рассказы чехова палата номер 6

Антон Чехов — Палата № 6: Рассказ

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним — глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных построек.

Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда негодная, истасканная обувь, — вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, — ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это — сумасшедшие.

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими, блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает за тем, чтобы помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах, окруженным Мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом — хлеба, в третьем — копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и богатым. Всё, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны, Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать — желает им спокойной ночи.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах, и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще недопетых песен.

Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где он учился в университете, получал 60—70 рублей в месяц и не имел никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он должен был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и все-таки голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой жизни не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив университет, уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил место учителя в уездном училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и скоро бросил место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь только хлебом и водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он до тех пор, пока не был уволен по болезни.

В городе, несмотря на резкость его суждений и нервность, его любили и за глаза ласково называли Ваней. Его врожденная деликатность, услужливость, порядочность, нравственная чистота и его поношенный сюртучок, болезненный вид и семейные несчастия внушали хорошее, теплое и грустное чувство; к тому же, он был хорошо образован и начитан, знал, по мнению горожан, всё и был в городе чем-то вроде ходячего справочного словаря.

Читал он очень много. Бывало, всё сидит в клубе, нервно теребит бородку и перелистывает журналы и книги; и по лицу его видно, что он не читает, а глотает, едва успев разжевать. Надо думать, что чтение было одною из его болезненных привычек, так как он с одинаковою жадностью набрасывался на всё, что попадало ему под руки, даже на прошлогодние газеты и календари. Дома у себя читал он всегда лежа.

Источник

Палата № 6 — Чехов А.П.

В боль­нич­ном дворе стоит неболь­шой фли­гель, окру­жен­ный целым лесом репей­ника, кра­пивы и дикой конопли. Крыша на нем ржа­вая, труба напо­ло­вину обва­ли­лась, сту­пеньки у крыльца сгнили и поросли тра­вой, а от шту­ка­турки оста­лись одни только следы. Перед­ним фаса­дом обра­щен он к боль­нице, зад­ним – гля­дит в поле, от кото­рого отде­ляет его серый боль­нич­ный забор с гвоз­дями. Эти гвозди, обра­щен­ные остри­ями кверху, и забор, и самый фли­гель имеют тот осо­бый уны­лый, ока­ян­ный вид, какой у нас бывает только у боль­нич­ных и тюрем­ных построек.

Если вы не бои­тесь ожечься о кра­пиву, то пой­демте по узкой тро­пинке, веду­щей к фли­гелю, и посмот­рим, что дела­ется внутри. Отво­рив первую дверь, мы вхо­дим в сени. Здесь у стен и около печки нава­лены целые горы боль­нич­ного хлама. Мат­рацы, ста­рые изо­дран­ные халаты, пан­та­лоны, рубахи с синими полос­ками, никуда негод­ная, истас­кан­ная обувь, – вся эта рвань сва­лена в кучи, пере­мята, спу­та­лась, гниет и издает удуш­ли­вый запах.

На хламе все­гда с труб­кой в зубах лежит сто­рож Никита, ста­рый отстав­ной сол­дат с поры­же­лыми нашив­ками. У него суро­вое, испи­тое лицо, навис­шие брови, при­да­ю­щие лицу выра­же­ние степ­ной овчарки, и крас­ный нос; он невы­сок ростом, на вид сухо­щав и жилист, но осанка у него вну­ши­тель­ная и кулаки здо­ро­вен­ные. При­над­ле­жит он к числу тех про­сто­душ­ных, поло­жи­тель­ных, испол­ни­тель­ных и тупых людей, кото­рые больше всего на свете любят поря­док и потому убеж­дены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уве­рен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы вхо­дите в боль­шую, про­стор­ную ком­нату, зани­ма­ю­щую весь фли­гель, если не счи­тать сеней. Стены здесь выма­заны грязно-голу­бою крас­кой, пото­лок закоп­чен, как в кур­ной избе, – ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обез­об­ра­жены желез­ными решет­ками. Пол сер и зано­зист. Воняет кис­лою капу­стой, фитиль­ною гарью, кло­пами и амми­а­ком, и эта вонь в первую минуту про­из­во­дит на вас такое впе­чат­ле­ние, как будто вы вхо­дите в зверинец.

В ком­нате стоят кро­вати, при­вин­чен­ные к полу. На них сидят и лежат люди в синих боль­нич­ных хала­тах и по-ста­рин­ному в кол­па­ках. Это – сумасшедшие.

Всех их здесь пять чело­век. Только один бла­го­род­ного зва­ния, осталь­ные же все мещане. Пер­вый от двери, высо­кий, худо­ща­вый меща­нин с рыжими, бле­стя­щими усами и с запла­кан­ными гла­зами, сидит, под­пе­рев голову, и гля­дит в одну точку. День и ночь он гру­стит, пока­чи­вая голо­вой, взды­хая и горько улы­ба­ясь; в раз­го­во­рах он редко при­ни­мает уча­стие и на вопросы обык­но­венно не отве­чает. Ест и пьет он маши­нально, когда дают. Судя по мучи­тель­ному, бью­щему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начи­на­ется чахотка.

За ним сле­дует малень­кий, живой, очень подвиж­ной ста­рик с острою бород­кой и с чер­ными, куд­ря­выми, как у негра, воло­сами. Днем он про­гу­ли­ва­ется по палате от окна к окну или сидит на своей постели, под­жав по-турецки ноги, и неуго­монно, как сне­гирь, насви­сты­вает, тихо поет и хихи­кает. Дет­скую весе­лость и живой харак­тер про­яв­ляет он и ночью, когда встает за тем, чтобы помо­литься Богу, то есть посту­чать себя кула­ками по груди и поко­вы­рять паль­цем в две­рях. Это жид Мой­сейка, дура­чок, поме­шав­шийся лет два­дцать назад, когда у него сго­рела шапоч­ная мастерская.

Из всех оби­та­те­лей палаты № 6 только ему одному поз­во­ля­ется выхо­дить из фли­геля и даже из боль­нич­ного двора на улицу. Такой при­ви­ле­гией он поль­зу­ется издавна, веро­ятно, как боль­нич­ный ста­ро­жил и как тихий, без­вред­ный дура­чок, город­ской шут, кото­рого давно уже при­выкли видеть на ули­цах, окру­жен­ным Маль­чиш­ками и соба­ками. В хала­тишке, в смеш­ном кол­паке и в туф­лях, ино­гда боси­ком и даже без пан­та­лон, он ходит по ули­цам, оста­нав­ли­ва­ясь у ворот и лаво­чек, и про­сит копе­ечку. В одном месте дадут ему квасу, в дру­гом – хлеба, в тре­тьем – копе­ечку, так что воз­вра­ща­ется он во фли­гель обык­но­венно сытым и бога­тым. Всё, что он при­но­сит с собой, отби­рает у него Никита в свою пользу. Делает это сол­дат грубо, с серд­цем, выво­ра­чи­вая кар­маны и при­зы­вая Бога в сви­де­тели, что он нико­гда уже больше не ста­нет пус­кать жида на улицу и что бес­по­рядки для него хуже всего на свете.

Мой­сейка любит услу­жи­вать. Он подает това­ри­щам воду, укры­вает их, когда они спят, обе­щает каж­дому при­не­сти с улицы по копе­ечке и сшить по новой шапке; он же кор­мит с ложки сво­его соседа с левой сто­роны, пара­ли­тика. Посту­пает он так не из состра­да­ния и не из каких-либо сооб­ра­же­ний гуман­ного свой­ства, а под­ра­жая и невольно под­чи­ня­ясь сво­ему соседу с пра­вой сто­роны, Громову.

Иван Дмит­рич Гро­мов, муж­чина лет трид­цати трех, из бла­го­род­ных, быв­ший судеб­ный при­став и губерн­ский сек­ре­тарь, стра­дает манией пре­сле­до­ва­ния. Он или лежит на постели, свер­нув­шись кала­чи­ком, или же ходит из угла в угол, как бы для моци­она, сидит же очень редко. Он все­гда воз­буж­ден, взвол­но­ван и напря­жен каким-то смут­ным, неопре­де­лен­ным ожи­да­нием. Доста­точно малей­шего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он под­нял голову и стал при­слу­ши­ваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выра­жает край­нее бес­по­кой­ство и отвращение.

Мне нра­вится его широ­кое, ску­ла­стое лицо, все­гда блед­ное и несчаст­ное, отра­жа­ю­щее в себе, как в зер­кале, заму­чен­ную борь­бой и про­дол­жи­тель­ным стра­хом душу. Гри­масы его странны и болез­ненны, но тон­кие черты, поло­жен­ные на его лицо глу­бо­ким искрен­ним стра­да­нием, разумны и интел­ли­гентны, и в гла­зах теп­лый, здо­ро­вый блеск. Нра­вится мне он сам, веж­ли­вый, услуж­ли­вый и необык­но­венно дели­кат­ный в обра­ще­нии со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вска­ки­вает с постели и под­ни­мает. Каж­дое утро он поздрав­ляет своих това­ри­щей с доб­рым утром, ложась спать – желает им спо­кой­ной ночи.

Кроме посто­янно напря­жен­ного состо­я­ния и гри­мас­ни­ча­нья, сума­сше­ствие его выра­жа­ется еще в сле­ду­ю­щем. Ино­гда по вече­рам он запа­хи­ва­ется в свой хала­тик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начи­нает быстро ходить из угла в угол и между кро­ва­тей. Похоже на то, как будто у него силь­ная лихо­радка. По тому, как он вне­запно оста­нав­ли­ва­ется и взгля­ды­вает на това­ри­щей, видно, что ему хочется ска­зать что-то очень важ­ное, но, по-види­мому, сооб­ра­жая, что его не будут слу­шать или не пой­мут, он нетер­пе­ливо встря­хи­вает голо­вой и про­дол­жает шагать. Но скоро жела­ние гово­рить берет верх над вся­кими сооб­ра­же­ни­ями, и он дает себе волю и гово­рит горячо и страстно. Речь его бес­по­ря­дочна, лихо­ра­дочна, как бред, поры­ви­ста и не все­гда понятна, но зато в ней слы­шится, и в сло­вах, и в голосе, что-то чрез­вы­чайно хоро­шее. Когда он гово­рит, вы узна­ете в нем сума­сшед­шего и чело­века. Трудно пере­дать на бумаге его безум­ную речь. Гово­рит он о чело­ве­че­ской под­ло­сти, о наси­лии, попи­ра­ю­щем правду, о пре­крас­ной жизни, какая со вре­ме­нем будет на земле, об окон­ных решет­ках, напо­ми­на­ю­щих ему каж­дую минуту о тупо­сти и жесто­ко­сти насиль­ни­ков. Полу­ча­ется бес­по­ря­доч­ное, несклад­ное попурри из ста­рых, но еще недо­пе­тых песен.

Источник

Рассказы чехова палата номер 6

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает затем, чтобы помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам еду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны, Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голосу и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желанно говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в ном сумасшедшего ч человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попури из старых, но еще не допетых песен.

Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где он учился в уицверсигеге, получал шестьдесят-семьдесят рублей в месяц и не имел никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он должен был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и все-таки голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой жизни не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив университет, уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил место учителя в уездном училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и скоро бросил место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь только хлебом и водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он до тех пор, пока не был уволен по болезни.

Источник

Онлайн чтение книги Палата № 6
I

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним – глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных построек.

Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда не годная, истасканная обувь – вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, – ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это – сумасшедшие.

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий худощавый мещанин с рыжими блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает затем, чтобы помолиться Богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом – хлеба, в третьем – копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и богатым. Все, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая Бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать – желает им спокойной ночи.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще не допетых песен.

Источник