номер сорок четыре собака черная
pesreakzii
pesreakziiспасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи
и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?
5 И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца.
6 И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе.
7 И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем.
======================================== ====
Казалось бы,ну что такое число 42? Это же не 666 и не 13. даже не 777 и не 23,число как число,однако.
Будда отвечал на вопросы в течение 42 лет, после чего решил оставить тело.
В книге писателя-фантаста Дугласа Адамса «Автостопом по галактике» супермощный компьютер на вопрос о смысле существования Вселенной вообще и человеческой жизни в частности выдал ответ: «Сорок два».
В сериале «Секретные материалы» федеральный агент Малдер проживает в квартире номер 42. Несколько раз в гостиницах он оказывается также в номере 42. И еще в одном из эпизодов Малдер признается, что смотрел фильм «Девятая планета» 42 раза.
В египетской «Книге мертвых» повествуется о смертном суде, где умершему необходимо оправдаться перед 42 богами в 42 смертных грехах.
В японском языке комбинация цифр 4 и 2 (42) звучит как «сини», что в свою очередь есть одна из форм глагола «умирать» (сину).
И это лишь небольшая часть примеров,связанная с 42.
Помимо этого,число власти антихриста умело маскируют,например
420 это число торчков,любителей покурить анашу.
Присмотритесь,такие надписи есть даже на ваших заборах с граффити)
Не обошли 42 и голливуд с прочими развлекухами
И поверьте примеров 42 в разных комбинациях полно. Вас приучают к мысли власти зверя-антихриста.
А если вы не замечаете,ну что ж..это ваша проблема и не более того
Ну и примеры числа 42 мелькающие в новостях
В результате столкновений и пожара в Доме профсоюзов на Куликовом поле Одессы, по данным правоохранителей, погибли 42 человека
На оказание помощи и проведение аварийно-спасательных работ осуществлено 2414 выездов (из них на ДТП — 454). На пожарах погибло 42 человека
За неделю из-за низких температур в области пострадало 42 человека.
и примеров можно без счета приводить
В эту минуту Король, который что-то поспешно писал в своей памятной книге, крикнул:
— Тишина! «Закон номер Сорок Два! — громко прочел он. — Всем лицам ростом больше версты надлежит покинуть зал суда». «Алиса в Стране чудес», глава 12.
Бабка
В пору студенчества довелось мне недолго квартироваться у одной выпивающей дамы. В собутыльницах у которой была весьма знаменитая на весь город «бабка».
Очередь из желающих попасть к этой «бабке» была длиннее Великой Китайской стены, люди шли к ней по предварительной записи, ожидая приёма неделями.
Мне же,к великому сожалению, выпадала возможность её лицезреть бесплатно чуть ли не каждый день.
Прорицательнице было около сорока пяти по факту и около шестидесяти на вид.
А чувствовала она себя на все сто благодаря неиссякаемому потоку денег.
Хозяйка моя была женщиной радушной и на халявные пьяные посиделки падкой- поэтому Бабка, слегка притомленная вершением чужих судеб и наличкой, была в нашем доме крайне желанной гостьей.
У Бабки было право лежать на полу в любых удобных позах, пить до потери пульса и глумиться за кухонным столом в приватной беседе с хозяйкой над людьми, которые обращались к ней за «помощью».
Суть бизнеса Бабки заключалась в раскидывании карт, снятии порчи и последней рубахи с посетителей, ворожбе.
— Ня сцы, Лялька, завтра коньяка попьём!
С этого утверждения начинались все разговоры о приворотах. Бабка обожала привороты как неиссякаемый источник дохода. Особенной любовью Бабки пользовались женщины, проживающие с мамой и бабушкой без намёка даже на запах мужчины. Потому что таковым можно было впендюрить сразу пакет услуг «Родовое проклятие на безбрачие+порча на одиночество+приворот».
Бабка была вовсе не дурой. Она понимала, что воспитанная в бабьем царстве женщина,как правило, не имеет представления о здоровой модели женско-мужских взаимоотношений, да и шуганые собственным личным опытом бабуля с мамкой будут цепко удерживать своё дитятко подле себя и подальше от греха.
На психолога они бедняге денег не дадут, потому что вдруг Дева очухается и сбежит из дому устраивать личную жизнь, а вот на Бабку- дадут. Потому что Бабка на соль пошепчет, на свечку дунет,да и велит Деве ждать эффекту. А там, глядишь, Дева в ожидании жениха и пенсию встретит,а матримониальные планы уступят место деменции.
Постоянный клиент, опять же.
За лечение Бабка не бралась, ссылаясь на собственное хворое здоровье. По правде сказать, здоровье у неё было лошадиным, но после неудачных попыток исцелить кого-то, кто надавал ей из последних сил тумаков, Бабка решила здоровье приберечь для алкоголизма.
Что ж, Бабки, без хлеба вы, видимо, не останетесь никогда.
Номер сорок четыре собака черная
Памяти Михаила Алексеевича Кузмина.
Много ты просил у Бога
или так… чего-нибудь?
Хорошо бы для итога
в эту дверцу заглянуть.
Там темно, там свежий сумрак,
там неприбранный простор,
там датчанин или турок
произносит “nevermore”.
Все, что было, это было
и пропало невзначай,
расскажу тебе, пожалуй,
коль пожалуешь на чай.
Только не гляди угрюмо,
ты и сам-то бел, как мел.
Мы глядим туда отсюда,
а на нас глядят в прицел.
Кипяток кипит бурливо,
ты меня не огорчай.
Все, что было, это было
и пропало невзначай.
Бывало, приедешь рано, пока еще спит столица бывшая,
и с вокзала зачем-то мимо пройдешь,
присядешь в квадратном скверике,
где Пушкин стоит лилипутом,
где можно сказать “лилипушкин”
(а впрочем, сие не про нас),
Покуришь, подхватишь баульчик
и тронешься в путь-дорогу,
оглядываясь почему-то на восьмиэтажный дом.
А там и была квартира, квартира сорок четыре,
в которой когда-то водились ученые чижи.
Они собирались густо по праздникам и по будням,
они заводили хором насмешливую дребедень.
Их угощали чаем, они угощались пивом,
и все, что здесь было, — было… было раз навсегда.
Какая большая гостиная, она же большая столовая,
она же приемная зала для сорока четырех.
Кто был там — не перечислить, не стоит, там все бывали,
но стали меня тревожить те, что бледней других.
Вот эти четверо кряду, они и уселись рядом,
и что-то им вроде зябко, и чай в их чашках простыл.
Чего они смотрят в окна на крыши Санкт-Петербурга,
откуда ползет новогоднее солнце, как мандарин?
Хотите горячего чаю? Хотите горячего пунша?
Хотите горячего солнца первого января?
Зачем вам так зябко, ребята,
зачем вы уселись под елкой,
зачем еловые лапы обмотаны мишурой?
Вот “Брызги шампанского”, танго, — танцуйте,
вас приглашают.
Что же это такое?
Нет, они не хотят.
Я рассказать хочу тебе, учитель,
о том, как это было, как случилось,
но не могу понять всего, что знаю…
Ты более, я думаю, поймешь.
Как он любил балетные ужимки,
как он варил сибирские пельмени,
как шли ему вельветовые куртки
и усики холеные “впандан”.
Он первым указал на вас, учитель…
Зайдешь, бывало, в Гавань на фатеру,
он защебечет, залепечет ловко,
туда-сюда по комнатам ведет.
А там уже кастрюли закипают.
Но если прибывали иноземцы,
он доставал крахмальную скатерку.
“Кулинария, — говорил он быстро, —
кулинария, сам я кулинар”.
Постукивали серенькие рюмки,
и некий идол вскидывался томно.
Учитель, подскажите, подскажите,
а впрочем, мне неловко вас смущать.
Под утро пели долгие пластинки,
под утро плакал он по-итальянски:
ну, пьянство, пьянство — общий наш удел.
И он уехал, а куда — не знаю,
и я уехал, а куда — не помню,
и разбежались годы как могли.
Но я явился на его поминки.
Как это все устроено, учитель,
вот это интересно бы понять.
“А прочее детали…” — вы сказали,
и я поддакиваю вам, учитель,
ведь мы стоим на краешке болота,
склубившего пиявок и гадюк.
Был крематорий пуст, и кучку пепла
рассыпали по улицам Нью-Йорка,
он сам это придумал, приказал.
Тут что-то древнеримское, учитель,
сказать “александрийское”, учитель,
пожалуй, и покажется манерно…
Но все это детали — в них ли суть?
Он все искал последней вашей книги
рассыпанные милые страницы
и наконец, я думаю, нашел.
“Простая жизнь” — названье этой книги.
Была ли жизнь его совсем простая?
Она совсем простая не была.
Ну вот и все,
и на болоте зыбком
над ним змеится тот водоворот.
Широк Техас, игрок Техас,
ковбои, Кеннеди, нефть!
И если удача — она у вас,
а если уж нет — так нет!
За ним мелочуга всех Аризон
и конфедератский флаг,
а на дорогах под горизонт
“ролл-ройс”, ВМV, кадиллак.
Приехал, и все хорошо — о’кэй,
сто тысяч — чудо оклад.
И по уик-эндам спешит фривей
в Мексику и назад.
На дальнем ранчо кипит бассейн
и все уже без штанов,
и вносят под полотняную сень
виски, джин и смирнофф.
Жена сияет, дети кричат,
брасс, кроль, баттерфляй.
Развеется шашлычный чад,
“бай-бай”, что значит “прощай”.
Бегут года, он здоров и цел,
и в доме простор зверью.
“Эссо”, “Эксон”, а также “Шелл”
берут у него интервью.
Но все скучнее горят глазки
у самых новых машин,
и все жирнее летят куски
друзьям, не достигшим вершин.
И офис тесен, и мерзок босс,
и близок далекий вид.
И он почему-то “брось, все брось”
ночью себе говорит.
Несносны семейные голоса,
жара приходит, пыля.
И в черную пятницу в два часа
тоска, гараж и петля.
Мы жили на одном перекрестке
улицы Троицкой в Ленинграде.
Раза два-три-четыре в неделю он заходил ко мне,
чаще всего утром,
прогуливая фокстерьера Глашу.
Стертые дерюжные брюки,
какая-то блуза из Парижа,
солдатские ботинки.
У меня часто бывало пиво —
сидели, сидели.
Но пиво было ему не по нраву,
он предпочитал грубые, тяжелые вина.
“Солнцедар”, “Агдам”, “Три семерки”.
Говорили, говорили, говорили.
Тогда он говорил лучше, чем записывал,
а потом писал лучше, чем говорил.
Но больше всего — больше “Агдама”
и “Трех семерок”, больше острот своих,
которые уже тогда повторяли, —
любил он американскую прозу:
Хемингуэй, Дос Пассос, Том Вулф,
Фолкнер, Апдайк, Джон Чивер.
Тут его сбить было невозможно.
Жили мы вместе в Эстонии,
жили в заповеднике Святогорском.
Рассыпали книгу его рассказов,
ради которых он так полюбил американскую прозу.
И тогда он уехал. Правильно сделал,
правильно сделал, правильно сделал —
все повторяло литературное эхо.
И долго, долго не было вести.
А потом пришли американские журналы,
и там же, где Апдайк и Чивер,
были напечатаны его рассказы.
Десять лет, десять лет только
не было его на Троицкой и в Святогорье.
Теперь уже не прилетит на Панам,
не доберется даже “Аэрофлотом”.
Неужели никогда, никогда больше?
На Каменноостровском среди модерна Шехтеля,
за вычурным мосточком изображал ты лектора.
Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой “Данхилл”,
а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел.
Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции,
но нету проще истины — стою я у поленницы,
у голубого домика, у серого сарайчика
и помню только рослого порывистого мальчика.
А не тебя, плечистого, седого, знаменитого…
Ты говорил мне истово, но нет тебя убитого
среди шоссейной заверти, меж “поршем” и “тойотою”,
и не хватает памяти… Я больше не работаю
жрецом и предсказателем, гадалкой и отгадчиком
Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком.
Ты помнишь — тридцать лет назад в одном
стихотворении я предсказал и дом, и сад, и этих туч парение
я предсказал крушение среди Европы бешеной
и головокружение от этой жизни смешанной.
Прости мое безумие, прости мое пророчество,
пройди со мной до берега по этой самой рощице,
ведь было это названо, забыто и заброшено,
но было слово сказано, и, значит, значит… боже мой!
Когда с тобой увидимся и табаком поделимся…
Не может быть, не может быть, но все же понадеемся.
В тот раз к приятелю я прибыл на побывку
на речку Мойку, к самому истоку, где Новая Голландия стоит
Прошел я мимо арки Деламота,
и вдруг на ум пришло такое мне:
я никогда не проплывал под нею.
А там краснели круглые строенья
и круговой их отражал канал.
И показалось мне, что здесь граница,
которую пройти не так-то просто.
Вот здесь мы соберемся после жизни,
а может, проживем и после смерти,
когда бы только лодку отыскать для переправы.
Вы там уже? Вы, четверо, в квартире сорок четыре?
Ответьте. Не такие дураки!
Но вести будут чаще, чаще, чаще…
И все-таки я не о том совсем.
Когда я говорю: сорок четыре, —
то сводится все к непонятной фразе,
которая давненько в ум запала —
подслушал ли, придумал ли, запомнил — не знаю,
но не дает она покоя мне.
И потому твержу, твержу, твержу:
“Вы умерли, а мы не умирали
разве?”
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Блюз чёрной собаки
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Блюз чёрной собаки
When a woman gets the blues, she hands her head and cries,
When a woman gets the blues, she hands her head and cries,
But when a man gets the blues, he grabs the train and flies.
Ненавижу SMS! Терпеть их не могу. Дурацкая выдумка, только и радости что дёшево, а так — баловство. Будто мало было пейджеров, не наигрались. Давишь кнопки, путаешься, ругаешься… Нормальные люди этим не занимаются. А то сообщение пришло мне вовсе в самый мерзкий час, у которого даже и названия-то нет: простые люди называют его «полчетвёртого утра», а дикторы на радио — «3:30 ночи». Чёрт меня дёрнул поставить на SMS громкий сигнал. Был соблазн отложить до утра. Но ведь любой дурак поймёт, что в такое время просто так никто писать не будет — либо это ошибка, либо шутка, либо…
Либо что-то срочное.
Я потянулся за очками.
«СОРОКАnРОnАJI. » — высветил мне синий экранчик.
Вот так. Новояз, блин. Поколение runet’а. Половина SMSок приходит латиницей, хоть и на русском, но главная беда не в этом. Много у вас друзей, способных внятно изложить свою мысль в двух строчках? Вы счастливчик, если у вас есть хоть один. Обычно требуется отправить сообщений пять-шесть, чтоб что-то прояснилось. Так и здесь. Поди пойми — башку сломаешь.
Стопудово, это два слова. Но в одно. Зато три восклицательных знака. М-да… Хоть на кириллицу переведи, хоть на мефодьицу, — яснее не станет. «Сорокапропал». Какая сорока? Куда пропал? «Сорока», вообще-то, женского рода, и если по правилам, то «пропала». А может, это значит «Сорок А пропал»? Только что ещё за «сорок А»? И почему не «пропали»? Может, это номер рейса? Или дома? Голова спросонья не соображала. «40а», «40-а»… Нет, не то: не станет человек писать слово целиком, если можно набрать две цифры.
Я дал откат. Имени отправителя не было. Обычно сотовый высвечивает хотя бы номер, а тут пусто. SMSка была анонимной. Абсолютно.
Я попробовал перезвонить. Молчание.
Самым простым было списать всё на ошибку и снова завалиться спать. Вот только времена нынче не те, чтоб говорить об ошибке. SMS обычно отправляют не кому попало, а хорошим знакомым, номера которых загодя «забиты» в трубку. Мобильник — это ж почти компьютер, он всё держит в памяти. Сообщение послали мне, факт. А что не позвонили, так, скорей всего, кредит иссяк — звонить бесполезно, только на одну SMS и хватило. Или труба чужая. Или батарейка сдохла. Да, пожалуй, это бы многое объясняло… Но тогда дело и вправду срочное!
Сон ушёл. Меня снедало беспокойство. Интуитивно, в глубине души, я чувствовал, что разгадка рядом: что-то знакомое было во всём этом, напрягись — и сложится. Но фиг! Не складывалось. Звякнуть бы друзьям, спросить… но кому звонить? Я глянул на часы: мать моя — 4:00! Даже полуночники спят, не говоря уж об остальных. Что делать, пока нормальные люди не проснутся?
…Все глупые истории начинаются с банального. Все трагедии на первый взгляд безобидны. Сейчас, когда я вспоминаю всё это — предутренние часы, дурную электронную записку, я склонен думать, что даже пойми я сразу, что происходит, это вряд ли что-то бы изменило. Да и потом — ночь, дорога… Никто не знает, как повернулось бы дело. Три часа — большой срок. В любом случае я никуда бы не успел. Но где-то на дне моей души чёрным угольком до сих пор тлеет горечь опоздания. Все мы живём в сказке о потерянном времени.
Я врубил комп, заварил чаю да так и просидел за чашкой до рассвета, держа мобильник под рукой в надежде на повторный звонок. Но труба молчала. Ни звонка, ни SMS. Я прихлёбывал чай, раскладывал на экране карты, до кучи разобрал фотоаппарат, почистил оптику и даже малость подремал (со мной случается под утро, если я рано встаю). Наконец сработал будильник. Теперь можно было звонить кому хочешь, не опасаясь нажить смертельных врагов.
Я набирал номер за номером и вслушивался в длинные гудки. Никто не отвечал. Эк спать-то все горазды…
— М-м. — зубовным стоном отозвался наконец с пятого или шестого раза голос Артёма. — Женька, ты? Обалдел! Звонить в такую рань: шесть часов!
— Полседьмого, — перебил я его. — Не бросай трубу, у меня проблема.
Я вкратце изложил суть дела. Некоторое время в трубке была тишина.
— Сорока? — наконец переспросил меня Артём. — Ты спятил. Звонишь спозаранку, чтобы это… Ты шутишь, что ли?
— Какие шутки! — рассердился я. — Мне в четыре утра SMS-ка пришла, я всю ночь голову ломал… Что за хрень? Кто такой этот Сорока?
— Ага, — сердито бросил тот и повесил трубку. А я вспомнил всё.
У меня, во всяком случае, обычно получается именно так.
Инга — одна из тех «шестерёнок», с которой у меня когда-то почти зацепилось. Почти, потому что сперва всё действительно было замечательно — и крутились мы в одну сторону, и скорости совпадали… Но потом начались какие-то сбои, раз за разом. Уж не знаю, что тому причиной. Может, число зубчиков было не таким (скажем, у меня кратное шести, а у Инги — семи). Мелочь, но в итоге ничего у нас не получилось: не могли мы делать вместе полный оборот, срывалось что-то. Но и разбежаться мы не разбежались, как это обычно бывает, — остались друзьями. Крутимся-то всё равно в одну сторону, иногда цепляемся…
Фамилия Инги — Капустина. Игнат её младший брат (они погодки). Я тоже поразился в своё время: Инга и Игнат. Родителям, наверное, показалось оригинальным назвать детей похожими именами. Дурацкая идея, с моей точки зрения, ибо ничего хорошего она не принесла — можете вообразить, какая путаница всё время возникала дома, в детсаду и в школе.
На момент нашего знакомства Игнату стукнуло девятнадцать. Он только закончил школу и никак не мог поступить в институт, зато с ума сходил от музыки и, как любили говорить в советские времена, всего неформального. Конкретно сейчас это была «готика». Тут я могу покаяться: я же его ею и заразил, подкинув дюжину компактов и кассет, которые у меня всё равно валялись без дела. Мне тридцать пять с копейками, а
Четыреста сорок четыре
В темной и пыльной квартире
Четыреста сорок четыре
Под старой разбитой кроватью
В полу были жуткие дыры
И мальчики, что там играли
В них по одному попадали.
Семен дернул его за рукав, сделал недовольное лицо и снова обратился к секретарше:
— Мы не можем ждать, дело не терпит отлагательств. Очень, так сказать, весьма важное дело.
Встала, обошла стол, открыла большую, резного дерева, дверь, и скрылась за ней.
Дверь открылась, секретарша выскользнула из-за нее, и, пряча улыбку, сквозь зубы сказала:
Отворил дверь, и они вошли в кабинет.
Олег Борисович, глава холдинга «НацТрансГаз Инвест Системз», успешный бизнесмен и начинающий политик лет сорока, сидел в кресле за рабочим столом. В кабинете, в отличие от приемной, было прохладней, темнее и от того уютнее, как показалось Семену. Легкие металлические стулья, обтянутые кожей, стеклянный с металлом же стол, большие, во всю стену, окна, полуприкрытые жалюзи, несколько полок с мрачными корешками папок, развернутый экран проектора, два больших фикуса в углах и мягкий ковер под ногами.
Шикарно, подумал Семен.
Вошедшие сели по разные стороны стола, на секунду повисла тишина, затем Семен кашлянул и начал.
Олег Борисович кивнул.
— В общем, в результате бесед пациент поведал некие факты, о которых чуть позже, если позволите.
— Если вам хватит времени, а его осталось три минуты.
Олег Борисович недоумевающе поднял бровь.
— Ну да, интересная теория. Однако время заканчивается, молодые люди, и мне пора.
— Еще два слова, Олег Борисович. Вы всё прекрасно понимали до сих пор, и, я уверен, поймете дальше. Итак, есть некое поле, энергетическое поле, которым связаны все люди. Хотя, наверное, не только люди, ведь жизнь, по сути, и есть энергия в чистом виде. Вообще, все на этой планете и в этой вселенной связано энергетическими связями, которые мы пока не видим и не понимаем, и изменения в одной точке вселенной неизбежно отражаются на любой другой точке, пусть минимально. Вам уже понятно, куда я веду?
— То есть ваш так называемый пациент способен читать мысли? Телепатия, так сказать? Но это же фантастика чистой воды.
Бизнесмен немного ошарашено посмотрел на гостей, потом прошел, не раздеваясь сел в кресло, и сказал:
Семен поднял листок, глянул еще раз написанное, подмигнул Вадиму и двумя пальцами толкнул бумагу к бизнесмену. Листок проскользил по стеклу стола и уткнулся в пресс-папье. Олег Борисович привстал, пытаясь рассмотреть текст.
Дверь в кабинет отворилась, показалась головка секретарши:
Олег Борисович удивленно посмотрел на него, потом на секретаршу и утвердительно кивнул.
— Не хотели вас пугать, потому зашли издалека. Теперь, после того, как у вас появилось время, разрешите спросить, удалось ли вас заинтересовать?
Олег Борисович резко подошел к столу, остановился и ткнул пальцем в Вадима.
— У вас есть кто-то в аэропорту? А секретарша и кофе? Подговорили? Это розыгрыш, что ли? Камеры, первый канал, ну конечно же.
— А, так у вас и там люди?
— Нет, Олег Борисович, у нас нет людей нигде, но у нас есть слова. У меня, например. И вы видели их действие.
— Предположим, гипотетически. Дальше что.
— Вот и содействовали бы из тени, что мешает? И мне спалось бы лучше, и вы бы довольны остались.
— Я не помню свое детство, если честно. Детский дом, знаете ли, нам там мало читали.
— А почему не четыре или пять?
— Интерференция. Волны собьются, понимаете? Получится рябь и никакого толку.
Олег Борисович кивнул, хотя уже ничего не понимал.
— Но вам же известно про покушение.
— Известно. Однако дальше все темно, потому что нам уже пришлось вмешаться. Так далеко мы еще не заходили. И теперь все зависит от вас. Пошли, Вадим, для начала отменим кофе.
Олег Борисович пытался привести мысли в порядок, однако услышанное было настолько невероятно, что он оставался погруженным в мысли даже когда вошла секретарша и сказала, что машина подана. Встал, погруженный в мысли, натянул кое-как плащ, автоматически взял кейс с документами из сейфа и пошел через приемную к лифту.
Он, наконец, нажал кнопку лифта, машинально глянул на счетчик этажей, и что-то промелькнуло в его голове. Тенденция. Совпадения. Интуиция. То, что помогало ему двигаться вперед, подниматься на вершины, которые недоступны другим людям, что помогало вести свой бизнес, не измазавшись во всем этом болоте, не утонув в трясине из дерьма, из грязи, которая так и льется из окружающих его людей.
Дверь открылась, Олег Борисович вошел внутрь, кивнул лифтеру, тот нажал кнопку, и лифт плавно поехал вниз. Вдруг стенки завибрировали и лампа, освещавшая маленькую металлическую кабинку, на секунду погасла. Он закрыл глаза, вдруг лицо обдуло легким порывом ветра, а в ноздри ударил такой старый, но знакомый запах древней пыли и плесени. Свет снова вспыхнул, но он вспомнил. Сережку вспомнил, и Сашку, что в охране сейчас, и Юрчика, как они, сбежав из-под надзора воспитательницы, лезли в соседний, идущий под снос дом, квартиру ту вспомнил и полуразвалившуюся кровать, как Сережа провалился в дыру под ней, и как тащили его, вопящего, выламывая прогнившие доски и вдыхая столетнюю пыль.
Лифт звякнул, остановился, двери разъехались, Олег Борисович шагнул вперед и чуть не столкнулся с охранником, рванувшим наперерез.
— Конечно, Олег Борисович. В темной и пыльной квартире, четыреста сорок четыре, под старой разбитой кроватью.
— Да-да, Саш, она самая. А откуда взялась, не знаешь?
Саша распахнул железную дверь, Олег Борисович бодро сбежал по ступенькам во двор и огляделся.
Обманули, черти, подумал он, выбора-то и нет. Зажмурился и со всей дури заорал: