все закончилось хорошо горевать было не о чем
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Приключения капитана Врунгеля
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Приключения капитана Врунгеля
Глава I, в которой автор знакомит читателя с героем и в которой нет ничего необычайного
Навигацию у нас в мореходном училище преподавал Христофор Бонифатьевич Врунгель.
– Навигация, – сказал он на первом уроке, – это наука, которая учит нас избирать наиболее безопасные и выгодные морские пути, прокладывать эти пути на картах и водить по ним корабли… Навигация, – добавил он напоследок, – наука не точная. Для того чтобы вполне овладеть ею, необходим личный опыт продолжительного практического плавания…
Вот это ничем не замечательное вступление послужило для нас причиной жестоких споров и всех слушателей училища разбило на два лагеря. Одни полагали, и не без основания, что Врунгель – не иначе, как старый морской волк на покое. Навигацию он знал блестяще, преподавал интересно, с огоньком, и опыта у него, видимо, хватало. Похоже было, что Христофор Бонифатьевич и в самом деле избороздил все моря и океаны.
Но люди, как известно, бывают разные. Одни доверчивы сверх всякой меры, другие, напротив, склонны к критике и сомнению. Нашлись и среди нас такие, которые утверждали, что наш профессор, в отличие от прочих навигаторов, сам никогда не выходил в море.
В доказательство этого вздорного утверждения они приводили внешность Христофора Бонифатьевича. А внешность его действительно как-то не вязалась с нашим представлением о бравом моряке.
Христофор Бонифатьевич Врунгель ходил в серой толстовке, подпоясанной вышитым пояском, волосы гладко зачесывал с затылка на лоб, носил пенсне на черном шнурке без оправы, чисто брился, был тучным и низкорослым, голос имел сдержанный и приятный, часто улыбался, потирал ручки, нюхал табак и всем своим видом больше походил на отставного аптекаря, чем на капитана дальнего плавания.
И вот, чтобы решить спор, мы как-то попросили Врунгеля рассказать нам о своих былых походах.
– Ну, что вы! Не время сейчас, – возразил он с улыбкой и вместо очередной лекции устроил внеочередную контрольную по навигации.
Когда же после звонка он вышел с пачкой тетрадок под мышкой, наши споры прекратились. С тех пор никто уже не сомневался, что, в отличие от прочих навигаторов, Христофор Бонифатьевич Врунгель приобрел свой опыт домашним порядком, не пускаясь в дальнее плавание.
Так бы мы и остались при этом ошибочном мнении, если бы мне весьма скоро, но совершенно неожиданно не посчастливилось услышать от самого Врунгеля рассказ о кругосветном путешествии, полном опасностей и приключений.
Вышло это случайно. В тот раз после контрольной Христофор Бонифатьевич пропал. Дня через три мы узнали, что по дороге домой он потерял в трамвае калоши, промочил ноги, простудился и слег в постель. А время стояло горячее: весна, зачеты, экзамены… Тетради нужны были нам каждый день… И вот меня как старосту курса командировали к Врунгелю на квартиру.
Я отправился. Без труда нашел квартиру, постучал. И тут, пока я стоял перед дверью, мне совершенно ясно представился Врунгель, обложенный подушками и укутанный одеялами, из-под которых торчит покрасневший от простуды нос.
Я постучал снова, погромче. Мне никто не ответил. Тогда я нажал дверную ручку, распахнул дверь и… остолбенел от неожиданности.
Вместо скромного отставного аптекаря за столом, углубившись в чтение какой-то древней книги, сидел грозный капитан в полной парадной форме, с золотыми нашивками на рукавах. Он свирепо грыз огромную прокуренную трубку, о пенсне и помину не было, а седые, растрепанные волосы клочьями торчали во все стороны. Даже нос, хотя он и действительно покраснел, стал у Врунгеля как-то солиднее и всеми своими движениями выражал решительность и отвагу.
На столе перед Врунгелем в специальной стоечке стояла модель яхты с высокими мачтами, с белоснежными парусами, украшенная разноцветными флагами. Рядом лежал секстант. Небрежно брошенный сверток карт наполовину закрывал сушеный акулий плавник. На полу вместо ковра распласталась моржовая шкура с головой и с клыками, в углу валялся адмиралтейский якорь с двумя смычками ржавой цепи, на стене висел кривой меч, а рядом с ним – зверобойный гарпун. Было еще что-то, но я не успел рассмотреть.
Дверь скрипнула. Врунгель поднял голову, заложил книжку небольшим кинжалом, поднялся и, шатаясь как в шторм, шагнул мне навстречу.
– Очень приятно познакомиться. Капитан дальнего плавания Врунгель Христофор Бонифатьевич, – произнес он громовым басом, протягивая мне руку. – Чему обязан вашим посещением?
Я, признаться, немножко струсил.
– Да вот, Христофор Бонифатьевич, насчет тетрадок… ребята прислали… – начал было я.
– Виноват, – перебил он меня, – виноват, не узнал. Болезнь проклятая всю память отшибла. Стар стал, ничего не поделаешь… Да… так, говорите, за тетрадями? – переспросил Врунгель и, склонившись, стал рыться под столом.
Наконец он достал оттуда пачку тетрадей и хлопнул по ним своей широкой волосатой рукой, да так хлопнул, что пыль полетела во все стороны.
– Вот, извольте, – сказал он, предварительно громко, со вкусом, чихнув, – у всех «отлично»… Да-с, «отлично»! Поздравляю! С полным знанием науки кораблевождения пойдете бороздить морские просторы под сенью торгового флага… Похвально, к тому же, знаете, и занимательно. Ах, молодой человек, сколько непередаваемых картин, сколько неизгладимых впечатлений ждет вас впереди! Тропики, полюса, плаванье по дуге большого круга… – прибавил он мечтательно. – Я, знаете, всем этим бредил, пока сам не поплавал.
– А вы разве плавали? – не подумав, воскликнул я.
– А как же! – обиделся Врунгель. – Я-то? Я плавал. Я, батенька, плавал. Очень даже плавал. В некотором роде единственный в мире кругосветный поход на двухместной парусной яхте. Сто сорок тысяч миль. Масса заходов, масса приключений… Конечно, теперь времена не те. И нравы изменились, и положение, – добавил он, помолчав. – Многое, так сказать, предстает теперь в ином свете, но все же, знаете, оглянешься вот так назад, в глубину прошлого, и приходится признать: много было и занятного и поучительного в том походе. Есть что вспомнить, есть что порассказать!… Да вы присядьте…
С этими словами Христофор Бонифатьевич пододвинул мне китовый позвонок. Я уселся на него, как на кресло, а Врунгель стал рассказывать.
Глава II, в которой капитан Врунгель рассказывает о том, как его старший помощник Лом изучал английский язык, и о некоторых частных случаях практики судовождения
Сидел я вот так в своей конуре, и, знаете, надоело. Решил тряхнуть стариной – и тряхнул. Так тряхнул, что по всему миру пыль пошла!… Да-с. Вам, простите, спешить сейчас некуда? Вот и отлично. Тогда и начнем по порядку.
Я в ту пору, конечно, был помоложе, но не так, чтобы вовсе мальчишка. Нет. И опыт был за плечами, и годы. Стреляный, так сказать, воробей, на хорошем счету, с положением, и, скажу вам не хвастаясь, по заслугам. При таких обстоятельствах я мог бы получить в командование самый большой пароход. Это тоже довольно интересно. Но в то время самый большой пароход был как раз в плавании, а я ждать не привык, плюнул и решил: пойду на яхте. Это тоже, знаете, не шутка – пойти в кругосветное плавание на двухместной парусной посудинке.
Цитаты из русской классики со словом «горевать»
— Мать моя часто плакала… Бывало, все улягутся в доме, она я примется плакать… да так горько, навзрыд! А когда я стану спрашивать, о чем она горюет, она мне ничего не отвечает, а только обнимет меня крепче и рыдает еще горше. Один раз отец вернулся из города и подал матери какую-то бумагу.
— Экой ты, брат, малодушный! Али мне его не жалко? Ведь я настоящую цену ему знал, а ты только сыном был. А вот не плачу я… Три десятка лет с лишком прожили мы душа в душу с ним… сколько говорено, сколько думано… сколько горя вместе выпито. Молод ты — тебе ли горевать? Вся жизнь твоя впереди, и будешь ты всякой дружбой богат. А я стар… и вот единого друга схоронил и стал теперь как нищий… не нажить уж мне товарища для души!
— Она только о вас и думает, — продолжала няня, — только о вас и говорит… Нет вас — ждет не дождется, уехали — тоскует, горюет. Она только и живет, когда вы здесь… Теперь она просто неузнаваема.
Девку опять за занавеску уводят: горе горевать, свой девичий век обвывать, а батька с маткой сядут за стол дочку пропивать, и пьянство тут, государь мой милостивый, у нас, дураков-мужиков, бывает шибкое; все, значит, от жениха идет; только, сердечный, повертывайся, не жалей денежек, приезжай, значит, припасенный.
— Прости, невеста моя обрученная, прости, моя лапушка, молись за меня… Как за стеной каменной буду я за твоими молитвами девичьими… Не горюй, не кручинься, вернется, бог даст, твой Ермак цел и невредим и будет продолжать любить тебя, как теперь любит больше жизни своей. Прости мое сердце…
— Знаешь, какой он грозный, — прибавляла она, — тотчас снесет голову с бедной старушки. А кабы ты ведал, мой птенчик, мое наливное яблочко, как мать твоя крестная горюет, мечется во все стороны, не пьет, не ест, а во сне только и говорит что о тельнике, да, кажись, прости господи, и поганого басурмана прибирает. Знать, ангел-хранитель отступился от моего дитятки.
Ребенок, пососав несколько дней материнское молоко, отравленное материнским горем, зачах, покорчился и умер. Мария Райнер целые годы неутешно горевала о своем некрещеном ребенке и оставалась бездетною. Только весною 1840 года она сказала мужу: «Бог услышал мою молитву: я не одна».
Саша. Да, пора уходить. Прощай! Боюсь, как бы твой честный доктор из чувства долга не донес Анне Петровне, что я здесь. Слушай меня: ступай сейчас к жене и сиди, сиди, сиди… Год понадобится сидеть — год сиди. Десять лет — сиди десять лет. Исполняй свой долг. И горюй, и прощения у нее проси, и плачь — все это так и надо. А главное, не забывай дела.
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
— А ну вас, когда так! — подхватил Захар, махнув рукою и опуская ее потом на плечо Гришки, который казался совершенно бесчувственным ко всему, что происходило вокруг. — Пей, душа! Али боишься, нечем будет завтра опохмелиться. Небось деньги еще есть! Не горюй. Что было, то давно сплыло! Думай не думай — не воротишь… Да и думать-то не о чем… стало, все единственно… веселись, значит. Пей. Ну. — заключил Захар, придвигая штоф к приятелю.
— Не горюй! — утешала его Олимпиада. — Жалеть его — сердца нет.
— О, нет, — возразил с жаром старик, — об этом не беспокойтесь, никогда не раскаюсь в былом, во-первых, потому, что глупо горевать о том, чего не воротишь, во-вторых, я, холостой старик, доживаю спокойно век мой, а вы прекрасно начинаете вашу жизнь.
— Ну, брат, — заговорил обрадованный Аркадий Иванович, — видишь, как хорошо, видишь! Все уладилось к лучшему, не горюй, не робей! вперед! Кончай, Вася, кончай! В два часа я домой; заеду к ним, потом к Юлиану Мастаковичу…
— Постой-ка, боярышня, — продолжал после небольшой остановки запорожец. — Да у тебя еще другая кручина, как туман осенний, на сердце лежит… Я вижу, тебя хотят выдать замуж… за одного большого польского пана… Не горюй, Анастасья Тимофеевна! Этой свадьбы не бывать! Я скажу словца два твоему батюшке, так он не повезет тебя в Москву, а твой жених сюда не приедет: ему скоро будет не до этого.
У каждого крестьянина
Душа что туча черная —
Гневна, грозна, — и надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям,
А все вином кончается.
Пошла по жилам чарочка —
И рассмеялась добрая
Не горевать тут надобно,
Гляди кругом — возрадуйся!
Ай парни, ай молодушки,
А удаль молодецкую
Про случай сберегли.
Не горевать о несчастной Марии, а радоваться за нее надобно мне…
Марина(гладит ее по голове). Дрожишь, словно в мороз! Ну, ну, сиротка, бог милостив. Липового чайку или малинки, оно и пройдет… Не горюй, сиротка… (Глядя на среднюю дверь, с сердцем.) Ишь, расходились, гусаки, чтоб вам пусто!
О чем, ровесник молодой,
Горюешь и вздыхаешь? //…….
Страшна ли жизни темна даль
И с юностью прощанье?
Или нежданная беда
Житейская ль тебя нужда
Ввек тебя я не забуду:
Ты найдешь меня повсюду,
А теперь ты воротись,
Не горюй и спать ложись».
— А заявленьице я на вас подам, — злобно продолжал люстрин, — да-с. Растлили трех в главном отделе, теперь, стало быть, до подотделов добираетесь? Что их ангелочки теперь плачут, это вам все равно? Горюют они теперь, бедные девочки, да ау, поздно-с. Не воротишь девичьей чести. Не воротишь.
— Матушка прислала, батя… Горюет она по тебе, а тут поп Мирон наклался в город ехать, вот матушка и прислала меня проведать тебя. Слезьми вся изошла матушка-то…
— Первое — не женись рано! — поучает он меня. — Женитьба — это, брат, дело громаднейшей важности! Жить можно где хочешь и как хочешь, — твоя воля! Живи в Персии — магометашкой, в Москве — городовым, горюй, воруй, — все можно поправить! А жена — это, брат, как погода, ее не поправишь… нет! Это, брат, не сапог — снял да бросил…
— Всё злодеи жестокосердые! — продолжала Анна Андреевна, — ну, что же она, мой голубчик, горюет, плачет? Ах, пора тебе идти к ней! Матрена, Матрена! Разбойник, а не девка. Не оскорбляли ее? Говори же, Ваня.
— Зато на душе у меня легко! С тобой и горевать весело. Ну, поверь же мне, в глазах моих плачет радость. Это наслаждение! Ты зачем мне назначил быть здесь?
— Ну, пошли. — удивлялся Мыльников. — Да я сам пойду к Карачунскому и два раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих бабах не горюют…
Орловы были женаты четвёртый год. Был у них ребёнок, но, прожив около полутора года, умер; они оба недолго горевали о нём, успокоившись в надежде иметь другого.
Одни играли свадьбы, а другие тужили да горевали.
Надя. Напрасно вы говорили ему об этом, потому что этого не будет, и прошу вас, не начинайте говорить с Агнесою Ростиславовною, потому что вы только расстроите ее — и я сказала: не могу итти за вас, Платон Алексеич. Вы разлюбили бы меня, — пошли бы ссоры между нами, — или молча вы стали бы горевать и стыдиться, — это все равно, если еще не хуже, нежели ссоры, — только и было-бы, что погубила — бы я себя своим согласием, погубила бы и вас.
— Очень понятная причина! — воскликнул Сверстов. — Все эти Рыжовы, сколько я теперь слышу об них и узнаю, какие-то до глупости нежные существа. Сусанна Николаевна теперь горюет об умершей матери и, кроме того, болеет за свою несчастную сестру — Музу Николаевну.
Князь Вадбольский. Чтоб конь его хоть раз в жизнь свою спотыкнулся на ровном месте! Пропустить из-под ног зайца, а может быть, красного зверя — в самой вещи досадно. Только что хвостиком мигнул! Да не век же горевать, друзья! Если чудак любит русские песни, так мы eго опять заловим на эту приманку; если он любит нас, так сам пожалует; а недруг хоть вечно сиди в своей берлоге!
«Там она теперь, — думал он, глядя за Волгу, — и ни одного слова не оставила мне! Задушевное, сказанное ее грудным шепотом «прощай» примирило бы меня со всей этой злостью, которую она щедро излила на мою голову! И уехала! ни следа, ни воспоминания!» — горевал он, склонив голову, идучи по темной аллее.
«Эхе! Какому дьяволу нужно, чтобы люди горе горевали? Кто это любит слушать, как стонет, разрываясь от горя, человеческое сердце? Вот и думай тут.
Жены их еще более горюют и с стесненным сердцем возят в ломбард всякий год денежки класть, отправляясь в Москву под предлогом, что мать или тетка больна и хочет в последний раз видеть.
— Да вот о нем-то, о саквояже-то, я и горюю Пропал ведь он, мой саквояж.
Горько было Вильфингам расстаться с своей воспитанницей, которую они любили, как родную дочь, но счастие ее казалось так завидно, так неожиданно, так высоко, что они не смели горевать.
Пишет она письмо к своему батюшке родимому и сестрицам своим любезныим: «Не плачьте обо мне, не горюйте, я живу во дворце у зверя лесного, чуда морского, как королевишна; самого его не вижу и не слышу, а пишет он ко мне на стене беломраморной словесами огненными, и знает он все, что у меня на мысли, и тое ж минутою все исполняет, и не хочет он называться господином моим, а меня называет госпожою своей».
Пишет она письмо к своему батюшке родимому и сестрицам своим любезныим: «Не плачьте обо мне, не горюйте, я живу во дворце у зверя лесного, чуда морского, как королевишна; самого его не вижу и не слышу, а пишет он ко мне на стене беломраморной словесами огненными, и знает он все, что у меня на мысли, и тое ж минутою все исполняет, и не хочет он называться господином моим, а меня называет госпожою своей».
Горевать ты меня покидаешь ни вдовою, ни мужнею женою.
— Видишь какой. Полно, голубь мой, полно; не горюй, не тужи; садись сюда к солнцу за стол; сиди смирно, а за мной не ходи, — прибавила она, видя, что молодой человек сделал движение, как будто удерживая ее, — я сейчас сама к тебе буду; успеешь на меня наглядеться. — Через минуту она принесла чаю, поставила на стол и села напротив его.
— Зато на душе у меня так легко! С тобой и горевать весело. Ну, поверь же мне, в глазах моих плачет радость… Это наслаждение! Ты зачем мне назначил быть здесь.
— Мать, — говорили крестьяне, — горе горюет, а детское добро бережет.
— А за доктора… Значит, сама нашла свою судьбу. И то сказать, баба пробойная, — некогда ей горевать. А я тут встретил ее брата, Голяшкина. Мы с ним дружки прежде бывали. Ну, он мне все и обсказал. Свадьба после святок… Что же, доктор маху не дал. У Прасковьи Ивановны свой капитал.
Долго горевали о Последнем Новике, еще дольше о нем говорили и наконец забыли его, как забывают в мире все, что в нем не вечно.
Извелась бы неутешная,
Кабы время горевать,
Да пора страдная, спешная —
Извелась бы, неутешная.
Кабы время горевать;
Да пора страдная, спешная —
Лишь только хозяйка узнала, что Семен Иванович был жив и здоров и что паспорта искать теперь нечего, то немедленно оставила горевать и пошла успокоиться.
Ассоциации к слову «горевать»
Синонимы к слову «горевать»
Предложения со словом «горевать»
Значение слова «горевать»
Все значения слова ГОРЕВАТЬ
Афоризмы русских писателей со словом «горевать»
— Того, кто прежде радости не знал.
— Скажи, чье горе прочих тяжелей?
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Приложения
—Музыка
—Всегда под рукой
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Статистика
не горюй!
…Про «Не горюй!» много писали, но ни один критик так и не сформулировал, о чём фильм.
(Г. Данелия, «Безбилетный пассажир»)
О чём этот фильм? Ну как же! О любви. О рыдающей грузинской любви к милому идиотству жизни.
Помню, как смотрела его в первый раз. Смотрела в нашем «семейном» кинотеатре – в незабвенной нашей «Ракете», похожей на старинную коробочку из-под духов.
Были фильмы, для которых особенно подходил этот светло-бирюзовый зальчик. Камерные, душевные, трогательные. Без претензий на грандиозность.
Вот и «Не горюй!» оказался как раз таким. Была я там со своими красавицами-подругами. И пошли мы не на режиссера Данелия (кажется, мы даже не посмотрели, что написано на афише), а просто надо было спрятаться где-то от непогоды, от неуютного ноября. Ноги замёрзли, а домой идти не хотелось.
И вдруг, с первых же кадров – такой подарок! Именно то, что нужно!
Та-а-я, та-а-я, та-а-я,
Ва-та-та я-та-а-а!
Помню, как я присползла с сиденья и заскулила. От того, что угрелась. От блаженства. От благодарности.
Когда я начала плакать? По-моему, очень скоро. Во всяком случае, задолго до того, как появились «объективные» причины для слёз.
Сколько раз я ходила потом на этот фильм? С папой. С сестрой. Всей семьей – а иногда ещё и с гостями – смотрели по телевизору.
Сейчас мерещится картинка… Такого, конечно же, никогда не было. Тёмный зал, и в нём целый ряд, от прохода до прохода, занимают мои любимые люди. Родные, друзья.
Вот фильм закончился. Мы поднимаемся, пряча друг от друга растроганные лица. Начинаем запахивать шарфы, застёгивать пальто. Выходим на улицу, все вместе. Огибаем угол. Ещё один. И оказываемся на маленькой улочке. Не похожей на те, что были в фильме, но такой же щемяще живой и уютной. И вот мы идём и поём. Не стесняясь – стесняться некого, вокруг ни души.
Однажды русский генерал
вдоль по Кавказу проезжал
и грузинскую он песню
по-мингрельски напевал:
«Та-а-я, та-а-я, та-а-я,
Ва-та-та я-та-а-а. »
А вот это уже в самом деле было: действительно ходили по этой улице и пели. Причём не раз. Чаще всего в три голоса – сестра, папа и я. Но бывало и в пять, и в семь.
Странное свойство этой мелодии: когда с нами, случалось, пели люди, совершенно лишённые музыкального слуха, они ничего не портили, неожиданно ловко встраивались в ансамбль. Даже если бубнили одну и ту же ноту – как аптекарь Савле на своей скрипке.
И только сейчас я поняла, что не было другой мелодии, которую мы отважились бы петь вот так, хором, на улице. А эту было почему-то можно.
О любимом фильме хочется написать что-то неожиданное, тонкое. И не получается. Опускаются руки. Что ж, дело понятное, тысячу раз сформулированное: когда любишь – не думаешь, за какие достоинства, за какие заслуги. Любишь – и всё тут!
Через пару лет после появления фильма мой восторженный интерес к нему был дополнительно подогрет новой информацией. Я узнала, что фильм поставлен по роману Клода Тилье. Даже не так: мне сказали, что «Мой дядя Бенжамен» – французская пьеса начала 20-го века. Я всё собиралась зайти в библиотеку, взять книгу и сравнить с фильмом – но руки не доходили. Тогда я сочинила собственный вариант пьесы. Это было обратное действие: опираясь на то, что сделали Габриадзе и Данелия, я прикидывала, как оно было во французском оригинале. Что слишком уж французское авторам фильма пришлось убрать. Что ярко-грузинское – прибавить.
Я любила Францию, я любила Грузию. Мне казалось, что они похожи – французская и грузинская провинции того времени. Вот и музыка Канчели – тема города – подтверждала это. Трогательный среднеевропейский вальс.
Похоже должен был проявляться и европейский столичный шарм: Бенжамен-грузинский привёз его из Петербурга, Бенжамен-французский – из Парижа. Из какого-нибудь города поменьше (Кутаиси, Шартра) грамотная Мэри привезла свои глубокие познания о «двигателе внутреннего сгорания». Все детали уместны и там, и там. Единственный в городке автомобиль. Спортивный костюм бедняги Алекса (Помните? «Мы только переоденем спортивные костюмы»…) Железная дорога. Софико у Тилье, конечно же, Софи, Леван был Леоном, а Бенжамену Глонти даже фамилию оставили – только перенесли ударение со второго слога на первый.
В общем, история моей «реставрации» напоминает знаменитый случай с «Вечерним звоном». (Стихотворение Томаса Мура вольно перевёл с английского Иван Козлов, а потом стихотворение Козлова перевели на английский, чтобы петь популярный романс Алябьева).
Впоследствии я узнала, что «Мой дядя Бенжамен» – роман, а не пьеса. Что в киевских библиотеках русского перевода нет. Что появился роман в 1843 году, а действие в нём происходит вообще в 18-м веке.
Так что, увы, никаких поездов, никаких автомобильчиков…
И я снова принялась гадать. Что же там могло быть вместо автомобильчиков? Какая-нибудь новомодная карета? Лошадь особой породы?
Во всяком случае, стало ясно, что авторы фильма от оригинального текста ушли очень и очень далеко. Скажем так: взяли картину Фрагонара и переписали её в стиле Пиросмани.
Ну, не совсем Пиросмани. Всё-таки образам Пиросмани свойственна какая-то наивная серьёзность, отуманенная смягчённость. Иконописная обобщённость, что ли. А персонажи фильма изысканно ироничны и до предела гротескны.
Каждый облик, каждый характер настолько точен, настолько неповторим! Такое ощущение, что все актёры родились и годами росли, худели, толстели, лысели, старели – специально для участия в этом фильме.
Нет, даже не так. Смотрю этот фильм – и кажется, что Кикабидзе, Вертинскую, Чиаурели – да любого, кто хоть на несколько секунд появился на экране! – Данелия сотворил собственными руками. Вертинскую – из фарфора, Кикабидзе – из не очень твёрдого дерева. Кого-то – из резины, кого-то – из гипса, кого-то – из мрамора. А Серго Закариадзе, например – из толстого ворсистого войлока.
Забываешь как-то о том, что они уже где-то были, где-то играли прежде.
Я всегда особо выделяла режиссёров, которые любуются своими актёрами. Будто даже не для зрителей, а просто для себя, для собственной радости – поворачивают их так и эдак, освещают, как нечто драгоценное, «обцеловывают» камерой. Но только с кинофильмом «Не горюй» у меня связана какая-то странная иллюзия.
Сидят двое: Габриадзе и Данелия – среди стружек, среди обрезков… Ставят шарнирчики в ручки, в ножки – как папа Карло и подавший идею Джузеппе. А потом, наконец, выпускают – то ли в жизнь, то ли на сцену. В такую же прелестную, такую же кукольную Грузию, с кукольными волами, с кукольными горами. И даже с шарманкой, под которую танцуют куклы папы Карло.
И вот я думаю: не с этого ли фильма началось увлечение Габриадзе куклами? А, может, он ещё до фильма мечтал о кукольном театре? Может быть, это была первая проба?
Так и видится: экран, над ним два кукловода с ниточками. А внизу луг. Под кукольную музыку (это даже не шарманка, а скорее, музыкальная шкатулка) катится бричка. Останавливается. Из неё выбираются нарядные Бенжамен и Софико…
И так далее, и так далее…
Над экраном – два огромных лица. То улыбаются, то хмурятся. Ловко движутся растопыренные пальцы. Куклы внизу ходят, разговаривают, плачут. И по воле авторов играют… кукол. Очень точно, блистательно играют.
Вполне допускаю, что не было такой уж прямой, осознанной идеи: «А сделаем-ка мы фильм вроде как кукольный!» Просто задан был особый ритм, особый стиль.
Выглядело всё примерно так. Вот художник придумывает декорации, придумывает костюмы. Нет, что-то не то! Дом должен быть совсем кривой! Усы – больше! Ещё больше! Юбка – длиннее! Рукав – короче! А шарманщика куда посадим? Давайте на дерево!
Или вот Данелия мучит, мучит Гию Канчели, заставляет переписывать музыку. И, наконец, получается то, что нужно. И под этот кукольный вальс начинают двигаться и говорить актёры.
Обратите внимание на мимику: у каждого персонажа есть несколько особых, выразительных гримас. Очень точных, очень обаятельных. (Помните улыбку Кикабидзе, его весёлые неровные зубы?) И мы радуемся этим гримасам. Вот так же изумляют, восхищают нас в «Необыкновенном концерте» Образцова ужимки конферансье Эдуарда Апломбова или аккомпаниатора В.В.Терпеливых.
Проследите внимательно, как движутся герои фильма. Разве нет в их движениях кукольной подчёркнутости каждого жеста? Вернёмся к прелестной Софико. Вот она идёт по лугу. Увидела бабочку, нагнулась к ней. Локотки, коленки, плечики, тоненький вскрик… Ну? Неужели вы не видите, как поблёскивают вертикальные ниточки, уходящие за верхний край экрана?
Или проследите за ногами, за осанкой солдатика-Леонова. За Сандро, который сидит на своей веточке и судорожно вертит ручку шарманки. (У него, бедняги, кончается завод и от усталости разладились внутри все винтики и колёсики). А в большом мягком теле Закариадзе – разве не спрятана огромная ловкая рука творца-кукловода? И вся шумная, бестолковая праздничность фильма – не перекликается разве с выступлением цыганского хора заполярной филармонии из того же «Необыкновенного концерта»?
Мне хотелось бы написать о каждом актёре. Как я их всех люблю в этом фильме! Всех до одного. Чего стоит куколка-Вертинская в этих своих панталончиках! Как по мне, она нигде не была милее и обаятельнее. А Закариадзе? Да, он играл и более серьёзные, трагические роли. Но где он был лучше? А Шенгелая? А…
Ловлю себя на том, что мне хотелось бы каждого из них поставить на ладонь, подвигать их ручки, повертеть их головки, погладить.
Люди, знакомые со мной, наверное, думают сейчас: «Ну, конечно! Она сама – кукольник. Вот и тянет в свою сторону, фантазирует. Ничего такого авторы фильма не имели в виду. А если и есть что-то кукольное – да, действительно есть – то это случайность. Просто стилистика такая».
«Стилистика»… Не бывает она «случайной», не бывает «простой». А тем, кто не согласен, задаю вопрос: зачем нам показывают несколько раз танцующую куклу на музыкальном ящике в княжеском дворце? Может, это ключик, ключик ко всему фильму?
Вот мы – бедные, глупые, бестолковые куклы – кружимся под колокольчики, проживаем, как умеем, свою глупую жизнь. Чьи-то руки водят нас на проволочках, дёргают за верёвочки. А мы не понимаем, куда и зачем нас ведут. И чем попало заполняем пространство жизни. Напиваемся, философствуем, поём. Зачем напиваемся? А так… Это у нас такая форма любви. Это мы празднуем – то, что дышим одним воздухом, что пока ещё все мы рядом, все вместе, что каким-то чудом сводим концы с концами. И сам факт нашего существования, нашего слияния в бесшабашных дурацких выходках, в объединяющем нас пении – это… как бы поточнее высказать… чистая субстанция счастья.
Игрушечное счастье. Игрушечное пьянство. Игрушечное врачевание. Игрушечная любовь. Куколки танцуют, куколки поют. А потом – как же это, Господи?! – по-настоящему болеют, по-настоящему страдают, по-настоящему умирают. Будто спрыгивают с островка кукольного счастья в океан взаправдашней пустоты. Пустоты, в которой на наших глазах растворяется Леван. Вот тебе и «аутомóбиле, маленький паровоз», вот тебе и «панталончики»…
Недаром свою незатейливую песенку о гимназистке шарманщик поёт рыдающим голосом. Впрочем… Может, рыдания его уместны? Может, песня как раз о том, что гимназистка отравилась от несчастной любви? Ведь грузинского мы не знаем. То есть чуть-чуть знаем. Для этого фильма – почти хватает.
Много уже говорено о феноменальной смеси русского и грузинского языка. Я сказала бы даже, что это особый, третий язык, самостоятельное явление.
Ну вот представьте себе, что в этом фильме актёры говорят на чистом русском языке… Без акцента, без характерных интонаций. Разве фильм не потерял бы половину своего обаяния? Уверена, что переведенный на грузинский, он потерял бы столько же. В чём тут дело? Как-то потрясающе хорошо получается: взрывная грузинская упругость, звонкая энергия – необыкновенно обаятельно вмешивается в русскую речь! (С украинским, например, ничего такого не выходит. Почему – не знаю).
Не представляю себе, чтобы где-нибудь ещё, кроме России-Грузии, снимались фильмы, в которых все герои говорят с сильным акцентом.
Эта языковая смесь – кроме того, что просто очень приятна для «русскоязычного» уха, – создаёт у зрителя забавную иллюзию, будто он понимает по-грузински. Ты чувствуешь себя «своим».
Для фильма «Не горюй!» с его гротескной кукольностью такая речь особенно уместна. Она дважды обаятельна. (Вспомнилась вдруг речь персонажей фильма «Новый Гулливер» – этот дополнительный напор, почти акцент).
Она же, эта самая кукольность, скрадывает, съедает, обращает себе на пользу даже недостатки фильма, о которых иногда мягко упоминают критики. Необязательность некоторых эпизодов – с Леоновым, например. Мне самой кажется, что сцена на вокзале чуть-чуть скомкана. Слегка выпадает вся линия конфликта Бенжамена с князем.
Ну, хорошо. И то – необязательно, и то – необязательно. А что, скажите, в этом фильме вообще обязательно? Что вообще обязательно в нашей кукольной жизни? Разве сама она, жизнь – не цепочка случайностей, зачастую никак не связанных друг с другом?
Вот и фильм «Не горюй!» весь состоит из них, из эпизодов этих. Причём один лучше другого. Сюжет? Ну да, есть сюжет. Бедного молодого доктора решили женить на богатой девушке. В результате многодетная семья пополнилась ещё одним –чужим – ребёнком. Скорее всего, именно от его имени и написан роман «Мой дядя Бенжамен».
Что ещё объединяет их, эти чудесные эпизоды, что пронизывает? Музыка. Грусть. Смена времён года. Весну сменяет лето, лето сменяет осень.
Я могла бы писать о каждом эпизоде этого фильма. Но любимый мой эпизод – это всё-таки прощальный обед Левана.
Осень за окном. Несут гробы – красный и чёрный. Старуха спрашивает, какой из них больше нравится Левану. «Чёрный», – отвечает Леван. И это слово сказано так… Кто-то говорил бы несколько часов – и не сказал бы больше. «А с красным что делать?» – спрашивает старуха. Не поддамся соблазну – не стану пересказывать всю сцену, каждую реплику. Сплошные жемчужины… Словами тут ничего не передашь. Как описать срывающийся голос Левана? Он пытается что-то спеть. Не получается. Бенжамен подхватывает. После только что улёгшегося тарарама свадебная песня о невесте звучит почти церковно. Леван уходит к окну. Белая занавеска – напоминание о фате, которая не понадобилась. О чём плачет старик? О дочери? О том, что страшно уходить из этого мира? О том, что песня так красива и так красивы горы? О том, что два мальчика несут кувшин с вином, которого ему уже не пить?
Я тоже всегда плакала, когда появлялись эти два мальчика. Каждый раз казалось, что и я там стояла, в самом деле стояла когда-то, в пустом саду с опавшей листвой.