во что бы то ни стало книга читать
Читать онлайн «Во что бы то ни стало»
Автор Анастасия Перфильева
Анастасия Витальевна Перфильева
ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО
Это письмо — истрепанный, с темными печатями и почему-то уже вскрытый конверт — было принесено мартовским утром 1920 года в один из московских переулков между Арбатом и Пречистенкой.
Старичок, принесший письмо, вовсе не походил на почтальона. Он был в пенсне, потертой котиковой шапочке и переделанном из пледа коротком пальто. Достав письмо из висевшей на плече сумки, старичок остановился у ворот одноэтажного особняка с мезонином и колоннами.
Кругом, вдоль заваленного сугробами переулка, звенел, журчал, капал подтаявший на весеннем солнце снег. Голубые сосульки блестели на чугунной ограде особняка. Резные переплеты ворот, когда-то выкрашенные эмалью, теперь облупились, на колоннах темнели пятна обвалившейся штукатурки и у каменного льва, присевшего на лестнице у подъезда, было отбито ухо и половина хвоста.
Старый почтальон вошел в ворота.
В воздухе, несмотря на солнце, еще дрожала морозная свежесть. Но широкие окна особняка были распахнуты настежь и густо вымазаны мелом.
В одном из окон стояла высокая женщина в халате. Откинув повязанную шарфом голову, она ловко и старательно протирала тряпкой оконное стекло.
Старичок поднял шапочку и спросил:
— Не будете ли вы так любезны сказать, кто проживает в настоящее время в этом доме?
— Пока никто. Но скоро будут проживать, — громко ответила женщина. — А в чем дело?
— Дело, видите ли, в том, — сказал он, — что я когда-то знавал владельца этого дома. И теперь, помогая разбирать на центральном почтамте скопившуюся корреспонденцию, обнаружил на его имя письмо… — Он повертел конверт рукою в перчатке без пальцев.
— Письмо? Евлахову? — Женщина быстро повернулась и внимательно посмотрела на него.
— Да я, собственно, почти в этом и не сомневался.
— Очень прошу вас, зайдите! Все вам объясню. — Женщина повернулась и крикнула кому-то в глубине: — Танюша, проводи товарища ко мне в угловую, быстро! А вас попрошу черным ходом, парадный еще заперт.
Старый почтальон обогнул заколоченную дубовую дверь подъезда, вышел на мощенный плитами крытый дворик. Здесь у крыльца были свалены новые некрашеные табуретки, к ним прислонились и торчали, как пики, большие и маленькие лыжи.
— Сюда, сюда! — позвала с крыльца девушка в измазанной красками спецовке.
Она провела его через несколько пустых, с лепными потолками комнат. В большой, свежеокрашенной и похожей на зал, над забрызганным известкой, выщербленным паркетом висела хрустальная люстра. У завешенных какими-то плакатами окон лежали друг на друге железные кровати. В углу стояли школьные парты, прямо на полу поблескивал новый телефонный аппарат.
Девушка толкнула ногой дверь:
— Марья Антоновна, привела!
Из двери тотчас выглянула женщина в шарфе.
— Заходите скорее, холоду напустим, — сказала она.
В полукруглой, заставленной ящиками комнате, несмотря на позднее утро, горела керосиновая коптилка. На подоконниках выстроились позолоченные чашки старинного фарфора, какие-то графины…
Повесть о судьбе беспризорных ребят воспитанниках детского дома, потерявших родителей в гражданскую войну, о начале их самостоятельной трудовой жизни. В повести хорошо передана атмосфера первых лет становления советского государства.
Анастасия Витальевна Перфильева
ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО
Это письмо — истрепанный, с темными печатями и почему-то уже вскрытый конверт — было принесено мартовским утром 1920 года в один из московских переулков между Арбатом и Пречистенкой.
Старичок, принесший письмо, вовсе не походил на почтальона. Он был в пенсне, потертой котиковой шапочке и переделанном из пледа коротком пальто. Достав письмо из висевшей на плече сумки, старичок остановился у ворот одноэтажного особняка с мезонином и колоннами.
Кругом, вдоль заваленного сугробами переулка, звенел, журчал, капал подтаявший на весеннем солнце снег. Голубые сосульки блестели на чугунной ограде особняка. Резные переплеты ворот, когда-то выкрашенные эмалью, теперь облупились, на колоннах темнели пятна обвалившейся штукатурки и у каменного льва, присевшего на лестнице у подъезда, было отбито ухо и половина хвоста.
Старый почтальон вошел в ворота.
В воздухе, несмотря на солнце, еще дрожала морозная свежесть. Но широкие окна особняка были распахнуты настежь и густо вымазаны мелом.
В одном из окон стояла высокая женщина в халате. Откинув повязанную шарфом голову, она ловко и старательно протирала тряпкой оконное стекло.
Старичок поднял шапочку и спросил:
— Не будете ли вы так любезны сказать, кто проживает в настоящее время в этом доме?
— Пока никто. Но скоро будут проживать, — громко ответила женщина. — А в чем дело?
— Дело, видите ли, в том, — сказал он, — что я когда-то знавал владельца этого дома. И теперь, помогая разбирать на центральном почтамте скопившуюся корреспонденцию, обнаружил на его имя письмо… — Он повертел конверт рукою в перчатке без пальцев.
— Письмо? Евлахову? — Женщина быстро повернулась и внимательно посмотрела на него. — Никого из Евлаховых здесь давным-давно уже нет. И тем не менее я хочу попросить вас… — Она легко спрыгнула с подоконника, бросила тряпку.
— Да я, собственно, почти в этом и не сомневался.
— Очень прошу вас, зайдите! Все вам объясню. — Женщина повернулась и крикнула кому-то в глубине: — Танюша, проводи товарища ко мне в угловую, быстро! А вас попрошу черным ходом, парадный еще заперт.
Старый почтальон обогнул заколоченную дубовую дверь подъезда, вышел на мощенный плитами крытый дворик. Здесь у крыльца были свалены новые некрашеные табуретки, к ним прислонились и торчали, как пики, большие и маленькие лыжи.
— Сюда, сюда! — позвала с крыльца девушка в измазанной красками спецовке.
Она провела его через несколько пустых, с лепными потолками комнат. В большой, свежеокрашенной и похожей на зал, над забрызганным известкой, выщербленным паркетом висела хрустальная люстра. У завешенных какими-то плакатами окон лежали друг на друге железные кровати. В углу стояли школьные парты, прямо на полу поблескивал новый телефонный аппарат.
Девушка толкнула ногой дверь:
— Марья Антоновна, привела!
Из двери тотчас выглянула женщина в шарфе.
— Заходите скорее, холоду напустим, — сказала она.
В полукруглой, заставленной ящиками комнате, несмотря на позднее утро, горела керосиновая коптилка. На подоконниках выстроились позолоченные чашки старинного фарфора, какие-то графины…
Старый почтальон присел на угол ящика и спустил с плеча сумку.
— Устал, знаете ли… — сказал он. — А вы меня, собственно, зачем пригласили?
— Погреться не хотите? Спрячьте-ка письмо, сейчас поговорим.
Женщина открыла один из ящиков и вытащила из-под сложенных в него байковых одеял обернутый газетой железный чайник. Поставила его на стол, сняла халат, шарф и сразу помолодела лет на десять.
Лицо у нее было открытое, с крупными чертами и умными насмешливыми глазами. Прямые русые волосы собраны в свернутую кренделем косу. На женщине была темная юбка и полотняная блузка с галстуком.
— Садитесь сюда! — приказала она, подтаскивая к столу ящик и разворачивая чайник, из его носика полетела тонкая струя пара.
— А вы без «собственно». Чай-то морковный.
Женщина взяла две позолоченные чашки, бросила в каждую по маленькому куску сахара.
— Так вот о письме, — сказал старичок, с наслаждением потягивая дымящийся рыжий настой и грея о чашку руки. — Дело в том, что я когда-то лично знал хозяина этого дома. И хотя не имел оснований относиться к нему с симпатией, счел своим долгом, найдя это затерявшееся письмо, доставить его по адресу. Сам я встречался не столько с ним…
— Знаю, — перебила внимательно слушавшая женщина. — Не раз и не два я вас в этом доме видела.
— Вы? — Он даже встал и снял запотевшее пенсне.
— Да, я. Андрей Николаевич Комов, так? В университет вы хозяйского сына готовили. Удивительно у вас тупоголовый ученик был!
— Позвольте… — Он протер пенсне и снова надел его. — А вы, собственно, кто же будете?
— Да вы подкрепляйтесь, проголодались, наверно! Меня зовут Марья Антоновна Лицкалова. Не знаю, помните ли, но думаю, что помните; жила в этом доме из милости старая кормилица дочери Евлахова, Лизы. А при Лизе не то горничной, не то компаньонкой — дочь той самой кормилицы. Узнать меня, конечно, трудно…
Женщина вдруг опустила голову. Что-то горькое легло у нее в складках еще молодого рта. Однако она тут же тряхнула головой и снова засмеялась, сверкнув ровными зубами. Вынула из кармана плоскую жестянку с табаком, свернула козью ножку и прикурила от коптилки.
— Так. Признаться, удивили, — медленно ответил старичок. — Матушку вашу помню хорошо. И судьбу ее нередко… наблюдал. А вас, признаться, забыл.
— Не мудрено. Я ушла от Евлаховых вскоре после того, как вас пригласили сюда репетитором. Жила в Петрограде и мать свою не видела с тех пор ни разу! В тринадцатом году Лиза вышла замуж за своего кузена, взяла ее в няньки к двум близнецам, в революцию сбежала куда-то на Украину, а потом на Кубань, к супругу. И там моя мать точно в воду канула, сколько ни разыскиваю…
Женщина рванула на шее галстук. Хмурое солнце скользнуло из окна, погасило коптилку, зажгло позолоту на ручках и ободках фарфоровых чашек.
— Позвольте тогда и мне спросить, — тихо сказал Андрей Николаевич. — Что же вы теперь здесь делаете? И как опять сюда попали?
— Сейчас расскажу. Пойдемте.
Она отворила дверь в зал. По полу, извиваясь, полз электрический провод. Парень в валенках, взгромоздившись на стремянку и посвистывая, крепил его к стене.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Во что бы то ни стало
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Глава 1
Когда в шесть утра раздался стук в парадную дверь, Ли Тейлор вздрогнула, чуть не опрокинув на себя чашку кофе. Неужели воры настолько осмелели, что лезут в дом не таясь, а, наоборот, объявляя о своих намерениях? Вряд ли кому-то могло прийти в голову явиться с визитом в такое время. Ли осторожно, стараясь не пролить горячий напиток, поставила чашку на кухонный стол и поспешила к двери, в которую стучали так настойчиво, что, по ее мнению, должно было поднять на ноги весь квартал.
Ли отодвинула занавеску на окне рядом с дверью и увидела на крыльце крупного разъяренного мужчину с разодранной газетой в руке. Из одежды на нем были только джинсовые шорты с застегнутой молнией, но расстегнутой пуговицей. Он отступил назад и огляделся, явно не удовлетворенный тем, что никто не ответил на его вызов.
Ли отпрянула от окна и сунув в рот палец, стала нервно грызть один из своих новых накладных ногтей. Мужчина показался знакомыми Она была уверена, что видела его во дворе дома напротив, через дорогу. Должно быть, это сосед. Но почему он пришел в столь ранний час и с таким злым выражением на лице? Ли с семьей переехала сюда всего несколько дней назад, и наверняка никто из членов ее семьи не успел сделать ничего такого, что нарушило бы спокойствие этого маленького городка. Или уже успел? Последние несколько дней в основном были заполнены тем, что семейство распаковывало вещи. Ли так уставала, что у нее не было сил толком ознакомиться с домом, и она знала, что остальные были в таком же состоянии.
— Смотрите, что из-за вас случилось! — Ли выставила вперед палец. — Я так старалась отрастить ногти, но у меня ничего не получалось. Наконец я решила купить искусственные, которые, между прочим, стоили сорок долларов, и посмотрите, что произошло из-за вашего грохота. Я и недели не проносила их. — Ли огорченно вздохнула и откинула прилипшую ко лбу прядь.
Мужчина изумленно уставился на нее, приоткрыв рот. Затем его взгляд медленно заскользил вниз по фигуре, как ей показалось, даже слишком медленно. Ли вдруг вспомнила, как мало на ней одежды, и ее щеки залил стыдливый румянец. Она с трудом подавила желание натянуть пониже футболку, которая едва прикрывала бедра. Когда его взгляд остановился на ее босых ногах, у нее непроизвольно шевельнулись пальцы, как будто существовали сами по себе.
Ли почувствовала себя голой. Пока он таращился на нее, она посмотрела на широко расставленные босые ноги мужчины и отметила, что его пальцы не шевелились. У него были длинные, сильные ноги, узкие бедра, обтянутые джинсами. Заметив рельефные мышцы пресса, Ли поняла, что мужчина, по-видимому, был поборником того, что она терпеть не могла, а именно физкультурных упражнений. Подтверждение своей догадке она нашла тут же, бросив взгляд на его широкие плечи, грудь и накаченные бицепсы, бугрившиеся оттого, что он твердо упирал руки в бока. «Тело из стали», — подумала Ли, сознавая, что беглый осмотр полуодетого мужчины никак не способствовал охлаждению ее раскрасневшихся щек.
Эта мысль занимала Ли только до той минуты, пока она наконец не увидела его лицо — не смазливое лицо мальчика с рекламного плаката, а суровое и очень мужественное. Затем она обратила внимание на его карие глаза, которые становились все круглее по мере того, как он вглядывался в ее черты. О нет! Кровь отхлынула от ее щек. Как же она могла забыть, что так и не смыла вчера макияж, когда ночью, усталая, рухнула в постель, и что ее короткие волосы торчат в разные стороны, как всегда по утрам? В ужасе от осознания того, как выглядит в глазах постороннего человека, Ли спряталась за дверь и выглянула из-за косяка, сожалея, что не может спрятать голову.
С лица мужчины исчезло изумление. Он потряс зажатой в руке газетой, у которой был такой вид, будто ее пропустили через бумагорезательную машину.
— Вот что сотворил ваш пес с моей газетой, причем, позвольте отметить, уже третий раз подряд. Читать ее теперь довольно сложно.
Его сдержанные слова достигли цели. Она крепче стиснула торец двери и сказала: — Это невозможно. Он на заднем дворе, а там, смею вас уверить, забор.
— У вас гончая, правда? Я видел ее сегодня утром. Среднего размера, окрас коричневый с черным, так?
— Это могла быть любая другая гончая. Арнольд — совершенно безобидный пес, словно ребенок в манеже. — Затем, неожиданно для себя, Ли распахнула дверь, снова представ в непрезентабельном виде перед незнакомым мужчиной, и кивком пригласила его войти в дом. — Я докажу, что вы не правы в отношении Арнольда.
— Послушайте, леди, я совершенно уверен, — сказал он и вошел в прихожую,- сразу заполнив собой небольшое помещение. Его огромный рост поразил Ли.
— Ли Тейлор, — выдавила она из себя, протягивая для рукопожатия руку. В конце концов, они соседи, и он должен убедиться в безобидности Арнольда, увидев его на заднем дворе. Она намеревалась произвести благоприятное впечатление на соседа, хотя сомневалась, что это будет легко. В любом случае следует попытаться.
— Шейн О’Грейди, — кивнул сосед в ответ, но проигнорировал протянутую руку. Он все еще сжимал изодранную газету.
Ли почувствовала, что снова краснеет. Она стиснула зубы и пошла в кухню, чтобы показать мужчине свою безобидную собаку, а потом выпроводить его из дома. О желании произвести благоприятное впечатление придется забыть.
— Наличие огражденного заднего двора — одна из причин, по которой я приобрела этот дом. Высота ограды четыре фута, а рост Арнольда менее двух футов так что не думаю, что он научился прыгать через нее, хотя с удовольствием смотрит спортивную телевизионную программу.
Шейн О’Грейди удостоил Ли скептическим взглядом.
— Я уверен, что видел его. Он бежал в сторону вашего двора.
Ли показала на окно, выходившее на задний двор, Там, возле конуры, на спине, раскинув лапы, безмятежно лежал Арнольд. Ли кивнула на закрытые ворота:
— Так что? Вы видели как он открывал ворота и выбегал к вам? — Ее голос был полон сарказма, но это не задело его.
— Неужели вы из тех мужчин, которые никогда не признаются в своей неправоте, мистер О’Грейди?
Холодный блеск его глаз разозлил Ли.
— Миссис Тейлор, если вы ничего не собираетесь предпринимать, то это сделаю я.
— Что вы имеете в виду? — В панике она перешла почти на крик.
— У нас, в Шейди-Оукс, закон обязывает хозяев содержать своих собак на поводке.
В словах Шейна прозвучала угроза. Наступившую вслед за этим напряженную тишину нарушало только тиканье часов на каминной полке и шумное дыхание Ли.
— Я мэр этого городка и пользуюсь здесь некоторым влиянием.
Шейн повернулся и пошел к двери но, не дойдя до нее, оглянулся, чтобы еще раз смерить Ли недобрым взглядом:
— Постарайтесь держать своего пса во дворе.
Во что бы то ни стало книга читать
Это письмо — истрепанный, с темными печатями и почему-то уже вскрытый конверт — было принесено мартовским утром 1920 года в один из московских переулков между Арбатом и Пречистенкой.
Старичок, принесший письмо, вовсе не походил на почтальона. Он был в пенсне, потертой котиковой шапочке и переделанном из пледа коротком пальто. Достав письмо из висевшей на плече сумки, старичок остановился у ворот одноэтажного особняка с мезонином и колоннами.
Кругом, вдоль заваленного сугробами переулка, звенел, журчал, капал подтаявший на весеннем солнце снег. Голубые сосульки блестели на чугунной ограде особняка. Резные переплеты ворот, когда-то выкрашенные эмалью, теперь облупились, на колоннах темнели пятна обвалившейся штукатурки и у каменного льва, присевшего на лестнице у подъезда, было отбито ухо и половина хвоста.
Старый почтальон вошел в ворота.
В воздухе, несмотря на солнце, еще дрожала морозная свежесть. Но широкие окна особняка были распахнуты настежь и густо вымазаны мелом.
В одном из окон стояла высокая женщина в халате. Откинув повязанную шарфом голову, она ловко и старательно протирала тряпкой оконное стекло.
Старичок поднял шапочку и спросил:
— Не будете ли вы так любезны сказать, кто проживает в настоящее время в этом доме?
— Пока никто. Но скоро будут проживать, — громко ответила женщина. — А в чем дело?
— Дело, видите ли, в том, — сказал он, — что я когда-то знавал владельца этого дома. И теперь, помогая разбирать на центральном почтамте скопившуюся корреспонденцию, обнаружил на его имя письмо… — Он повертел конверт рукою в перчатке без пальцев.
— Письмо? Евлахову? — Женщина быстро повернулась и внимательно посмотрела на него. — Никого из Евлаховых здесь давным-давно уже нет. И тем не менее я хочу попросить вас… — Она легко спрыгнула с подоконника, бросила тряпку.
— Да я, собственно, почти в этом и не сомневался.
— Очень прошу вас, зайдите! Все вам объясню. — Женщина повернулась и крикнула кому-то в глубине: — Танюша, проводи товарища ко мне в угловую, быстро! А вас попрошу черным ходом, парадный еще заперт.
Старый почтальон обогнул заколоченную дубовую дверь подъезда, вышел на мощенный плитами крытый дворик. Здесь у крыльца были свалены новые некрашеные табуретки, к ним прислонились и торчали, как пики, большие и маленькие лыжи.
— Сюда, сюда! — позвала с крыльца девушка в измазанной красками спецовке.
Она провела его через несколько пустых, с лепными потолками комнат. В большой, свежеокрашенной и похожей на зал, над забрызганным известкой, выщербленным паркетом висела хрустальная люстра. У завешенных какими-то плакатами окон лежали друг на друге железные кровати. В углу стояли школьные парты, прямо на полу поблескивал новый телефонный аппарат.
Девушка толкнула ногой дверь:
— Марья Антоновна, привела!
Из двери тотчас выглянула женщина в шарфе.
— Заходите скорее, холоду напустим, — сказала она.
В полукруглой, заставленной ящиками комнате, несмотря на позднее утро, горела керосиновая коптилка. На подоконниках выстроились позолоченные чашки старинного фарфора, какие-то графины…
Старый почтальон присел на угол ящика и спустил с плеча сумку.
— Устал, знаете ли… — сказал он. — А вы меня, собственно, зачем пригласили?
— Погреться не хотите? Спрячьте-ка письмо, сейчас поговорим.
Женщина открыла один из ящиков и вытащила из-под сложенных в него байковых одеял обернутый газетой железный чайник. Поставила его на стол, сняла халат, шарф и сразу помолодела лет на десять.
Лицо у нее было открытое, с крупными чертами и умными насмешливыми глазами. Прямые русые волосы собраны в свернутую кренделем косу. На женщине была темная юбка и полотняная блузка с галстуком.
— Садитесь сюда! — приказала она, подтаскивая к столу ящик и разворачивая чайник, из его носика полетела тонкая струя пара.
— А вы без «собственно». Чай-то морковный.
Женщина взяла две позолоченные чашки, бросила в каждую по маленькому куску сахара.
— Так вот о письме, — сказал старичок, с наслаждением потягивая дымящийся рыжий настой и грея о чашку руки. — Дело в том, что я когда-то лично знал хозяина этого дома. И хотя не имел оснований относиться к нему с симпатией, счел своим долгом, найдя это затерявшееся письмо, доставить его по адресу. Сам я встречался не столько с ним…
— Знаю, — перебила внимательно слушавшая женщина. — Не раз и не два я вас в этом доме видела.
— Вы? — Он даже встал и снял запотевшее пенсне.
— Да, я. Андрей Николаевич Комов, так? В университет вы хозяйского сына готовили. Удивительно у вас тупоголовый ученик был!
— Позвольте… — Он протер пенсне и снова надел его. — А вы, собственно, кто же будете?
— Да вы подкрепляйтесь, проголодались, наверно! Меня зовут Марья Антоновна Лицкалова. Не знаю, помните ли, но думаю, что помните; жила в этом доме из милости старая кормилица дочери Евлахова, Лизы. А при Лизе не то горничной, не то компаньонкой — дочь той самой кормилицы. Узнать меня, конечно, трудно…
Женщина вдруг опустила голову. Что-то горькое легло у нее в складках еще молодого рта. Однако она тут же тряхнула головой и снова засмеялась, сверкнув ровными зубами. Вынула из кармана плоскую жестянку с табаком, свернула козью ножку и прикурила от коптилки.
— Так. Признаться, удивили, — медленно ответил старичок. — Матушку вашу помню хорошо. И судьбу ее нередко… наблюдал. А вас, признаться, забыл.
— Не мудрено. Я ушла от Евлаховых вскоре после того, как вас пригласили сюда репетитором. Жила в Петрограде и мать свою не видела с тех пор ни разу! В тринадцатом году Лиза вышла замуж за своего кузена, взяла ее в няньки к двум близнецам, в революцию сбежала куда-то на Украину, а потом на Кубань, к супругу. И там моя мать точно в воду канула, сколько ни разыскиваю…
Женщина рванула на шее галстук. Хмурое солнце скользнуло из окна, погасило коптилку, зажгло позолоту на ручках и ободках фарфоровых чашек.
— Позвольте тогда и мне спросить, — тихо сказал Андрей Николаевич. — Что же вы теперь здесь делаете? И как опять сюда попали?
— Сейчас расскажу. Пойдемте.
Она отворила дверь в зал. По полу, извиваясь, полз электрический провод. Парень в валенках, взгромоздившись на стремянку и посвистывая, крепил его к стене.
Марья Антоновна подвела Андрея Николаевича к окну, сдернула с него плакат и повернула к свету.
— Смотрите! — сказала она.
На плакате был грубо нарисован худой подросток с развевающимися зелеными волосами. Над ним той же краской было написано:
«Усилим борьбу с детской беспризорностью!»
— Догадываетесь? — спросила она.
— Мне удалось в Петрограде кончить педагогические курсы. Сейчас по поручению деткомиссии при ВЦИКе налаживаю здесь детский дом.
— Дело огромной, первостепенной важности! В Москве столько сирот…
— Ну, если бы в одной Москве.
Она подошла к парте, откинула ее крышку и вынула кипу разноцветных карточек.
— Смотрите! — заговорила оживленно. — Деткомиссия разыскивает также ребят, о которых поступают сигналы, по городам, только что освобожденным от белых. Рассылает с санитарными поездами своих уполномоченных на юг, на Урал… Привезенных детей, если отыщутся родители, позже будем переправлять к ним или же оставим здесь. Если бы вы знали, как хочется скорее наладить, устроить все!
Андрей Николаевич взял наугад две карточки. На первой стояли какие-то цифры, сбоку было написано:
Текст книги «Во что бы то ни стало»
Автор книги: Анастасия Перфильева
Детская проза
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Анастасия Витальевна Перфильева
ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО
Повесть
Часть первая
БЕЗ ДЕТСТВА
Это письмо – истрепанный, с темными печатями и почему-то уже вскрытый конверт – было принесено мартовским утром 1920 года в один из московских переулков между Арбатом и Пречистенкой.
Старичок, принесший письмо, вовсе не походил на почтальона. Он был в пенсне, потертой котиковой шапочке и переделанном из пледа коротком пальто. Достав письмо из висевшей на плече сумки, старичок остановился у ворот одноэтажного особняка с мезонином и колоннами.
Кругом, вдоль заваленного сугробами переулка, звенел, журчал, капал подтаявший на весеннем солнце снег. Голубые сосульки блестели на чугунной ограде особняка. Резные переплеты ворот, когда-то выкрашенные эмалью, теперь облупились, на колоннах темнели пятна обвалившейся штукатурки и у каменного льва, присевшего на лестнице у подъезда, было отбито ухо и половина хвоста.
Старый почтальон вошел в ворота.
В воздухе, несмотря на солнце, еще дрожала морозная свежесть. Но широкие окна особняка были распахнуты настежь и густо вымазаны мелом.
В одном из окон стояла высокая женщина в халате. Откинув повязанную шарфом голову, она ловко и старательно протирала тряпкой оконное стекло.
Старичок поднял шапочку и спросил:
– Не будете ли вы так любезны сказать, кто проживает в настоящее время в этом доме?
– Пока никто. Но скоро будут проживать, – громко ответила женщина. – А в чем дело?
– Дело, видите ли, в том, – сказал он, – что я когда-то знавал владельца этого дома. И теперь, помогая разбирать на центральном почтамте скопившуюся корреспонденцию, обнаружил на его имя письмо… – Он повертел конверт рукою в перчатке без пальцев.
– Письмо? Евлахову? – Женщина быстро повернулась и внимательно посмотрела на него. – Никого из Евлаховых здесь давным-давно уже нет. И тем не менее я хочу попросить вас… – Она легко спрыгнула с подоконника, бросила тряпку.
– Да я, собственно, почти в этом и не сомневался.
– Очень прошу вас, зайдите! Все вам объясню. – Женщина повернулась и крикнула кому-то в глубине: – Танюша, проводи товарища ко мне в угловую, быстро! А вас попрошу черным ходом, парадный еще заперт.
Старый почтальон обогнул заколоченную дубовую дверь подъезда, вышел на мощенный плитами крытый дворик. Здесь у крыльца были свалены новые некрашеные табуретки, к ним прислонились и торчали, как пики, большие и маленькие лыжи.
– Сюда, сюда! – позвала с крыльца девушка в измазанной красками спецовке.
Она провела его через несколько пустых, с лепными потолками комнат. В большой, свежеокрашенной и похожей на зал, над забрызганным известкой, выщербленным паркетом висела хрустальная люстра. У завешенных какими-то плакатами окон лежали друг на друге железные кровати. В углу стояли школьные парты, прямо на полу поблескивал новый телефонный аппарат.
Девушка толкнула ногой дверь:
– Марья Антоновна, привела!
Из двери тотчас выглянула женщина в шарфе.
– Заходите скорее, холоду напустим, – сказала она.
В полукруглой, заставленной ящиками комнате, несмотря на позднее утро, горела керосиновая коптилка. На подоконниках выстроились позолоченные чашки старинного фарфора, какие-то графины…
Старый почтальон присел на угол ящика и спустил с плеча сумку.
– Устал, знаете ли… – сказал он. – А вы меня, собственно, зачем пригласили?
– Погреться не хотите? Спрячьте-ка письмо, сейчас поговорим.
Женщина открыла один из ящиков и вытащила из-под сложенных в него байковых одеял обернутый газетой железный чайник. Поставила его на стол, сняла халат, шарф и сразу помолодела лет на десять.
Лицо у нее было открытое, с крупными чертами и умными насмешливыми глазами. Прямые русые волосы собраны в свернутую кренделем косу. На женщине была темная юбка и полотняная блузка с галстуком.
– Садитесь сюда! – приказала она, подтаскивая к столу ящик и разворачивая чайник, из его носика полетела тонкая струя пара.
– А вы без «собственно». Чай-то морковный.
Женщина взяла две позолоченные чашки, бросила в каждую по маленькому куску сахара.
– Так вот о письме, – сказал старичок, с наслаждением потягивая дымящийся рыжий настой и грея о чашку руки. – Дело в том, что я когда-то лично знал хозяина этого дома. И хотя не имел оснований относиться к нему с симпатией, счел своим долгом, найдя это затерявшееся письмо, доставить его по адресу. Сам я встречался не столько с ним…
– Знаю, – перебила внимательно слушавшая женщина. – Не раз и не два я вас в этом доме видела.
– Вы? – Он даже встал и снял запотевшее пенсне.
– Да, я. Андрей Николаевич Комов, так? В университет вы хозяйского сына готовили. Удивительно у вас тупоголовый ученик был!
– Позвольте… – Он протер пенсне и снова надел его. – А вы, собственно, кто же будете?
– Да вы подкрепляйтесь, проголодались, наверно! Меня зовут Марья Антоновна Лицкалова. Не знаю, помните ли, но думаю, что помните; жила в этом доме из милости старая кормилица дочери Евлахова, Лизы. А при Лизе не то горничной, не то компаньонкой – дочь той самой кормилицы. Узнать меня, конечно, трудно…
Женщина вдруг опустила голову. Что-то горькое легло у нее в складках еще молодого рта. Однако она тут же тряхнула головой и снова засмеялась, сверкнув ровными зубами. Вынула из кармана плоскую жестянку с табаком, свернула козью ножку и прикурила от коптилки.
– Так. Признаться, удивили, – медленно ответил старичок. – Матушку вашу помню хорошо. И судьбу ее нередко… наблюдал. А вас, признаться, забыл.
– Не мудрено. Я ушла от Евлаховых вскоре после того, как вас пригласили сюда репетитором. Жила в Петрограде и мать свою не видела с тех пор ни разу! В тринадцатом году Лиза вышла замуж за своего кузена, взяла ее в няньки к двум близнецам, в революцию сбежала куда-то на Украину, а потом на Кубань, к супругу. И там моя мать точно в воду канула, сколько ни разыскиваю…
Женщина рванула на шее галстук. Хмурое солнце скользнуло из окна, погасило коптилку, зажгло позолоту на ручках и ободках фарфоровых чашек.
– Позвольте тогда и мне спросить, – тихо сказал Андрей Николаевич. – Что же вы теперь здесь делаете? И как опять сюда попали?
– Сейчас расскажу. Пойдемте.
Она отворила дверь в зал. По полу, извиваясь, полз электрический провод. Парень в валенках, взгромоздившись на стремянку и посвистывая, крепил его к стене.
Марья Антоновна подвела Андрея Николаевича к окну, сдернула с него плакат и повернула к свету.
– Смотрите! – сказала она.
На плакате был грубо нарисован худой подросток с развевающимися зелеными волосами. Над ним той же краской было написано:
«Усилим борьбу с детской беспризорностью!»
– Догадываетесь? – спросила она.
– Мне удалось в Петрограде кончить педагогические курсы. Сейчас по поручению деткомиссии при ВЦИКе налаживаю здесь детский дом.
– Дело огромной, первостепенной важности! В Москве столько сирот…
– Ну, если бы в одной Москве.
Она подошла к парте, откинула ее крышку и вынула кипу разноцветных карточек.
– Смотрите! – заговорила оживленно. – Деткомиссия разыскивает также ребят, о которых поступают сигналы, по городам, только что освобожденным от белых. Рассылает с санитарными поездами своих уполномоченных на юг, на Урал… Привезенных детей, если отыщутся родители, позже будем переправлять к ним или же оставим здесь. Если бы вы знали, как хочется скорее наладить, устроить все!
Андрей Николаевич взял наугад две карточки. На первой стояли какие-то цифры, сбоку было написано:
«Лопухов Алеша. Сын работницы армавирского комитета. Расстреляна белогвардейцами в районе гор. Армавира в сентябре 1918 г.».
Ко второй была приклеена фотография угрюмой широколобой девочки, и рядом:
«Ковзан Динора. Отец убит в Азербайджанском пр-ве в мае 1919. Мать сконч. в г. Саратове. Помещена в приют в г. Баку. Скрылась».
– Да, – медленно сказал Андрей Николаевич. – Всей душой понимаю и горячо одобряю вас. Но… как же вы тут одна с этим хозяйством управляетесь?
Он с интересом, с уважением смотрел на свою собеседницу, возвращая ей карточки.
– Я не одна. – Она улыбнулась. – И как раз об этом хотела с вами поговорить. Нам так нужны люди. Вы опытный педагог, воспитатель, а занимаетесь черт знает чем – письма разносите.
– Боюсь, на большее по старости уже не способен.
– Не смейте! – Она рассердилась. – Не смейте говорить так! Мы не имеем права быть сейчас старыми! Никто, слышите? Как бы ни было трудно, новая жизнь должна быть и будет налажена! А хозяйство у нас пока что невелико: бывшая собственность семьи Евлаховых, вот этот особняк, библиотека, кой-какая посуда… Исполком, конечно, помогает… Ничего, справимся!
Марья Антоновна вдруг зябко поежилась – в зале на паркете лежал иней.
– Смотрите, простудитесь, – ласково сказал он. – Я-то одет, видите ли…
Она подняла с пола обрывок провода, повесила плакат на место.
– Теперь вот что: письмо Евлахову мы с вами сейчас вскроем и прочитаем. Сами понимаете, я имею на это некоторое право.
Пропустив его в комнату и притворив за собой дверь, она подошла к столу.
– Читайте, – сказала, подержав над коптилкой покрасневшие руки. – Потом договоримся о работе.
Андрей Николаевич снова присел на ящик. Не торопясь вытащил из сумки истрепанный, с темными печатями конверт. Откашлявшись, громко и раздельно прочитал:
– «Город Москва, у Пречистенских ворот, возле церкви Успения на могильцах, в собственный дом его превосходительству господину Александру Александровичу Евлахову…»
– «В собственный дом его превосходительству…» – повторила, усмехнувшись, Марья Антоновна и подперла ладонью ставшее суровым лицо. – Читайте.
Он развернул пожелтевший, сложенный несколько раз листок. По нему, будто бисером вышитые, бежали витиеватые строчки.
– «Пишу вам я… – начал, покачивая головой. – Пишу вам я, дочери вашей старая кормилица и нянька, и уведомляю вас в том…»
Марья Антоновна отвела от лица задрожавшие пальцы и вся подалась вперед. Андрей Николаевич перехватил глазами ее смягчившийся и напряженный взгляд и продолжал, стараясь читать так же спокойно:
– «…и уведомляю вас в том, что дочь ваша, а моя бывшая барыня вот уже сравнялось три месяца, как оставила нас с малолетней внучкой вашей Еленой, и проживаем мы в настоящее время в поселке Куричья Коса, в тридцати верстах от железной дороги. Дочь же ваша с малолетним сыном Игорем, потерявшись от нас не доезжая станции Тихорецк, вот уже сравнялось три месяца, слуху о себе не подает. Потому отпишите, какое будет ваше распоряжение и хлопотать мне Леночку куда в приют или как. Жить нам нечем, а меня с поденки сняли. Вещи, какие при нас были, все проевши, остальные бандиты поотбирали. Я же Леночку не брошу, поить и кормить, пока сил хватает, буду. А проехать нам к вам возможности нету, кругом воюют, и пишу вам не счесть который раз. Потому, в случае получите, сразу отпишите, какое будет ваше распоряжение, и остаюсь в ожидании крестьянка села Гусинки, Витебской губернии, Лицкалова Дарья.
Писал со слов Лицкаловой Дарьи Кузьминишны староста – прихожанин церкви Святые Троицы, первого ноября 1919 сего года».
Глава первая
В ТЫЛУ У БЕЛЫХ
ВОДОВОРОТ
Летом 1919 года большая часть Кубани и Кавказа еще находилась в руках у белых. С северо-запада и с востока, освобождая город за городом, станицу за станицей, наступали войска Красной Армии. Кубань оставалась последним оплотом чувствующих свою гибель, разрозненных, но сопротивляющихся частей деникинцев.
Поезд, набитый беженцами, медленно шел от Ростова по направлению к Тихорецкой.
В вагоне было душно, пахло махоркой и арбузными корками, колыхаясь плавал в воздухе синий слоистый дым. По коридору, расталкивая пассажиров, пробежал офицер в шинели с разорванной полой. И сразу заговорили, зашевелились среди сваленных на пол узлов, чемоданов; где-то заплакал ребенок и впереди тревожно завыл паровоз. Поезд дернулся и остановился.
Из купе, завешенного скатертью (дверь не закрывалась, ее завалили мешками), высунулась дама в помятом шелковом платье, с измученным лицом. Спросила испуганно:
– Почему, почему остановились? Опять что-нибудь случилось?
Ей никто не ответил. На другом конце коридора хлопнула дверь, отчетливо прошептал кто-то:
– Господи, когда ж конец-то?
Дама спряталась за скатерть. С забитой вещами полки поднялась низенькая быстроглазая старушка в полосатом повойнике, с детской сандалией в руке.
– Лизанька, чего они там?
Дама схватилась за голову:
– Ах, не знаю, Дарьюшка, ни о чем я не знаю!
Старушка щелкнула по носу выглянувшую из-под полки белую собачонку и громко вздохнула.
На другой полке, подогнув босую ножку, сидела девочка лет шести. Унылые прядки давно не мытых волос свешивались ей на лоб, серые глаза смотрели с любопытством. Старушка нагнулась и стала обувать девочке сандалию.
– А, чтоб им! – сказала она. – Игорек только заснул.
За девочкой на полке, раскрыв рот, сладко спал на сложенном одеяле крупноголовый мальчик в синей матроске. Вагон опять дернуло, в окне поползли седые кусты. Дама еще раз выглянула из-за скатерти. По коридору к их купе, раздвигая сидящих и стоящих, пробирался коренастый, в брезентовом плаще мужчина.
– Здесь занято, занято, с детьми! – умоляюще проговорила дама.
– Ничего, потеснимся как-нибудь! – весело сказал он, втаскивая деревянный крашеный сундучок.
– Но вам же говорят, здесь дети! – Дама нервно ломала пальцы.
Мохнатый шпиц показался из-под полки и зарычал, скаля зубы.
– Тут людям, дамочка, негде, а вы с собакой! Не пугайтесь, я сойду зараз, мне недалеко.
Мужчина спокойно привалил сундучок к полке и уселся на него.
Девочка с минуту рассматривала его обросшее щетиной загорелое лицо, белый шрам над губой, висевшую на нитке пуговицу плаща. Слезла с полки и, показывая на сундучок, спросила:
– У вас там что – багаж?
Старушка шикнула на нее, дама отвернулась к окну, в глазах у нее стыли слезы.
– Поди сюда, не бойся, – позвал мужчина. – Бояться меня нечего.
Девочка подошла, держась за полку, села с ним рядом на сундучок.
– Издалека едете? – Мужчина явно обращался к даме у окна.
– С Украины. Там творится что-то невообразимое… Хозяйничают немцы, какие-то банды.
– Сами-то откуда? Уроженка здешних мест?
– Нет, я москвичка. Разыскиваю мужа. Работал на санитарном поезде, потом в госпитале… Сейчас все так быстро меняется…
– По белу свету, словом, с ребятишками мыкаетесь. – В голосе мужчины было сочувствие, но и насмешка. – Места своего ищете?
– Ах, не надо ни о чем спрашивать!
В купе стало тихо. Девочка болтала ногой, разглаживала на коленке платье – ей нравился этот большой, независимый человек. И вдруг по всему вагону, заглушая стук колес, протяжно закричал кто-то:
– Пра-аверка документов, приготовиться!
Дама так громко щелкнула сумочкой, что шпиц злобно заворчал. Шум по коридору приближался. Скатерть откинулась. Нагловатый мальчишка-офицерик в непомерно большой фуражке, увидев даму, осклабился. За ним стоял хмурый солдат с винтовкой. Офицерик подозрительно оглядел мужчину в плаще – тот сидел отворотившись. Дама сказала дрогнувшим голосом, но решительно:
– Здесь семья военного врача Евлахова. Едем в часть полковника Белоусова.
Когда патруль скрылся за скатертью, девочка громко спросила:
– Мы теперь уже скоро приедем?
И в ту же минуту, словно торопясь нарушить неверную тишину, истошный женский голос прокричал в коридоре:
– Голубчик, куда ж с дитем гонишь.
Дама и мужчина в плаще одновременно рванулись к скатерти. Старушка в повойнике, придерживая девочку, высунулась за ними. Простоволосая изможденная женщина отбивалась от наседавшего на нее патрульного. Крошечный, насмерть перепуганный мальчонка цеплялся за подол матери.
– Документы предъяви! – кричал офицерик.
– Голубчик, хозяина моего посля фронта в тюрьме гноят, сынка домой везу! – всхлипывала женщина.
Мальчонка пронзительно вскрикнул и забился у нее в ногах.
Мужчина в плаще смело шагнул в коридор, протиснулся к патрульному.
– Не тронь! За что к женщине с ребенком привязался? – сказал тихо, силой сдерживая его занесенную руку.
– А ты здесь что за начальник? – вскинулся офицерик.
– Начальник не начальник, а женщину бить не дам, – спокойно ответил мужчина.
– Что. Взять его! – приказал офицерик безучастно смотревшему в окно конвоиру. – К коменданту.
– Ты меня не стращай. Я не из пугливых. – Мужчина в плаще смотрел на него в упор с презрительной улыбкой, по-прежнему крепко держа за руку.
– Сам документы показывай! – Офицерик захлебнулся от гнева. – Еще посмотрим, что за птица…
– И покажу. Вон в сундуке лежат, под замком. Гляди, коли охота. – Мужчина властно кивнул на завешенное скатертью купе.
Растерявшийся от такой дерзости офицерик невольно обернулся. А мужчина в плаще, озорно подмигнув хмурому солдату с винтовкой, вдруг пригнулся, неожиданно точными и сильными движениями оттеснил сбившихся, испуганных пассажиров и скрылся в тамбуре.
– Стой! Куда? Держите его, держи. – завопил опомнившийся офицерик.
Но где там! Дунул по коридору пыльный сквозняк, хлопнула, точно выстрелила, наружняя дверь тамбура…
– Спрыгнул! На ходу спрыгнул… Да ловко как. Вон он, уже в кустах… – вразнобой закричали пассажиры.
Офицерик кинулся было к тамбуру, обратно в купе. Старушка едва успела втащить девочку за скатерть.
– Здесь ехал? С вами? Кто такой? – грозно обрушился он на замершую у окна даму.
– Не знаю. Сел недавно. Вон его вещи.
– А, красная сволочь. Прозевали! – Он злобно пнул ногой деревянный, придвинутый к полке сундучок. – Вскры-ить! – заорал опять, выкатывая глаза на подходившего солдата с винтовкой.
Тот ударил прикладом по замку, крышка отлетела. Старая гимнастерка, портянки, истрепанная книга – в сундучке больше не было ничего.
– Забра-ать! – срывая голос, скомандовал офицерик, но вагон в это время сильно тряхнуло, задергало…
Он поскрежетал, рванулся в ту и другую сторону и стал. Все бросились к окнам. Мальчик в матроске, проснувшись от толчка, сел на полке. Патрульные загромыхали по вагону.
– Что, что случилось? Остановка? Среди поля. – Пассажиры в коридоре липли к стеклам. – Смотрите, вон там, впереди, встречный! У моста, видите? Какой-то странный… И как же так, колея-то одна!
Дама в купе тревожно и жалобно сказала:
– Дарьюшка, опять что-то случилось!
– А, чтоб их разорвало!
Старушка проворно вытащила из чемодана красный вязаный мешочек, деревянное распятие, взяла девочку на руки и присела возле проснувшегося мальчика. Дама вышла в коридор. Пассажиры у окна взволнованно переговаривались:
– Господа, это, кажется, санитарный! Да, но почему он идет к Ростову? Оттуда ведь легче эвакуироваться… Как же теперь мы? Путь-то один!
– Дарьюшка, ты слышишь, говорят, это санитарный! – вскрикнула дама. – А вдруг они что-нибудь знают? Я пойду, я спрошу!
– Что ты, Лизанька, куда?
Показавшаяся из-за скатерти старушка хотела остановить ее, но дама уже быстро пробиралась к выходу.
– Мама, мама, я с тобой! – Мальчик в матроске упрямо догонял ее.
– Пойдем, Игорек, вдруг они знают что-нибудь о папе. Мы сейчас вернемся, Дарьюшка, пусть Лена с тобой…
Покачав головой, старушка подхватила девочку и, не выпуская из рук распятия и мешочка, тоже пошла к тамбуру. Спустилась с подножки, остановилась среди встревоженных пассажиров.
Их поезд стоял в степи. Было уже близко к полудню, но небо еще не очистилось от утреннего тумана. К насыпи подбегала выжженная ветрами и солнцем трава. Поодаль чернела обгоревшая будка разъезда и белели две тонкие, будто обнявшиеся березы. А впереди, к перекинутому через овраг мосту, медленно подползал темный, забрызганный грязью встречный состав. Прогудев, он остановился. Налетевший ветер выдул из его окон занавески, на вагонах под слоем пыли прорезались большие мутно-красные кресты.
Сначала около санитарного состава не было ни души. Но вот у паровоза появилось несколько военных. От пассажирского поезда отделился и затрусил по шпалам к мосту испуганный, утерявший развязность офицерик-патрульный. Тяжелая кобура била его по бедру.
Старушка прижала девочку, перехватила руками распятие.
От санитарного состава предостерегающе щелкнул выстрел.
– Спокойно, господа! Сейчас они разберутся, это безусловно свои! – задыхаясь, проговорил рядом со старушкой толстый господин в грязном чесучовом костюме.
– Не стреляйте, мы же свои! – по-бабьи взвизгнул другой, с усиками.
Нелепо подпрыгнув, он тоже рванулся к мосту. Чесучовый заколыхался вслед. Дама с мальчиком в матроске, застывшие было в нерешительности, бросились за ними.
– Не надо, Лизанька, не ходи! – крикнула старушка.
Но дама, держа мальчика за руку и путаясь в длинном платье, уже взбегала на мост. Вот они все поравнялись с встречным паровозом. Офицерик, господин с усиками и чесучовый объясняли что-то военным. К даме с мальчиком подошел бритоголовый во френче. Выслушав, повернулся, повел их к вагонам…
Но тут произошло нечто совсем уж непредвиденное, нежданное. Откуда-то из-за оврага, из пустой пересохшей степи внезапно и резко, точно захлебываясь в спешке, вдруг застрекотал пулемет. Звеня и гикая, на взмыленных лошадях, в мохнатых бурках и папахах, с винтовками, нагайками и саблями неслись полукругом по степи, как одержимые, конники. Грохоча и подпрыгивая, катились повозки с оскаленными возницами…
Обезумевшие пассажиры с воплями: «Бандиты! Спасайтесь. » – врассыпную бросились кто к вагонам, кто в степь. Старушка, прижимая к груди девочку, распятие и мешочек, побежала к заросшей кустарником балке. Добежав, почти уронила девочку, припала к ней…
Стихло так же внезапно. Старушка подняла голову. У их поезда хозяйничали те, налетевшие. Кто-то взламывал дверь багажника, кто-то со звоном высаживал стекло. Остальные, наседая конями на мечущихся пассажиров, оттесняли их ударами нагаек от поезда в пустую степь.
– Да что же это, да заступитесь же! – шептала старушка, обращая лицо к мосту, за которым темнел санитарный состав.
– Няня, Рогдай! – вдруг громко сказала девочка.
Из тамбура их вагона вышел человек в папахе с чем-то белым на руках. Гогоча, он швырнул это белое с подножки. Распластавшийся пушистый шпиц ударился о насыпь и покатился в овраг.
– Нянечка, Рогдай! – повторила девочка.
Но старушка не слышала ее. Она все еще смотрела на санитарный состав. Около него опять не было ни души. Ветер не трепал занавески, окна были спущены. Паровоз вдруг выплюнул из-под колес облако пара, вздохнул и без гудка стал медленно, уменьшаясь в размерах, подаваться назад, обратно в серую голую степь.
Старушка поднялась с колен. Побледневшие ее губы шевелились, прядь волос выбилась из-под повойника. На подножке одного из уходящих вагонов мелькнула знакомая фигура. Да, это была Лиза! Она цеплялась за поручень, кто-то удерживал ее. Наверное, она кричала, но не было слышно ничего, кроме глухого, убывающего стука колес.
– Лизанька, боже ж наш, Лиза! – сдавленно прошептала старушка.
Поезд, вытягиваясь в одну черную линию, все больше разрывал просвет между собой и мостом.
НА ЭТАПЕ
Лена положила голову на перила и посмотрела во двор.
Двор был грязный, заплеванный, серый от подсолнечной лузги. На воротах висела надпись: «Этапный пункт». Что это, Лена уже знала. Место, где все приходят и уходят. На этапе останавливались проходом через поселок Куричья Коса белогвардейские воинские части или отдельные отставшие военные. Останавливались и очень скоро как сквозь землю проваливались. А вместо них приходили новые.
Только Лена с нянечкой жили здесь уже целых три месяца. «До холодов», – как вымолила она у коменданта, пока, может, удастся разыскать маму. Да где уж там.
Лена поводила щекой по захватанным до блеска перилам и зажмурила глаз. Во дворе стояла женщина-солдат и чистила винтовку. Значит, тоже скоро уйдет с этапа.
Однажды ночью, когда голодная Лена, не дождавшись Кузьминишны, заснула на табуретке, в их комнатушку вошел солдат и молча стал устраиваться спать. Лена скоро догадалась, что это не настоящий солдат: на нем были сапоги, брюки и гимнастерка с погонами, но из-под фуражки все время вываливались кудряшки, голос был вроде маминого, не грубый, а уж про глаза и говорить нечего.
Женщина-солдат так и осталась жить с ними.
Сейчас она кончала чистить винтовку. Щелкнула затвором, надела штык… Сунула руку в карман и вдруг крикнула:
– Ленка, подсолнухов дать?
– Дать. Я еще не завтракала.
– Нянечка? На поденке стирает.
Лена сбежала с лестницы во двор. На бегу она подпрыгивала, но у сандалии оторвалась подметка и мешала. Женщина-солдат стояла, обняв винтовку, и тихо напевала.
– Получай, – сказала она, высыпая в Ленин подол горсть бело-черных семечек.
– А вы скоро уйдете и больше не придете?
– Уйду… Больно ты с моей девчонкой схожа.
– Померла моя девчонка.
– Отсюда не видать. Воевать пойду, Ленка!
– Эк пристала… С красными!
– Нас учат – враги. А там кто их знает… Мала ты, не поймешь.
Лене очень хотелось есть. Она не стала больше спрашивать, побежала в конец двора. Там у старого сарая Лена играла в куклы. На этапе все время ходили, шумели, а она, играя, любила разговаривать вслух.
Лена присела на валявшуюся доску и быстро, надгрызая кожуру зубами и ловко вытаскивая зерна маленькими грязными пальцами, стала есть семечки. Сегодня утром нянечка, наверное, как всегда, оставила ей немного хлеба и помидоров. Но, когда Лена проснулась, на столе ничего, не было – может, кто зашел и утащил?
Съев все подсолнушки, она вздохнула, разрыла сырую от вчерашнего дождя землю и вытащила деревянный ящичек. Его смастерил один из этапных, солдат с култышкой вместо ноги. В ящичке лежали два маленьких, с палец, матерчатых негритенка.
Еще летом, когда их поезд ограбили и угнали налетевшие из степи бандиты, а они с пассажирами поплелись в станицу, Лене отдала этих негритят толстая дама. Негритята были приколоты у нее к шляпе, а когда в станице дама сменила шляпу на платок, попали к Лене. Каждый негритенок был завернут в клетчатый лоскуток, остаток от Лениного платья. Хоть нянечка сердилась и говорила, что лоскуты надо беречь на заплатки, девочка не утерпела, стащила один. Разорвала пополам, и получились одеяла.
Она бормотала что-то, заворачивая негритят, но в это время у ворот заспорили голоса. В воротах стояла нянечка. Низенькая, в повойнике и переделанной из поневы юбке. Ее держал за плечо часовой, который сегодня вдруг вырос зачем-то у этапа. Часовой злобно кричал, и нянечка кричала тоже, размахивая узелком, – Лена знала, в нем остатки мыла с поденки и что-нибудь к обеду для нее.
Она сложила негритят, сунула ящик за пазуху и побежала к воротам. Нянечка, переваливаясь, уже взбиралась на крыльцо этапа. Лена догнала ее около их комнатушки.
– А я вот где! – крикнула она.
Но нянечка вовсе не обрадовалась. Вошла, убрала узелок и присела на нару, покрытую жестким солдатским одеялом.
– Я думала, ты вечером придешь. Ты насовсем пришла? И покушать мне принесла? – спросила Лена, подпрыгивая, чтобы ящичек с негритятами стукнул о пуговицу платья.
Устало сгорбившись, нянечка сидела на наре и думала о своем.
– Беда, Лена! Что теперь делать будем, ума не приложу! – сказала она наконец и сложила на коленях блестящие, стянутые содой руки.
Лена тотчас подкралась и сунула под них свои, маленькие и очень грязные.
– Кончилась моя поденка-то, уезжает лазарет. Э-ва-ку-ируют.
– А чего это – эва-курируют?
– Уходят, мол. Отступают, значит. Чем кормиться будем?
Нянечка расстегнула ворот кофты, вытащила висящий на шнурке красный мешочек. Достала из него пачку бумажных денег, блестящую цепочку и долго, шевеля губами, перекидывала ее из руки в руку. Вздохнув, спрятала все и сказала:
– Собирайся, доченька, пойдем. Обедом тебя в лазарете напоследок покормить посулились, а там что бог даст.
Нянечка вытащила из-под сенника на наре Ленино пальтишко (его подарили здесь в поселке «добрые люди», которым она мыла полы), повязала ей колючий платок, взяла зачем-то свою безрукавку, и они пошли с этапа. Лене было жарко в платке, но нянечка сказала, что все теплое теперь надо носить с собой.
Долго плутали по каким-то проулкам, вышли на площадь. И вдруг нянечка, схватив Лену за руку, прижалась к забору.
Сначала где-то забил барабан, заиграла музыка. Потом от пожарной каланчи выбежала похожая на Рогдая собака. За ней вышли музыканты, впереди барабанщик. Он ударял палочками по барабану у себя на животе, и тот отвечал: бум-тыр-тра-та-та… За музыкантами, дувшими в трубы, ехал на лошади толстый, сердитый генерал с малиновыми нашивками на брюках, а за ним – несколько тощих, унылых офицеров. И, топоча, поднимая серую пыль, потянулись ряды усталых солдат в шинелях, с котелками за спиной. Покатились двуколки с изможденными ранеными…
Прохожих точно смело с площади. Одни мальчишки, как воробьи, сидели на заборе. Когда же генерал поравнялся с забором, и они исчезли. Музыка смолкла, только шуршали по земле сапоги солдат.
– Удирают защитнички наши… Ну и скатертью дорожка! – прошептала нянечка.
– Какие защитнички? – громко спросила Лена.
Но нянечка так быстро юркнула в проулок, что Лена еле успела за ней в своих рваных сандалиях. Наконец они пришли к будке, возле которой, как у них на этапе, стоял часовой.
Однако нянечка на него не закричала, а вежливо попросила разрешения пройти к какой-то Абрамовне. Часовой разрешил. Они прошли через будку и очутились на пустыре. Среди голых, как прутья, деревьев стоял длинный барак. Вокруг него были навалены койки, пустые ящики, носилки… Из барака вышла худая заплаканная женщина.
– Пришли? – Она приставила кулак к опухшей щеке. – Ох, пришли, болезные. Иди, Кузьминишна, уж поешьте с сиротой в последний разочек.
Лена хотела сказать, что она вовсе не сирота, у нее мама просто потерялась, но не успела – они оказались в огромной черной кухне. Здесь был такой беспорядок, какого Лена не видела даже на этапе: вырванный из плиты котел стоял на столе; у самой плиты не хватало кирпичей, а колпак над ней съехал набок; у стен громоздились такие же, как перед дверью, пустые ящики, груды железных мисок и ложек валялись прямо на полу.
Заплаканная женщина взяла с пола миску и налила в нее из котла еще горячие щи. Нянечка с Леной сели и стали есть.
– Ешь, Лена, ешь. Когда еще хлебнем горяченького! – сказала нянечка. – Как же теперь, Абрамовна, а?
Заплаканная женщина всплеснула руками и вдруг запричитала:
– Ох, Кузьминишна, ничегошеньки-то я не знаю, не ведаю. Мечутся начальники как угорелые то туда, то сюда. Стращают – красных сила идет, всех будто порешат…