные письма к его возлюбленной. Отправились мы потом с ним в Швейцарию, и всюду он поражал меня необыкновенным своим аппетитом. В Швейцарии я его оставил в одном городке, а сам купил себе блузу, ранец, палку, взял карту и отправился пешком в горы, не наняв себе даже гида. Это, впрочем, привело к тому, что путешествие мое обошлось весьма и весьма недорого и было не в пример приятнее».
В Берлине Тургенев усиленно штудировал философию Гегеля под руководством профессора Вердера. В эти годы Тургенев сблизился с Тимофеем Грановским, который, в свою очередь, в 1838 году познакомил его с Николаем Станкевичем- молодым поэтом, писателем, просветителем. Станкевич объединил вокруг себя передовую молодежь того времени, в созданный им кружок вошли М. Стахович, А. Герцен, М. Бакунин, И. Тургенев и другие. Тургенев восхищался Станкевичем, он представлялся ему «царским сыном, который не знал о своем происхождении».
Возвышенность мышления Н.В.Станкевича, его умение направить беседу в нужное русло, способность вникнуть в самую суть спора вместе с подкупающим обаянием делали его несомненным лидером. Одной из центральных тем его рассуждений была любовь. Он полагал, что в мире всё движимо любовью: начиная с человека и заканчивая неодушевлёнными предметами. Однако в миросистеме Станкевича любовь не заменяла Бога, она являлась посредником между Богом и миром, связующим агентом, благодаря которому Творец привносил жизнь в каждый объект природы.
Еще больший интерес для Станкевича представляла любовь человеческая, обращённая не к Богу, а к человеку. Во-первых, это чувство, по мнению мыслителя, способствует полному самоотвержению человека. Именно благодаря ему он избавляется от эгоизма, начинает «жить в Боге». К такому выводу философ приходит на основании положения о том, что человек и есть подобие Божие, то есть когда он испытывает любовь по отношению к другому, он испытывает любовь к Богу, живёт ради Бога, при этом любовь в этом случае проявляется в нём в своей высшей, наиболее осознанной форме.
В кружке Станкевича обсуждалось гегелевское учение, а также искали ответы на волнующие вопросы о Боге, о правде, о поэзии. В начале Станкевич держался несколько отчужденно, и Тургенев робел перед ним. Но очарование этого болезненного (иногда впрочем, и очень веселого) юноши было огромно. Тургенев в него просто влюбился.
Однако не одним наукам посвящал свое время молодой Тургенев, оставалось у него время и на балы, маскарады, театры и на связи с женщинами. В это время он близко сошелся с Тютчевой, матерью 4 детей. Мать узнала об этой связи и в очередном письме к сыну цинично ее приветствовала: «Я тебе советовала прочитать „Сорокалетнюю женщину“. Это мой ответ на письмо о Тютчевой. Я прошу тебя взять эту книгу и прочитать ее. Я тебе искренне желаю такую женщину, старую… Для мужчины такие женщины – состояние. Слава Богу, если ты соединишься с такой на некоторое время» «. Однако госпожа Тютчева вскоре умерла. Тургенев, конечно, погоревал, но недолго и вскоре постарался забыться в обществе других женщин, более доступных, хоть и менее уважаемых.
Окружающие были уверены, что Иван Сергеевич был избалован и богат, а на самом деле был он в полной зависимости от матери и почти постоянно без денег. Ведь Варвара Петровна была очень расчетлива и баловать своего любимца не собиралась. Не в ее это было характере. За те суммы, которые она ему посылала, требовала она предоставлять ей строгий отчет, а иногда просто измывалась, чувствуя денежную зависимость Ивана. Так, как-то находясь в Европе, он получил от матери большую посылку, наполненную кирпичами, вместо обещанных денег.
***
В 1839 году получил Тургенев письмо от маменьки с горестными воплями о приключившемся в Спасском несчастии- пожаре, в результате которого барский дом сгорел. Уцелел от огромного дома на 40 комнат лишь флигель, в котором раньше была ткацкая, где когда-то ткали ковры, холсты и домашние сукна. Варвара Петровна спешно вызывала сына Ивана приехать в Спасское.
Воспоминания В. Колонтаевой: «Когда пожар был уже совсем потушен, начали кое-как приготовлять помещение для Варвары Петровны, потому что, несмотря на советы и просьбы сыновей и всех ее окружающих переехать на время в какую-нибудь другую деревню или, наконец, в Москву, она и слышать не хотела. Не более как через неделю, когда помещение для нее было приготовлено, ее перевезли в неузнаваемое Спасское, где, впрочем, с поспешностью начали переделывать флигеля и приводить все в порядок..».
Дом Варвара Петровна решила не восстанавливать, а переселилась со всеми чадами и домочадцами в уцелевший от пожара флигель. Здесь были сделаны необходимые пристройки и помещение получилось достаточно просторным: 13 комнат внизу, и 2 на антресолях, балкон наверху и 2 крытые террасы внизу, ступеньками в сад на юго-восток и юго-запад. Когда-то флигель этот составлял как бы крыло старого господского, тоже деревянного дома и соединен был с ним каменной и доныне уцелевшей полукруглой галереей; другой такой же флигель, где, по преданию, жили крепостные музыканты, сгорел вместе с домом.
Здесь нелишне описать то помещение, которое занимала Варвара Петровна после пожара в обширном барском доме. Теперь помещение стало значительно меньше, но оно оставалось по своей обстановке в своем роде оригинально и замечательно. Интересным является его описание, так как многие годы Иван Сергеевич жил сам и принимал своих друзей именно в этом перестроенном флигеле.
Внутреннее его расположение было следующее: передняя, зал, потом кабинет Варвары Петровны и вместе приемная и рядом с ним рабочий кабинет, где на покрытых зеленым сукном подмостках стоял стол с письменными принадлежностями, в строгом симметрическом порядке расположенными. Все, что находилось в этой комнате, было весьма красиво и богато, даже хлыстик, который лежал у подножия вазы с цветами, и тот был с яшмовой рукояткой. Прекрасные портьеры из тяжелой шелковой материи скрывали вход в комнату, походившую скорее на теплицу или оранжерею, вследствие множества дорогих растений, которыми она была убрана. Пол в ней был кирпичный, усыпанный песком, а стена на солнечной стороне сверху донизу стеклянная; к ней был приделан стеклянный улей, покрытый занавеской из зеленой тафты. Одно время Варвара Петровна, сидя перед ним с лорнеткой в руке, следила за работой пчел. На противоположной стороне комнаты стоял диван, обшитый шелковой материей в турецком вкусе, по одну сторону которого находился аквариум, а по другую – белая мраморная тумба с портретом ее мужа. На нем он был изображен в гусарском мундире, красивым молодым человеком, с лицом, цветущим молодостью и здоровьем. Над диваном висел другой его портрет большего размера, снятый во время болезни Сергея Николаевича, уже незадолго перед его кончиной. Здесь он был изображен с исхудалым, страдальческим лицом, со впалыми глазами и длинной бородой. Портрет этот всегда был завешан черной тафтой. Его окружала какая-то таинственность… Над входом в эту с оригинальной обстановкой комнату была прибита черная дощечка с надписью золотыми буквами «Казино». Это название дано в память путешествия Варвары Петровны по Италии. Такие дощечки были, впрочем, прибиты всюду, где только представлялась возможность. По усадьбе они беспрестанно попадались на глаза с разными надписями: «Контора села Спасского», «Полиция села Спасского», «Людская», «Столярная» и пр.»
Тургенев вынужден был спешно выехать в Россию, в Спасское, и прожил здесь с матерью почти целый год, ведь Варвара Петровна нуждалась в поддержке и утешении. В Спасском застал Иван Сергеевич все то же: все дрожали перед его матерью- и многочисленная прислуга и приживалки. Все панически ее боялись, и из страха повиновались. Случилось, что как-то шла Варвара Петровна по саду и двое парней, работая в саду, вероятно по рассеянности, не поклонились ей. Расплата последовала немедленно. «Вот у этого окна,- вспоминал позднее Иван Сергеевич,- сидела моя мать; было лето и окно было отворено, и я был свидетелем, как эти ссылаемые в Сибирь накануне ссылки подходили к окну с обнаженными, понурыми головами, для того, чтобы ей откланяться и проститься с ней. Это было уже после того, как сгорел наш большой дом».
Жить с матерью было тяжело, она контролировала каждый шаг, по малейшему поводу и без оного закатывала истерики. Даже брат Николай удивлялся долготерпению Ивана и писал ему из Петербурга: «Если бы я был на твоем месте, – писал Ивану брат, – я бы не поехал, чтобы вновь переносить эти муки, эти крики и скуку, я бы ежедневно благодарил бога за возможность жить на свободе».
***
В январе 1840 года Тургеневу удалось вырваться, и, с позволения маменьки, он снова уехал за границу, на этот раз в Италию. Здесь он встретился с другом Станкевичем и еще ближе с ним сошелся. И они жили светлой, разнообразной жизнью итальянских паломников. Главная прелесть жизни римской была, конечно, вне дома, в их совместных блужданиях и экскурсиях по вечному городу. Тургенев со Станкевичем много интересного высмотрели, посещали Колизей, Ватикан, катакомбы. Тургенев был очарован восхитительными панорамами, но еще больше своим другом, которого он считал «царским сыном, не знавшим о своем происхождении». Вдохновленный красотой итальянских пейзажей, Тургенев стал брать уроки живописи. Сильно огорчало лишь то, что Станкевич был тяжело болен, страдал тяжелой и «модной» в то время болезнью- чахоткой.
Через месяц после смерти Станкевича Тургенев сблизился с Михаилом Бакуниным. Даже поселились они вместе, быстро сблизились, целый год прожили душа в душу. Новый друг только то имел общее с прежним, что был гегельянцем. Во многом был он полной противоположностью Станкевичу- здоровенный, с румянцем во всю щеку, темной шевелюрой и огненным взглядом. Был он не только красив, но необыкновенно речист, сплошной натиск и командование. Вместе они сидели на лекциях, привлекая общее внимание, оба видные, безупречно одетые, вместе кутили в кафе.
СЕМЬ ИСКУССТВ
НАУКА * КУЛЬТУРА * СЛОВЕСНОСТЬ
Мина Полянская: Иван Тургенев в Берлине
3,762 total views, 8 views today
Достоевский шаржировал Тургенева не случайно. Он со всей возможной страстностью обвинял его в атеизме, ненависти к России и преклонении перед Западом, упустив из виду, что «либералишка», как ещё он называл Тургенева, написавший «западнический» «Дым», являлся ещё и автором «Дворянского гнезда», и «Записок охотника», над которыми, согласно преданию, плакал Александр II, впоследствии отменивший крепостное право.
Мина Полянская
Иван Тургенев в Берлине
Увы, любезный барон!
Куда девалась наше беспечальное
студенческое житьё в Берлине.
Куда кануло всё светлое прошлое?
Из письма И. Тургенева 1881 г.
Рудин поглядел в тёмный сад — и обернулся.
— Эта музыка и эта ночь, — заговорил он, — напомнили мне моё студенческое время в Германии: наши сходки, наши серенады…— А вы были в Германии? — спросила Дарья Михайловна.— Я провёл год в Гейдельберге и около года в Берлине.
Доучиваться в Берлин
15 мая 1838 года в полдень Иван Тургенев, девятнадцатилетний юноша, наружность которого находили не только красивой, но и многообещающей, отстояв напутственный молебен в Казанском соборе, что на Невском проспекте, направился к пароходству на Морской, где стоял у пристани корабль «Ижора». На нём будущий писатель должен был отплыть к большому линейному кораблю «Николай I», ожидавшему пассажиров в Кронштадте с тем, чтобы отправиться к берегам Германии.
Тургенев покидал Россию для обучения в Берлинском университете или, как он сам выразился, «доучиваться в Берлин», поскольку после года обучения в Московском университете и трёх лет в Петербургском, степень кандидата у него уже была. Будущий известный писатель ещё долгие годы будет полагать, что ему предстоит именно научная карьера. Он оказался на редкость настойчивым по части учёбы и теперь готовился стать магистром философии. К тому же, и это понятно, «заграничное» обучение было ещё и соблазном ни с чем не сравнимым для молодого пытливого ума. «Стремление молодых людей за границу, — вспоминал Тургенев, — напоминало искание славянами начальников у заморских варягов».
Дело оставалось за небольшим: следовало уговорить мать, Варвару Петровну Тургеневу, субсидировать обучение будущего магистра. Что касается Варвары Петровны, урождённой Лутовиновой, то она вполне соответствовала образу жестокой крепостницы из школьного учебника советского периода. Вульгарный социологизм в данном случае вполне адекватно отразил историческую правду: Варвара Петровна и в самом деле была прообразом жестокой барыни в известном рассказе Тургенева «Муму». Тургенев не изменил имени главного действующего лица рассказа «Муму» — Герасима, а Варвару Петровну, пощадив, именовал барыней. В Орловской губернии Мценского уезда Варвара Петровна владела огромным имением Спасское-Лутовиново и состоянием по тогдашнему счёту пять тысяч душ крепостных. Впоследствии, когда Тургенев пытался вступиться за крепостных, она лишила его дохода и обрекла на настоящую нищету, хотя в будущем (после смерти матери) его ожидало огромное наследство.
Варвара Петровна была талантливой натурой, женщиной умной и остроумной, в чём мы убеждаемся по её письмам. Она говорила (и вела свой дневник) по-французски. И, кроме того, она боготворила образование и учёность. Она охотно оплачивала обучение сына в Петербургском университете, но не считала для себя возможным тратить деньги на «транспортные расходы», считая передвижение в карете по городу излишней роскошью, отчего студент Тургенев преодолевал петербургские пространства пешком, причём в самые неблагоприятные и мрачные времена года.
Всякие разумные доводы в пользу образования Варвара Петровна выслушивала с огромным интересом. Довод же о том, что само министерство просвещения посылает за свой счёт в немецкие университеты юношей, подающих надежды, сразил её, и она согласилась отпустить сына, сказав: «Свет требует светскости!» И с этим не поспоришь. Она предостерегла сына от соблазнов Запада: карт, рулетки, дам, знакомства с актрисами. «При первом же долге твоём публикую в газетах, что я долги за тебя платить не стану, что имение у вас не отцово», — заявила она. Что означало: отец не оставил вам наследства, а моё — только после моей смерти.
Жестокость, как известно, нередко сочетается с непомерной чувствительностью и сентиментальностью, иной раз переходящей в экзальтацию. Варвара Петровна живописно описала сыну свои волнения при расставании на пристани: «В гостиной отгорожен к одному углу кабинет, с зеленью, стол письменный стоит. Скоро пришлю тебе рисунок. Вот я беру Кантемира. (Кантемиром называется деревянный porte-papier с ручкой. М.П.). Итак, беру Кантемира, пишу вчерашнего дня журнал. А потом сажусь за приятное провождение времени — ближе всех в глазах моих твой портрет. — «Здравствуй, Ваня», — говорю я и потом принимаюсь писать письма к тебе или брату до 10-ти часов. Братин портрет налево. Параллельно ему налево портрет отцов. Прямо передо мной, на маленьком пюпитре, вид петербургской набережной и отъезжающий пароход Ижора. Провожающие машут платками, шляпами… Стоят экипажи… на балконах смотрят в лорнетки. Дымится уже, зазвенел третий звонок — и мать вскрикнула, упала на колени в карете перед окошком… Пароход повернулся и полетел как птица…».
Так что невольно и подумаешь: а не здесь ли, в пароходе летящем, как птица, — истоки литературного таланта Ивана Сергеевича?
«Пожар на море» и пожар литературный
Впоследствии, вспоминая свои немецкие томления и мечтания, Тургенев записал: «Я бросился вниз головой в «немецкое» море, долженствующее очистить и возродить меня и, когда я, наконец, вынырнул из его волн…»
Эта красивая фраза, записанная автором для того, чтобы сообщить о своём духовном возрождении, при всей образности подразумевает реальное море и реальные волны, из которых нужно было себя в том злополучном путешествии в Германию на пароходе «Николай I» физически спасать.
Путешествие окончилось трагически: у берегов Германии пароход сгорел. За исключением нескольких человек пассажиры спасены были на двух шлюпках, однако на Тургенева такой приезд в Германию наложил неизгладимую печать, вплоть до самой смерти. Пожар на пароходе «Николай I» явился не только одной из крупнейших катастроф в истории пассажирского судоходства девятнадцатого века, но и вошёл даже в историю русской литературы.
Среди двухсот пятидесяти пассажиров, кроме Тургенева, на пароходе находилась первая жена Фёдора Ивановича Тютчева Элеонора Фёдоровна с тремя маленькими дочерьми Анной, Дарьей и Катей. Элеонора Фёдоровна стояла как изваяние среди пламени, прижав к себе детей. Между тем, первые шлюпки перевернулись. Капитану всё же удалось прекратить панику, поставив между двумя оставшимися шлюпками и толпой вооружённых матросов. На этих двух шлюпках в течение нескольких рейсов пассажиров переправили на берег. Тургенев во время путешествия в лодке познакомился с Элеонорой и отдал ей свою одежду.
Тютчев с ужасом писал о том, как жена его сумела трёх девочек «пронести сквозь бушующее пламя и вырвать их у смерти». Существует предположение, что одной из причин её преждевременной смерти (она умерла осенью того же года) было нервное потрясение, перенесённое ею во время пожара. Тютчев в одну ночь поседел у гроба жены и казался старше своих лет, а спустя десять лет, в 1948 году, посвятил Элеоноре Фёдоровне знаменитые стихи:
Ещё томлюсь тоской желаний,
Ещё стремлюсь к тебе душой —
И в сумраке воспоминаний
Ещё ловлю я образ твой…
Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный,
Как ночью на небе звезда…
Так следствием грандиозного морского пожара явился поэтический шедевр.
На потерпевшем бедствие «Николае I» находился известный русский поэт, друг Пушкина Пётр Андреевич Вяземский. Пушкин посвятил Вяземскому стихи:
Судьба свои дары явить желала в нём,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
И надо же было девятнадцатилетнему, перепуганному бедствием юноше оказаться замеченным этим «счастливым баловнем» с «язвительной улыбкой». Вяземский впоследствии в Петербурге и Москве «простодушно» рассказывал знакомым о недостойном поведении юноши во время эвакуации с тонущего корабля, к тому же ещё и кричавшего: «Я единственный сын у своей матери!». С лёгкой руки князя Вяземского распространилась и такая фраза, которую Тургенев якобы повторял: «Умереть таким молодым, не успев ничего создать!»
Слухи дошли до Варвары Петровны. Она возмутилась и написала сыну:
«Почему могли заметить на пароходе одни твои ламентации… Что ты gros monsiere не твоя вина, но! — что ты трусил, когда другие в тогдашнем страхе могли заметить… Это оставило на тебе пятно, ежели не бесчестное, то ридикюльное».
Вот уж, действительно, «пятно ридикюльное» — попробуй его смой. И через тридцать лет смыть не удалось! Фёдор Достоевский употребил «ламентации» Тургенева в романе «Бесы» (ещё один литературный отсвет знаменитого пожара на Северном море). В нём модный писатель Кармазинов, чьим прототипом несомненно был Иван Тургенев, пишет с единственной целью выставить самого себя, как, например, в описании гибели одного парохода где-то у берегов Англии: «Так и читалось между строками: «Интересуйтесь мною, смотрите, каков я был в эти минуты. Чего вы смотрите на утопленницу с мёртвым ребёнком. Смотрите лучше на меня, как я не вынес этого зрелища и от него отвернулся». Интересно, что Достоевский пародировал авторскую позицию Тургенева в очерке «Казнь Тропмана» и… рассказ «Пожар на море», который Тургенев тогда ещё не написал, а напишет перед смертью.
В 1883 году, находясь на смертном одре (у Тургенева была саркома позвоночника), когда писатель не мог уже двигать рукой, чтобы как-то оправдать себя за проявленное малодушие в годы далёкой молодости, он продиктовал Полине Виардо рассказ «Пожар на море», где описал себя и окружающих во время пожара. Тургенев диктовал Полине Виардо:
«Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня. Матрос, который, естественно, не мог принять моих слов за серьёзное, высвободился от меня; да я и сам не настаивал, понимая, что в том, что я говорю, нет здравого смысла. (…)
Матросы, большею частью датчане, со своими энергическими и холодными лицами и чуть не кровавым отблеском пламени на лезвиях ножей, внушали невольный страх. Был довольно сильный шквал; он ещё усилился от пожара, который ревел в доброй трети судна. Я должен сознаться, что бы там ни подумала об этом мужская половина рода человеческого, что женщины в этом случае показали больше мужества, нежели мужчины (…).
В числе дам, спасшихся от крушения, была одна г-жа Т…, очень хорошая и милая (Элеонора Фёдоровна Тютчева. — М. П.), но связанная своими… дочками и их нянюшками, поэтому она и оставалась покинутой на берегу, босая с едва прикрытыми плечами. Я почёл нужным разыграть любезного кавалера, что стоило мне моего сюртука, который я до тех пор сохранил, галстука и даже сапог; кроме того, крестьянин с тележкой, запряжённой парой лошадей, за которой я сбегал на верх утёсов и которого послал вперёд, не нашёл нужным дождаться меня и уехал в Любек с моими спутницами, так что я остался один, полураздетый, промокший до костей, в виду моря, где наш пароход медленно догорал. Я именно говорю «догорал», потому что я никогда бы не поверил, что такая «махинища» может быть так скоро уничтожена… И только? подумал я; и вся наша жизнь разве только щепотка золы, которая разносится по ветру?»
В рассказе «Пожар на море», предсмертной исповеди Тургенева, нет и напоминания о криках пострадавшего про «единственного сына у матери», или каком-либо другом малодушии, проявленном героем рассказа.
Отцы и бесы
Здание Берлинского университета на Унтер-ден-Линден внешне почти не изменилось со времён Тургенева. Построенное в 1766 год архитектором Йоханном Бауманом для принца Генриха (брата Фридриха II), оно после смерти принца было передано первому Берлинскому университету, основателем которого был Вильгельм фон Гумбольдт.
Что касается самого Берлина, его общей атмосферы, то он был провинциален, и Тургенев вспоминал:
«Что прикажете сказать о городе, где встают в шесть утра, обедают в два и ложатся спать гораздо прежде куриц, о городе, где в десять часов вечера одни меланхолические и нагруженные пивом ночные сторожа скитаются по пустынным улицам, да какой-нибудь буйный и подгулявший немец идёт из Тиргартена и у Бранденбургских ворот тщательно гасит свою сигарку, ибо «немеет» перед законом. Шутки в сторону, Берлин — до сих пор ещё не столица; по крайней мере, столичной жизни в этом городе нет следа, хотя вы, побывши в нём, всё-таки чувствуете, что находитесь в одном из центров или фокусов европейского движения».
Собственно, университет и придавал Берлину (помимо удобного географического расположения) значение европейского движения.
В 1830 — 1840-х годах университет переживал пору своего расцвета. Именно университет, «царство мысли», по выражению Гегеля, составлял тогда немецкую славу, придавал Берлину значение одного из центров Европы, несмотря на общий провинциальный стиль городской жизни.
В 1838 году Иван Сергеевич Тургенев, девятнадцатилетний юноша, с благоговением поднялся по ступеням Берлинского университета. Он достиг желанной цели: наконец-то он встретится с легендарными учёными мужами, «обольстителями души».
Студенту, как и полагалось, выдали «студентский диплом». Он ещё получил ту самую знаменитую карточку, по представлении которой немецкий студент не мог быть арестован полицией. Эпоха легендарных «фантастических» одежд немецких студентов отступала уже в прошлое.
Как свидетельствовал студент Берлинского университета Станкевич,
«старинное фантастическое студенчество едва осталось ещё внутри Германии, в небольших городах. Немецкие студенты сознали, что волосы, бороды, древние одежды делают их смешными, обрились, выстриглись, умылись, пошили себе фраки и сюртуки и сделались во всём похожими на филистимлян. Philister, так называли они в старину прочих граждан, их вечных врагов».
В романе Тургенева «Рудин» главный его герой, проучившийся в двух немецких университетах, говорит: «В Гейдельберге я носил большие сапоги со шпорами и волосы отрастил до самых плеч. В Берлине студенты одеваются, как все люди».
Унтер ден Линден. Вид Берлинского университета со стороны Немецкого оперного театра. Тургенев учился здесь с 1838 по 1841 год
Тургенева, стало быть, мы находим в аудиториях Берлинского университета в «партикулярном» платье. Кроме студентов сюда приходили в качестве вольнослушателей также офицеры и чиновники. В университете иногда можно было встретить женщин, что в те времена для России было невозможным.
В Берлинском университете почти одновременно собрались учёные, которые пользовались известностью в научном мире. Там внушительный, красноречивый Карл Риттер, немецкий географ, один из основоположников современной западной географии, автор 19 томов об Африке и Азии вёл сравнительное землеведение. До 1842 года читал лекции Шеллинг, выступивший против гегелевской философии в защиту христианского откровения. Так что Тургенев слушал лекции и этого легендарного философа.
Историю преподавал Леопольд фон Ранке, с 1841 года официальный историограф Пруссии, разработавший методологию современной историографии. Любимцем студентов был молодой профессор Карл Вердер, читавший историю философии, логику и метафизику. Тургенев брал у него частные уроки по философии вместе с Бакуниным, когда они вместе снимали квартиру на Миттельштрассе 60.
Из письма Тургенева Грановскому от 18 мая 1840 года: «Nur seine Grenze erkennen», — говорит Вердер. Кстати, он мне даёт уроки. Дело, слава Богу, идёт на лад». Сохранились конспекты лекций Вердера по гегелевской философии и по чистой метафизике, составленные Тургеневым в 1840 году. «Я занимался философией, — вспоминал Тургенев, — древними языками, историей и с особенным рвением изучал Гегеля под руководством профессора Вердера. В доказательство того, что недостаточно было образование, получаемое в то время в наших высших заведениях, приведу следующий факт: я слушал в Берлине латинские древности у Цумта, историю греческой литературы у Бека — а на дому принуждён был зубрить латинскую грамматику и греческую, которую знал плохо. И я был не из худших кандидатов». Вердер с большим вниманием относился к Николаю Станкевичу, «первому распространителю энтузиазма к Гегелю между молодым поколением в Москве» (Чернышевский). Станкевич был смертельно болен и в 1842 году умер в Италии от чахотки. К остальным русским слушателям профессор также относился с особой симпатией, как, впрочем, и многие другие профессора; ненасытная жажда знаний удивляла их. Среди молодых знакомцев будущего писателя были основательно повлиявшие на общественное самосознание русской интеллигенции Николай Станкевич, Михаил Бакунин, Януарий Неверов, Тимофей Грановский. Тургенев оказывался порой в одних аудиториях с Александром Гумбольдтом, Александром Тургеневым и Карлом Марксом. От такой пестроты имён, противоречий, накала страстей — настоящего интеллектуального пиршества — вполне можно было испытать культурный шок, и голова шла кругом у молодого Тургенева, также как и у многих русских юношей, учившихся вместе с ним в 1838-1841 годах.
Можно себе представить, в какой накалённой атмосфере оказался Тургенев, если он, молодой русский дворянин, сын крепостницы, оказывался в одной аудитории с основателем собственного учения, марксизма, Карлом Марксом. Оба, стало быть, пребывали в атмосфере философии Гегеля и младогегельянцев, пожелавших освободить человечество с помощью исторического и диалектического процесса самопознания. Забавно, что сын отъявленной крепостницы Тургенев и теоретический «освободитель» Маркс, лично не знакомые (?), оказались в одном «громокипящем кубке» страстей.
Для Тургенева личное общение с русскими студентами, и в особенности со Станкевичем, оказалось важным событием в жизни. В Москве Тургеневу не удалось вступить в знаменитый философский круг первого распространителя гегельянства в России Николая Станкевича. В Берлине Тургенев оказался в их почётном кругу. Станкевич, впрочем, поначалу откровенно не жаловал его, а предпочитал Тимофея Грановского, впоследствии друга Герцена и Огарёва, профессора Московского университета, и Неверова (они даже поселились в одной квартире).
Материалы студенческого берлинского периода обнаруживают, что в среде блестящей русской молодёжи Тургеневу нашлось место далеко не в первых рядах. Надо сказать, что студент и сам давал повод для такой иерархии, поскольку был неловок и не уверен в себе. Так, например, в салон Фроловых, он, по его собственным словам, « ходил туда молчать, разиня рот, и слушать».
В 1834 году Фролов окончил Пажеский корпус и был определён офицером в Семёновский полк, подал в отставку и отправился слушать лекции сначала в Дерптский, а затем в Берлинский университет. Фролов изучал философию, сравнительное землеведение и работал над русским переводом «Космоса» Гумбольдта. (Александр Гумбольдт, которому было тогда 70 лет, вместе с Тургеневым и другими студентами посещал лекции по философии в университете.) Душой салона была жена Фролова Елизавета Павловна, по характеристике Тургенева, «женщина очень замечательная, почти гениальная», привлекавшая к себе тонким женским умом и грацией. Фроловых навещала писательница-романтик Беттина фон Арним, урождённая Брентано, сестра Клеменса Брентано, опубликовавшая в 1835 году книгу «Переписка Гёте с ребёнком» (она же автор других уникальных переписок).
Дипломат и писатель Варнхаген фон Энзе также бывал у Фроловых. После гибели Пушкина Варнхаген опубликовал в «Ежегоднике наук и искусств» статью о Пушкине, которая произвела сенсацию в берлинских кругах, а в России встретила восторженный отзыв Каткова в «Отечественных записках». Берлинский студент Неверов в письме к Одоевскому (13 ноября 1838 года) сообщал: «Она возбудила здесь живой интерес как содержанием своим, так в особенности именем Варнхагена, и русская литература наряду с современными политическими вопросами составляла на несколько недель предмет общего разговора. Забавно, что профессор Ганс, одна из остроумнейших голов между тяжеловесными немецкими учёными, высказал подозрение, что это написано не Варнхагеном, а русскими, и именно мною, — он знает, что я хорошо знаком с Варнхагеном, так что мне надобно было оправдаться. Главное дело в том, что Ганс на своих лекциях, на которые каждодневно собирается более 400 человек всех званий, возрастов и наций, жарко нападает на славянские народы и старается доказать, что они способны только воспринимать пассивно, ничего не производя, а потому все его последователи никак не хотели верить, чтобы русские могли иметь поэта с европейским значением…».
Стало быть, отношение немецких профессоров к русским было не столь уж безоблачным. Более того, профессор Ганс, откровенный националист, был убеждён в чудовищном мнении о том, что европейский человек в принципе превосходит славянина. И, несмотря на это, в аудитории профессора с идеалами сомнительными и жестокими (в письме Неверова сообщается, что он талантлив) собиралось 400 человек.
В подробных письмах Станкевича родителям имя Тургенева почти не упоминается. Впоследствии склонный к самоанализу Тургенев скажет, что в ту пору он был не в состоянии достичь высот таких безукоризненных, чистых, прямых и цельных натур, каковыми были Станкевич, Неверов и Бакунин.
Время рассудило иначе. Сегодня, спустя более полутора века, можно с некоторой приблизительностью сказать: да, была группа молодых русских студентов, которые составили кружок русской идеалистической философии, уходящей корнями в немецкую философию и сильно окрашенную гегельянством. Что же касается этого «нувеллиста», как назвал Тургенева Достоевский в романе «Бесы», то он остался в истории не только как «знаменитость», но и как классик, гордость русской литературы.
Достоевский шаржировал Тургенева не случайно. Он со всей возможной страстностью обвинял его в атеизме, ненависти к России и преклонении перед Западом, упустив из виду, что «либералишка», как ещё он называл Тургенева, написавший «западнический» «Дым», являлся ещё и автором «Дворянского гнезда», и «Записок охотника», над которыми, согласно преданию, плакал Александр II, впоследствии отменивший крепостное право. Противопоставляя себя атеисту, космополиту и западнику Тургеневу, Достоевский строил своё христианское, национально-русское мировоззрение.
Впрочем, не будем и преуменьшать роль русских студентов, обучавшихся в немецких университетах. Именно они, по идее «Бесов», были праотцами российских бесов или «наших». Не умалим же значение легендарного революционера-анархиста Михаила Бакунина, впоследствии дружившего с Карлом Марксом, человека с фантастической, романной биографией (тюрьмы, каторги, бегство из них, два приговора к смертной казни и прочее в том же роде), влияние которого можно ощутить и сейчас в определённых кругах общества. Разумеется, Бакунин оказывал (не мог не оказывать) воздействие на Тургенева, тем более что поселились оба в одной квартире.
И да не принизим роль новых русских берлинских друзей в будущем творчестве восприимчивого Тургенева с его знаменитым «героем нашего времени» Базаровым и его материалистической тенденцией, оказавшей колоссальное влияние на поколение, застрявшее надолго на стадии нигилизма.
Однако не Базаров, а другой герой Тургенева чистой воды «немецкий продукт». Именно Рудин из одноимённого романа весь окутан «Германией туманной». «Рудин начнёт читать ей гётевского «Фауста», Гофмана, или «Письма» Беттины, или Новалиса, беспрестанно останавливаясь и толкуя то, что ей казалось тёмным! Она по-немецки говорила плохо, как почти все наши барышни, но понимала хорошо, а Рудин был весь погружён в германскую поэзию, в германский романтический и философский мир и увлекал её за собой в те заповедные страны».
В «Рудине» действие разворачивается в русской деревне. Однако это лишь только первый план повествования, за которым как бы просвечивают знакомые очертания Берлина. Поведение главного героя, его речи, монологи — всё это плоды немецкой учёности, обрывки идей немецких философов, подхваченные во время его учёбы в Берлинском университете.
Берлин, как некая земля обетованная, «страна святых чудес», незримо присутствует в романе, и странное, сказочное излучение исходит оттуда, с Запада, подсвечивая сидящее в российской глуши за вечерним чаем изысканное общество.
В предисловии к немецкому изданию «Отцов и детей» Тургенев писал: «Я слишком многим обязан Германии». Германию писатель называл второй родиной — «zweites Vaterland».
Тон тургеневского очерка «Письма из Берлина» почти рудинский: «Помните ли восторженные описания лекций Вердера, ночные серенады под его окнами, его речей, студенческих слёз и криков? Помните? В сороковом году с волнением ожидали Шеллинга, шикали с ожесточением на первой лекции Шталя, воодушевлялись при одном имени Вердера, воспламенялись от Беттины, с благоговением слушали Стеффенса. Что я говорю? Даже та юная, новая школа, которая так смело, с такой уверенностью в свою несокрушимость подняла тогда своё знамя, даже та школа успела исчезнуть из памяти людей!»
Размышления Тургенева о прогрессе и добре зачастую удивительно похожи на речи его собственного героя, русского интеллигента-идеалиста, воспитанного в немецких университетах, о чьих монологах Тургенев писал:
«Он говорил мастерски, увлекательно и не совсем ясно… но самая эта неясность придавала особенную прелесть его речам… Иной слушатель, пожалуй, и не понимал в точности, о чём шла речь; но грудь его высоко поднималась, какие-то завесы разверзались перед его глазами, что-то лучезарное загоралось впереди».
«А Рудин заговорил о самолюбии, и очень дельно заговорил. Он доказывал, что человек без самолюбия ничтожен, что самолюбие — архимедов рычаг, которым землю с места можно сдвинуть, но что в то же время тот только заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конём, кто свою личность приносит в жертву общему благу…
— Себялюбие, — так заключил он, — самоубийство. Себялюбивый человек засыхает словно одинокое, бесплодное дерево; но самолюбие, как деятельное стремление к совершенству, есть источник всего великого… Да! Человеку надо надломить упорный эгоизм своей личности, чтобы дать ей право себя высказывать!
— Не можете ли вы одолжить мне карандашика? — обратился Пигасов к Басистову.
Басистов не тотчас понял, что у него спрашивал Пигасов.
— Зачем вам карандаш? — проговорил он наконец.
— Хочу записать вот эту последнюю фразу господина Рудина. Не записав, позабудешь, чего доброго! А согласитесь сами, такая фраза всё равно, что большой шлем в ералаши».
«Характер этого поборника прогресса, — заметил Набоков, — и типичного идеалиста 40-х годов укладывается в известную гамлетовскую фразу: «слова, слова, слова». С «Рудина» стартовала в русской литературе блистательная плеяда интеллигентов-либералов, умевших красиво говорить, например, о социальном прогрессе или же о переустройстве общества.
Образ «русского человека на «rendez-vous» достиг апогея в личности Степана Трофимовича Верховенского из «Бесов», который пишет из Берлина Варваре Петровне Ставрогиной (обратим внимание: благородную героиню Достоевского, поддерживающую вольнодумца, зовут Варварой Петровной, как мать Тургенева, изощрённую в своей жестокости крепостницу) письма в таком вот роде: «По вечерам с молодёжью беседуем до рассвета, и у нас чуть не афинские вечера, но единственно по тонкости и изяществу; всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления, идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет прорезами тьмы…». Очутившись на сцене в русском губернском городе на сборище «поборников прогресса», Степан Трофимович обратился к толпе с изысканной речью: «Я пришёл к вам с оливковой ветвью. Я принёс последнее слово…». И получил из толпы «бесов», то есть «нового поколения», грубоватый ответ-окрик: «Каламбуры 40-х годов!» Образ Тургенева, фаталиста, воспринимавшего историю как безличный процесс, не давал Достоевскому покоя. Ибо Тургенев заявлял: «Есть ли Бог? Не знаю. А вот закон причинности мне известен. Дважды два — четыре».
«Интеллигентский» ряд «прогрессистов» продолжил Фридрих Горенштейн в романе «Место» в образе Журналиста. Журналист, благополучный человек, известный литератор, «полулиберал», обаятельный, с благородной седой львиной гривой, был когда-то любимцем молодёжи, которая нынче сильно заподозревала его в сталинизме. Он пытается себя реабилитировать, является на студенческий диспут, где читается доклад «Интернациональный долг русского большинства». Внутри зала, однако, на одной из колон кнопками была прикреплена маленькая афишка, в которой доклад назывался «Мифологические основы антисемитизма». Докладчиком был некто А. Иванов, член Русского национального общества защиты евреев (но без евреев!) имени Троицкого. В зале разгораются национальные страсти.
И Журналист выходит на сцену с некоей речью, написанной на листках, которые неловко мнёт в руках точно так же, как некогда Степан Трофимович из «Бесов». Он невнятен от первой и до последней фразы, требуя какой-то устойчивости, «ибо терпение основа жизни… Всякая господствующая идеология, даже если она ранее терпение отрицает, потом с приходом зрелости и опыта, берёт его на вооружение». Прерываемый постоянно публикой, он продолжает в том же духе.
Он стоит на сцене, по-прежнему перебирая листки, так же, как сто лет назад его литературный предшественник, такой же беспомощный перед аудиторией молодых, непреклонных людей.
Степан Трофимович из «Бесов»:
Я, отживший старик, я объявляю торжественно, что дух жизни веет по-прежнему, и живая сила не иссякла в молодом поколении. Энтузиазм современной юности так же чист и светел, как и наших времён. Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другой! Всё недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?»
Журналист из «Места» на вопрос одного из «злых» мальчиков из толпы, к чему всё-таки он призывает отвечает каламбурно по степан-трофимовски:
«— К безвременью… Россия нуждается, по крайней мере, в двух-трёх веках безвременья. Все силы страны должны быть сосредоточены на внутреннем созревании. Пусть на этот период восторжествует тихий, мирный, влачащий свою лямку обыватель. Этого не следует пугаться. Это будет лишь фасад. За фасадом будут происходить интереснейшие процессы.
— Какие процессы? — уж совсем неуважительно выкрикнули из публики. — Вы говорите загадками».
Впрочем, и мы увлеклись речами и в самом деле красивых и талантливых натур. Вернёмся в Берлин 1838 — 1841 годов. Опасаясь давления Варвары Петровны даже на расстоянии, Тургенев из Германии ей почти не писал, о чём свидетельствуют её, полные угроз и возмущения письма. Вот лишь одно из показательных писем деспотической крепостницы:
«Повторяю мой господский деспотический приказ. Ты можешь и не писать. Ты можешь пропускать просто почты, но ты должен сказать Порфирию: «Я нынче почту не пишу к мамаше». Тогда Порфирий берёт бумагу и перо. И пишет мне коротко и ясно: — Иван Сергеевич, де, здоров, — и более мне не нужно, и буду покойна до трёх почт… Но! — ту почту, когда вы оба пропустите, я непременно Николашку высеку; жаль мне этого… что делать, бедный мальчик будет терпеть… Смотрите же, не доведите меня до такой несправедливости».
Поскольку молодой Тургенев писал в Россию крайне нерегулярно, первоначальный берлинский адрес писателя по его переписке установить было невозможно. Преподаватель факультета славистики Маттиас Шварц нашёл для меня в архиве берлинского университета Фридриха Вильгельма, ныне университета имени Гумбольдта, некий любопытный документ, выписку из университетского регистра, который предлагаю вниманию читателей. Будущий русский классик был записан как: von Turgenef Johann, Ausländer
Выписка из университетского реестра. На первой строке запись: «von Turgenef Johann, Ausländer» (фон Тургенеф Иоганн, иностранец).
Из архивных документов следует, что фон Тургенеф Йоханн поселился по адресу, нигде мною до сих пор в литературоведческих исследованиях не обнаруженному, а именно: Шарлоттенштрассе 27. Некоторое время Тургенев жил там со слугой Порфирием. Примечательно, что крепостной Тургеневых Порфирий слушал в Берлинском университете лекции по медицине. Полагаю, что Варваре Петровне об этом не было известно. Переписка Тургенева с матерью не отражает такого поразительного, из ряда вон выходящего факта из истории русского крепостного права. В Берлине Порфирий ещё и влюбился в немецкую девушку, и Тургенев писал за него любовные письма. Он настоятельно советовал Порфирию не возвращаться в рабство — в крепостную Россию, да ещё, к тому же, к жестокой Варваре Петровне, но Порфирий всё же уехал из Германии. Крепостной Порфирий вернулся в Россию толковым, знающим врачом.
Второй адрес — Миттельштрассе 60 — известен. Там будущий писатель поселился с Михаилом Бакуниным. В квартиру на Миттельштрассе приходил Бернгард Икскюль, товарищ Тургенева по университету. Его воспоминания о Тургеневе — одно из немногих свидетельств о берлинском периоде тургеневской биографии: «Не менее двух раз в неделю сходились по вечерам то у меня, то у обоих друзей (Тургенева и Бакунина. — М. П.), живших на одной квартире, для занятия философией и для бесед. Хороший русский чай, в то время редкий в Берлине, и хлеб с холодной говядиной служили материальной придачей к этим вечерам; вина мы никогда не пили, и, несмотря на это, просиживали иной раз до раннего утра».
Тургенев во время учёбы в университете до такой степени увлёкся наукой, что на первых порах в России соотечественники воспринимали его не как писателя, а именно как молодого учёного. В общей сложности он слушал лекции в Берлинском университете с перерывами (уезжал в Россию и в Италию) с 1838 по 1841 годы. Афанасий Фет вспоминал:
«В комнату вошёл высокого роста молодой человек, тёмно-русый, в модной тогда «листовской» причёске и в чёрном, доверху застёгнутом, сюртуке… Молодой человек о чём-то просил профессора… По его же уходе Степан Петрович (профессор Шевырёв. — М. П.) сказал: «Какой странный этот Тургенев; на днях он явился со своей поэмой «Параша», а сегодня хлопочет о получении кафедры при Московском университете».
За год до смерти, тяжело больной Тургенев написал своему немецкому другу письмо, полное ностальгии и, конечно же, в духе «каламбуров 40-х годов»: «Увы, любезный барон! Куда девалось наше беспечальное, студенческое житьё в Берлине. Куда кануло всё светлое прошлое?»
Последний путь, длившийся 37 дней
В романе «Бесы» Кармазинов, прототипом которого был Тургенев, рассуждает о своей предстоящей смерти:
«— Там, в Карлсруэ, я закрою глаза свои. Нам, великим людям, остаётся, сделав своё дело, поскорее закрывать свои глаза, не ища награды. Сделаю так и я.
— Дайте адрес, и я приеду к вам в Карлсруэ на вашу могилу, — безмерно расхохотался немец.
— Теперь мёртвых по железным дорогам пересылают, — неожиданно проговорил кто-то из незначительных молодых людей».
Эти строки были написаны Достоевским в 1873 году. Сказал — напророчил. Спустя десять лет предсказанию суждено было сбыться. Именно по железным дорогам десять дней везли тело Ивана Тургенева через всю Германию в Россию из Франции, где писатель прожил большую часть своей жизни.
Примерно с января 1882 года возникла роковая болезнь писателя, саркома позвоночника, продлившаяся полтора года, а с июля Тургенев уже не в силах был больше писать и без морфия не мог даже прикрыть глаз. Он находился под Парижем в Буживале, где обычно проводила лето певица Полина Виардо, которой Тургенев, начиная с двадцатипятилетнего возраста, посвятил свою жизнь. Под самой комнатой, где умирал писатель, располагалась музыкальная школа Виардо, и к друзьям в Россию доходили тревожные слухи о постоянном «грохоте музыки», о равнодушии членов семьи Виардо к его страданиям.
Альфонс Доде, навещавший Тургенева, свидетельствовал, что всегда обнаруживалась одна и та же картина: внизу, в роскошном зале, неумолимо гремели музыка и пение, а вверху, в крохотном полутёмном кабинете, лежал, сжавшись в комок, исхудавший старик. Осенью Виардо уехала в Париж, и Тургенев с удовольствием остался один и написал друзьям, что «одиночество ему по вкусу».
За несколько дней до смерти Тургенев написал завещание, где просил похоронить его в Петербурге на Волковом кладбище, «подле моего друга Белинского; конечно, мне прежде всего хотелось бы лечь у ног моего «учителя» Пушкина; но я не заслуживаю такой чести». Он умер 22 августа 1883 года в два часа дня.
Однако случилось невероятное: тело Тургенева было выдано Полиной Виардо для отправки в Петербург лишь 19 сентября, то есть через двадцать восемь дней!
Секретарь Тургенева А. Ф. Онегин, — личность легендарная. Из любви к Пушкину он испросил разрешения у императора получить фамилию Онегин. (Бытует миф, что Онегин был побочным сыном императора Александра II). По сути дела, пушкинская коллекция Отто Онегина и явилась основой собраний пушкинских реликвий и рукописей в Пушкинском доме (ИРЛИ), последней квартире Пушкина и других пушкинских музеях. Онегин с возмущением сообщал, что Виардо после смерти Тургенева перестала его, секретаря Тургенева, пускать в дом, желая получить как можно больше выгод и привилегий от смерти знаменитого писателя.
Мне довелось ознакомиться с этими материалами, когда я работала в Тургеневском зале Пушкинского дома. Именно тогда я пришла к мысли, что для меня честнее будет как можно меньше говорить о романтических отношениях или же о взаимной, или невзаимной любви Тургенева и Полины Виардо.
Полина Виардо была наследницей всего архива Тургенева, и, когда затеялся суд между нею и мужем единственной дочери Тургенева (Пелагеи Ивановны, рождённой от крепостной швеи Авдотьи Ермолаевны Ивановой), то процесс французским судом был решён в пользу Полины Виардо. «Накануне своей смерти, — вспоминал Павел Анненков, — Тургенев уполномочил меня письменно, в случае кончины, разобрать его переписку и взять из нее то, что мне будет пригодно». Однако ничего из этой переписки Анненков не получил. Онегин с возмущением рассказывал, что спустя почти месяц после смерти писателя состоялись торжественные проводы тела писателя на Северном вокзале в Париже. В Россию тело писателя в пути никто не сопровождал, и в дороге с ним начались необъяснимые приключения, продолжавшиеся ещё десять дней.
Случилось так, что для Тургенева Берлин, город студенческой молодости, стал транзитным в особом смысле — в последнем путешествии: через Берлин провезли гроб с телом писателя.
«По причинам, понять которые трудно, в Берлине не уведомили заранее о времени прибытия поезда с гробом Тургенева», — сообщали русские газеты. Немецкие газеты также удивлялись (Berliner Börsen-Kurier от 10 сентября): «…служащие на железной дороге сами не знали ничего определённого… Маленькая толпа людей, желавших возложить венки на гроб, переходили от одного вокзала к другому вокзалу, из одного конца города в другой».
Вокзал «Лертербанхоф», на который в товарном вагоне в ящике и без сопровождения из Парижа прибыло тело Тургенева для дальнейшего следования в Петербург.
На следующий день берлинские газеты вновь изумлялись: «В то время, как все думали, что тело Тургенева прибудет по Потсдамской дороге, в то время, как представители литературных кружков изо дня в день бегали без устали со станции на станцию, таща с собою венки, в то время, наконец, когда стала вообще исчезать надежда оказать в Берлине Тургеневу последние почести, бренные останки последнего привезены были на станцию Лертерской железной дороги, что никому не могло прийти в голову». Далее немецкие газеты сообщили ещё более удивительные вещи: «…тело было перенесено в товарный склад при станции, а на следующее утро отправлено в товарном фургоне на вокзал Силезской железной дороги». Затем, 23 сентября, в товарном же фургоне оно прибыло к русской границе на станцию Вержболово.
Прощание с Тургеневым. Рисунок Ольги Юргенс.
Михаил Стасюлевич, приехавший в Вержболово, чтобы встретить тело Тургенева, сообщал потом в «Вестнике Европы»: «На следующий день рано утром, в шесть часов, к самому окошку моего номера на станции, где я провёл ночь, подошёл тот самый прусский пассажирский поезд, с которым должно было прибыть тело Тургенева, а через несколько минут ко мне вбежал служитель с известием, что тело Тургенева прибыло, одно, без провожатых и без документов, по багажной накладной, где написано «1 — покойник» — ни имени, ни фамилии! Мы только догадались, что это — Тургенев, но, собственно не могли знать того, наверное. Тело прибыло в простом багажном вагоне, и гроб лежал на полу, заделанный в обыкновенном дорожном ящике для клади.
Пока мы выносили из вагона ящик с гробом… настоятель приготовил в церкви катафалк и паникадила… раздался протяжный звон — Vivos voco! Motuos plango! — Это был первый призыв и привет покойнику на родине — и неимоверно тяжело потрясли заунывные звуки колокола слух каждого из нас, кто понимал, что мы в эту минуту делали».
Но и в Вержболово пришлось простоять ещё три дня. Лишь 27 сентября, то есть спустя 36 дней после смерти Тургенева, в 10 часов 20 минут утра товарный поезд с гробом писателя подошёл к платформе Варшавского вокзала в Петербурге.
Трагически завершился последний путь Ивана Сергеевича Тургенева на родину через Берлин, однако вижу в таком финале логическое завершение судьбы писателя, вечного странника, не пожелавшего или же не сумевшего создать свою семью, написавшего во время путешествия по железной дороге стихотворение «В дороге» («Утро туманное, утро седое…»), ставшее основой знаменитого романса:
Вспомнишь обильные страстные речи,
Взгляды, так жадно и нежно ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые.
Сидя в вагоне, по всей вероятности, у окна, прикрыв глаза, о чём он думал? Может быть, о времени, которое не может остановиться ради мига земной благодати, или же о том, что всё в прошлом? Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые… нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица давно позабытые… вспомнишь и лица…
И стук колёс растравляет сердце, и гудок паровоза уносит все, что было, в небытие. Нет, не уносит. Все, что в прошлом, не прошло, не отошло, а, наоборот, преображается в стихотворении поздней тихой страстностью. Выходит, ощущение бездомности стало вдохновенной тоской писателя, похоже, что отщепенство питало его гений, впрочем, как и многих других его литературных предшественников и последователей.
Мина Полянская: Иван Тургенев в Берлине : 15 комментариев
Мина Полянская — Эдуарду Шехтману
Эдард Шехман:
«Очень интересный текст по содержанию и литературным качествам. Конечно, жизнь и творчество этого классика вызывает неизменный интерес читателей. Можно пожелать автору обращаться и впредь к различным аспектам, скажем так, «тургеневиады»».
Мина Полянская:
Беглые похвалы с похлопываниями по плечу ещё никогда никого не украшали.
Вы посоветовали автору со стажем, который собирается уже и «свернуть» всю эту свою «писанину», и выращивать любимые розы, продолжить свои начинания, ну, хотя бы по Тургеневу, поскольку он интересен. Я, кстати, почему — то именно под этой своей публикацией, посвященной двухсотлетию Тургенева, дате, которая отмечается в России и за её пределами, нашла несколько комментариев, которые явились для меня кроссвордом, но Ваш комментарий, господин Шехтман, сразил меня наповал. Я не поленилась, посмотрела на Ваше творчество. Вы не написали ни одного оригинального произведения, Вы переводчик, что — конечно, очень хорошо, замечательно даже, если бы… если бы Вы не писали похвальные комментарии в виде советов, подобных этому.
Я для Вас скопировала ( для того, чтобы впредь Вы были аккуратны не только с собой, но и со всем остальным человечеством) маленький только кусочек из Википедии на «Мина Полянская» ( остальное — слишком много)
1. «Одним Дыханьем с Ленинградом…». Лениздат, 1988 (очерки об Алексее Толстом, Чапыгине и Шишкове) ISBN 5-289-00393-2
2. Классическое вино. Филологические экзерсисы, Санкт-Петербург, АрСИС, 1994 (вместе с И. Полянским) ISBN 5-85789-012-8
3. Музы города. Берлин, Support Edition, 2000 ISBN 3-927869-13-9
4. «Брак мой тайный…» Марина Цветаева в Берлине. Москва, Вече, 2001 ISBN 5-7838-1028-2
5. «Я — писатель незаконный». Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна. Нью-Йорк, Слово-Word, 2004 ISBN 1-930308-73-6
6. Синдром Килиманджаро (роман). Санкт-Петербург, Алетейя, 2008 ISBN 978-5-91419-069-6
7. Медальон Мэри Шелли (роман). Санкт-Петербург, Алетейя, 2008 ISBN 978-5-91419-069-6
8. Флорентийские ночи в Берлине. Цветаева, лето 1922. Москва, Голос-пресс, Геликон, Берлин, 2009 ISBN 978-5-7117-0547-5
9. Foxtrot белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине. Санкт-Петербург, Деметра, 2009 ISBN 978-5-94459-023-7
10. Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне. Санкт-Петербург, Деметра, 2011 ISBN 978-5-94459-030-5
11. Плацкарты и контрамарки. Записки о Фридрихе Горенштейне. Санкт-Петербург, Янус, 2006 ISBN 5-9276-0061-1
12. Зеркало Горация Уолпола.(роман). Берлин, 2015. ISBN 978-3-926652-99-9
УДАЧИ В ДАЛЬНЕЙШЕМ ТВОРЧЕСТВЕ!
Очень интересный текст по содержанию и литературным качествам. Конечно, жизнь и творчество этого классика вызывает неизменный интерес читателей. Можно пожелать автору обращаться и впредь к различным аспектам, скажем так, «тургеневиады».
Спасибо, Мина! Талантливо, как всё, что Вы делаете!
Уважаемая Мина Иосифовна (полная тёзка моей мамы Мины Иосифовны Шафир (Беренсон)! Конечно, интересно, безусловно, ярко и проникновенно! Но какая жалость и историческая несправедливость, что ваш талант проникнут теплом чужих костров и озарен отблеском чужих пожаров. Для меня чужих. Всяческого Вам успеха!
Неужели такому \»патриоту cвоего народа\», как вы, неизвестны классические исследования автора и воспоминания о Фридрихе Горенштейне — гениальном еврейском писателе, творившем на русском языке?
Восхитительная небольшая повесть, за которую Мине Полянской большое спасибо. Haталия Дамм
М.П. Soplemennik
Уважаемый мой Соплеменник! Вы задали вполне логичный вопрос: что делал потом Порфирий в России? Был личным врачом Вырвары Петровны.
Мина Полянская 22.11.2018 в 16:00
М.П. Soplemennik
Уважаемый мой Соплеменник! Вы задали вполне логичный вопрос: что делал потом Порфирий в России? Был личным врачом Вырвары Петровны.
===
Спасибо большое!
Но, м.б., эту тему тоже стоит «раскрутить». Вам и карты в руки.
Большое спасибо!
Привлёк внимание вот этот \»кусочек\»:
Крепостной Порфирий вернулся в Россию толковым, знающим врачом.
Уважаемая Мина Иосифовна!
Что-то ещё известно о нём?
Позволю себе привести короткий отрывок, как мне кажется, великолепно характеризующий Тургенева, как остроумнейшего литературного хулигана.
\»Как начать новую главу:
Здесь есть один пассажир, который под копирку всем и каждому пишет что-то вроде этого:
\»Мы должны решительнейшим образом поблагодарить автора\».
Так как в детали он не вдается, автор остается в неведении, а прочитал ли рецензент его опус.
Но я имею право на этот отзыв, так как не только прочитала, но и перечитала.
Спасибо Вам.
Очень интересно. Спасибо.
Блестящая работа! Много информации, юмора и печали.
Однако случилось невероятное: тело Тургенева было выдано Полиной Виардо для отправки в Петербург лишь 19 сентября, то есть через двадцать восемь дней!
Секретарь Тургенева А. Ф. Онегин, — личность легендарная. Из любви к Пушкину он испросил разрешения у императора получить фамилию Онегин. (Бытует миф, что Онегин был побочным сыном императора Александра II). По сути дела, пушкинская коллекция Отто Онегина и явилась основой собраний пушкинских реликвий и рукописей в Пушкинском доме (ИРЛИ), последней квартире Пушкина и других пушкинских музеях. Онегин с возмущением сообщал, что Виардо после смерти Тургенева перестала его, секретаря Тургенева, пускать в дом, желая получить как можно больше выгод и привилегий от смерти знаменитого писателя.
Мне довелось ознакомиться с этими материалами, когда я работала в Тургеневском зале Пушкинского дома. Именно тогда я пришла к мысли, что для меня честнее будет как можно меньше говорить о романтических отношениях или же о взаимной, или невзаимной любви Тургенева и Полины Виардо.
Добавить комментарий Отменить ответ
В 2018 году журнал награжден престижной Беляевской премией как лучший «просветительский или научно-популярный сайт»
«Семь свободных искусств – основа воспитания, которое надлежит давать не для практической пользы, но потому, что оно достойно свободнорожденного человека и само по себе прекрасно». Аристотель. «Политика».