война все спишет что значит
Война всё спишет
Смотреть что такое «Война всё спишет» в других словарях:
Арт-группа «Война» — Радикальное акционистское объединение Леворадикальная акционистская группа, функционировавшая с начала 2007 года. Получила известность благодаря серии эпатажных и радикальных перформансов. В 2011 году стала лауреатом художественной премии… … Энциклопедия ньюсмейкеров
Насилие в отношении мирного населения Германии в конце Второй мировой войны — Тела двух женщин и трёх детей, погибших в Метгетене, Восточная Пруссия. Фотография нацистской комиссии по расследованию. На заключительном э … Википедия
Воротников, Олег — Лидер арт группы Война Лидер арт группы Война со времени ее создания в 2007 году. Осенью 2010 года в связи с одной из акций группы против него было возбуждено уголовное дело по статье хулиганство, совершенное группой лиц по предварительному… … Энциклопедия ньюсмейкеров
Штурм Берлина (1945) — Штурм Берлина Великая Отечественная война, Вторая мировая война … Википедия
Штурм Берлина — Великая Отечественная война, Вторая мировая война … Википедия
Насилие в отношении мирного населения Германии (1945) — Немецкая пропагандистская фотография тела женщин и детей, «убитых большевиками» в Метгетене, Восточная Пруссия. Тема массового насилия, применявшегося в отношении мирного населения Германии советскими войсками, вошедшими на те … Википедия
Бивор, Энтони — Энтони Бивор англ. Antony Beevor … Википедия
Богомолов, Владимир Осипович — В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Богомолов. Владимир Богомолов Владимир Осипович Богомолов В … Википедия
Вис Виталис — У этого термина существуют и другие значения, см. Вис. Вис Виталис Вис Виталис Основная информация Место рождения Москва Годы активности … Википедия
Бордюгов, Геннадий Аркадьевич — Геннадий Аркадьевич Бордюгов Дата рождения: 6 июня 1954(1954 06 06 … Википедия
Прилагательные «честный» и «честной» образованы от существительного «честь», восходящего к старославянскому «чьтѫ, чисти».
Особенностью этого слова является ударение, обусловленное двуплановостью значения слова: с одной стороны честь – это (1) внутреннее моральное достоинство, с другой стороны – это (2) социальное (т.е. со стороны окружающих) достоинство человека.
Так, например, в сочетаниях «дело чЕсти», «долг чЕсти» основной смысл связан с честностью, порядочностью, чистой совестью человека (1). А вот выражение «этот человек в честИ у кого-либо» означает, что он пользуется уважением извне, он в почёте у других (2).
По-видимому, эти оттенки значений нашли отражение и в этимологии производных слов.
Честный человек – это человек безупречный, неподкупный, совестливый, с чистой совестью, добросовестный, правдивый, прямой, прямодушный, безукоризненный, чистосердечный. Эти определения могут относиться также и к характеру человека, к его поступкам и др.
Честной (устар.) – это почтенный, уважаемый. Первоначальное употребление «почитаемый по связи с религией, например, честной отец (к духовному лицу), клятва «Вот тебе честной крест!». Вот другие примеры в обращении: честной народ, честные гости, честная кампания, при всём честном народе, мать честная (восклицание при удивлении) и др.
Это особенности в значениях и в употреблении слов «честный» и «честной» достаточно различимы, чтобы относить их и в словарях к разным лексическим единицам.
Новое в блогах
Из мемуаров ветерана советско-германской войны Л. Рабичева. «Война все спишет». Журнал Знамя.
Рабичев Леонид Николаевич — поэт, график, живописец. Родился в 1923 году в Москве. Старший лейтенант запаса. В 1942 году окончил военное училище. С декабря 1942 года лейтенант, командир взвода 100-й отдельной армейской роты ВНОС при управлении 31-й армии. На Центральном, Третьем Белорусском и Первом Украинском фронтах участвовал в боевых действиях по освобождению Ржева, Сычевки, Смоленска, Орши, Борисова, Минска, Лиды, Гродно, в боях в Восточной Пруссии от Гольдапа до Кенигсберга, в Силезии на Данцигском направлении участвовал во взятии городов Левенберг, Бунцлау, Хайльсберг и других, в Чехословакии дошел до Праги. Награжден двумя орденами Отечественной войны II степени, орденом “Красная Звезда”, медалями.
Член Союза художников СССР с 1960 года, член Союза писателей Москвы с 1993 года, автор тринадцати книг стихов, книги мемуаров.
Письмо от 11.02.1943
Дорогой папа! Я командую взводом. Бойцы мои в два, а то и в три раза старше меня. Это замечательные, бесконечно работящие, трудолюбивые, добросовестные и очень веселые люди. Любая трудность и опасность превращается ими в шутку. После года военного училища я полностью включился в боевую работу, каждый новый день воспринимается мной, как большой праздник, самое радостное то, что фрицы бегут.
Нет бумаги, нет книг, и я не читаю и не пишу. Впрочем, это не совсем так. Нашел в пустой избе Евангелие и по вечерам при свете горящей гильзы читаю своим бойцам. Слушают внимательно.
Было, вероятно, часов девять вечера, когда кто-то постучал в окно моего блиндажа. Дверь открылась, и в блиндаж вошел незнакомый капитан. Объяснил, что ехал в свою часть на лыжах, но потерял заметенную снегом дорогу, заблудился и попросил у меня разрешения переночевать. Я же, после того как мы познакомились, пригласил его разделить с нами ужин, а он извлек из рюкзака флягу со спиртом. Выпили за победу. Оба оказались москвичами. Я рассказал ему о своем доме на Покровском бульваре, он — о своем на Палихе, я — о замечательном кружке в Доме пионеров, об увлечении историей и поэзией, о матери, члене КПСС с 1925 года, об отце, награжденном только что орденом “Знак почета” за участие в открытии новых нефтепромыслов и спасении старых, о брате танкисте, погибшем полгода назад под Сталинградом. Он наполнил опустевшие кружки и предложил мне выпить за моих и его родителей. Потом мы говорили о книгах, о Пушкине, Шекспире и Маяковском и незаметно перешли на “ты”. Потом усталость взяла верх и мы заснули. А утром капитан Павлов вынул из кармана свое красное удостоверение и сказал, что посетил меня не случайно, а по заданию руководства СМЕРШ, что из вчерашнего разговора он понял, что я советский человек, комсомолец, но совершил ошибку, читал своим бойцам Евангелие, и по секрету рекомендовал мне опасаться моего сержанта Чистякова, который написал в Смерш, что я в своем взводе веду религиозную пропаганду, и предложил мне немедленно бросить в огонь найденную мной в пустой избе книгу, а он в свою очередь бросит туда донос Чистякова, что мне повезло, что бумага эта попала в его руки, а не в руки его коллег. Пришлось мне впоследствии читать моим бойцам журналы “Знамя”, стихи Пастернака и Блока, “Ромео и Джульетту” Шекспира. Спасибо тебе, капитан Павлов!
Танковое сражение и девушка-телефонистка
В феврале 1943 года я по топографической карте выбрал наикратчайшую дорогу от своего западного полутылового поста до штаба армии. Вызывал меня Рожицкий на предмет консультации о передислокации одного из постов в связи с готовящимся началом весеннего наступления.
Лесная проселочная дорога была накатана, неожиданно лес кончился, и перед нами оказалась сожженная деревня, а из трубы одной из землянок шел дым. Мы с Гришечкиным замерзли, решили в этой землянке отогреться, а если обстоятельства позволят, позавтракать. Пять ступенек вниз, дверь, застекленная форточка. В землянке жарко. Бочка, стол, скамейка, нары. Женщина, девушка и девочка радостно потеснились.
Гришечкин вытащил банку комбижира, крупу… хлеб, занялся приготовлением супа на всех, а я разговорился с девушкой. Оказалась она москвичкой. Работала до войны на телефонной станции. Говорю ей, что я армейский связист, а я, говорит она, окончила техникум связи и все телефонные аппараты знаю, и на коммутаторе работала, возьмите меня с собой, говорит, я воевать хочу с фрицами.
— В мае 1941 года приехала в деревню к бабушке, потом шесть месяцев скрывалась в лесу, землянку вырыла, столько всего было. В двух километрах от нас шли танковые бои, бойцы занесли ко мне раненого лейтенанта, но выходить его я не сумела, и он умер у меня на руках.
Возьмите меня, лейтенант, с собой!
Красивая, смелая, сильная, профессиональная телефонистка.
— Садись, — говорю, — на телегу, через два часа я тебя завезу к начальнику связи армии.
Лес кончился, и передо мною открылась жуткая картина.
Огромное пространство до горизонта было заполнено нашими и немецкими танками, а между танками тысячи стоящих, сидящих, ползущих, заживо замерзших наших и немецких солдат. Одни, прислонившись друг к другу, другие — обнявши друг друга, опирающиеся на винтовки, с автоматами в руках.
У многих были отрезаны ноги. Это наши пехотинцы, не в силах снять с ледяных ног фрицев новые сапоги, отрубали ноги, чтобы потом в блиндажах разогреть их и вытащить, и вместо своих ботинок с обмотками надеть новые трофейные сапоги.
Гришечкин залезал в карманы замороженных фрицев и добыл две зажигалки и несколько пачек сигарет, девушка равнодушно смотрела на то, что уже видела десятки раз, а на меня напал ужас. Танки налезали друг на друга, столкнувшись друг с другом, поднимались на дыбы, а люди, и наши, и вражеские — все погибли, раненые замерзли. И почему-то никто их не хоронил, никто к ним не подходил. Видимо, фронт ушел вперед, и про них — сидящих, стоящих до горизонта и за горизонтом — забыли.
Через два часа мы были в штабе армии, девушку я завел к связистам, а сам занялся разрешением своих проблем. Вечером увидел ее в блиндаже одного из старших офицеров, спустившего штаны подполковника. Утром увидел девушку в блиндаже начальника политотдела. Больше девушки я не видел.
Ночевал я в гостевом блиндаже. Интендант Щербаков издевался надо мной. Смешна ему была моя наивность.
— Может, она и попадет на фронт, — говорил он, — если духу у нее хватит переспать с капитанами и полковниками из СМЕРШа. Была год на оккупированной территории. Без проверки в СМЕРШе в армию не попадет, а проверка только началась.
А мне страшна была моя наивность. Чувство стыда сжигало меня и спустя шестьдесят лет сжигает.
Письмо от 16 марта 1943 года
Хочу написать о том, что видел своими глазами и что слышал за эти три дня от очевидцев. Калининская область. Полтора года в захваченных городах и селах наводили немцы “новый” порядок, в городах вешали людей, в деревнях грабили население, говорили — “высшая раса нуждается в особом питании”, говорили — “зимой руки отмерзают, а летом комары кусают, поэтому — никс наступать”. Когда подгорала каша, они взрывали печи, уходя, они начали сжигать живых людей. В деревне Новое Дугино они сожгли живьем шестьдесят человек, а у мальчика, который хотел убежать, перед смертью отрезали нос и уши.
29 мая наступление наших войск снова провалилось. Дальше третьей линии немецких укреплений не прошли и понесли огромные потери.
А через день перед строем читали нам адресованное командующему Третьим Белорусским фронтом генералу Черняховскому страшное письмо ставки Верховного командования о том, что Третий Белорусский фронт не оправдал доверия партии и народа и обязан кровью искупить свою вину перед Родиной.
Я не военный теоретик, я сидел на наблюдательном пункте и видел своими глазами, какими смелыми и, видимо, умелыми были наши офицеры и солдаты, какой беззаветно храброй была пехота, как, невзирая на гибель своих друзей, вновь и вновь летели на штурм немецких объектов и безнадежно погибали наши штурмовики, и мне ясна была подлость формулировок Верховной ставки, мне ясно было, что разведка наша оказалась полностью несостоятельна, что авиация наша, погибая, уничтожала цели-обманки, что и количественно и качественно немецкая армия на этом направлении во много раз превосходила нас, что при всем этом и первый и второй приказы о наступлении были преступны и что преступна была попытка ставки Сталина свалить неудачи генералитета и разведки на замечательных наших пехотинцев, артиллеристов, танкистов, связистов, на мертвых и выживших героев.
Всё это наверняка понимали и Сталин, и Жуков, и Черняховский, угробили несколько десятков тысяч людей, но при общем наступлении 1944 года наш оставшийся на важнейшем направлении фронт должен, обязан был переходить в наступление, ошибка должна была быть исправлена не смертью и кровью ослабленных подразделений, а стратегией и тактикой штаба Главнокомандующего.
Котлов удивлялся. Заходишь в дом, и ни слова еще не сказал, а немка спускает штаны, задирает юбку, ложится на кровать и раздвигает ноги. И опять радист приносит приказ о наступлении. Надо обеспечить связью зенитно-артиллеристскую бригаду. Шесть километров. Траутенау.
Уже вечер. Подъезжаем к крайнему дому. Там наши артиллеристы, но совсем не из нашей бригады и даже не из нашей Тридцать первой армии. Селение — домов двадцать. Сержант артиллерист говорит, что расположиться можно либо в первом слева доме, либо напротив, в остальных фрицы, какая-то немецкая часть.
Пересекаем улицу. Дом одноэтажный, но несколько жилых и служебных пристроек, а у входа тачанка, трофейная немецкая двуколка, колеса автомобильные на подшипниках. Лошадь смотрит на нас печальными глазами, а на сиденье лежит мертвый совсем юный красноармеец, а между ног черный кожаный мешок на застежках.
Я открываю мешок. Битком набит письмами из всех уголков страны, а адрес один и тот же — воинская часть п/я № 36781. Итак, убитый мальчик — почтальон, в мешке дивизионная полевая почта.
Снимаем с повозки мертвого солдата, вынимаем из кармана его военный билет, бирку. Его надо похоронить. Но сначала заходим в дом. Три больших комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.
Ну предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание — воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры.
Назад в Восточную Пруссию, февраль 1945 года
Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.
Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.
Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.
Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.
А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей.
Повесть «Война всё спишет» вышла в 2005 году, в честь 60-летия победы во второй мировой войне. Получите, товарищи русские (также белорусы!) правду о своих дедах, прадедах, отцах, а если не об них самих, то об их коллегах, друзьях, родных, и тд и тп.
И речь в этой «правде» не об отдельных «личностях», а о том что все за редким исключением были зверьми, которые в предвкушении мирной жизни, опьяненные победой, открыли в себе инстинкты Чикатило и пошли измываться над женщинами.
Эти «новости» мало тго что ничем не доказаны, так еще и изобилуют неточностями и ляпами. Например, я нашел самую кричащую неточность в том, что автор мнит себя командиром роты 31-й армии, входившей в Центральный фронт. Центральный! А эта 31-я армия никогда в этот Центральный фронт не входила. Она находилась в составе Западного фронта, о котором «героический правдоруб» конечно же не пишет вообще. А на фиг писать, если молодежь и так поверит, а западные утки поддержат и ради пропы понесут эту «горящую новость» по другим толпам уток и зомбированной молодежи! Тем более если сам не знаешь этих точностей. И эта неточность лично мне дает повод сомневаться вообще в участии в ВОВ автора, и еще быть уверенным в том, что эта «правдивая» повесть проплачена и заказана ему.
Читавшие «Войну» Рабичева мои знакомые вообще говорили, что с армейскими частями и регионами где он находился, полная неразбериха, ничего не совпадает. Автор даже не погуглил и не набрал нужный материал, чтобы нести эту свою «правду» в массы наверняка, не думая, что себя выставит посмешищем, который мало того что не знает того что должен знать, «участвуя» в войне, так еще и пытается опустить ниже плинтуса своих «сослуживцев».
Ну вот именно место в книге, где обоз этой самой 31-й армии, «входящей» в Центральный фронт, остановился на дороге, догнав немецких мирных беженцев, и принялся со зверским аппетитом надругаться над ними. В том числе и сам товарищ командир Рабичев. Вот как! Конечно, сообразил хоть что такое «признание-искупление» только поможет читателям, не искушенным реальными знаниями, поверить, что это всё случилось на самом деле. Но этого не было, также как не было всего, что еще говорит о себе этот «правдивый» (я уж думал, «правдивее» Солженицына быть не может) автор вне своей повести.
Глава 16 САМОЕ СТРАШНОЕ
И вот, в темноте, когда спать еще не хотелось, пили какие-то трофейные вина. А я прекратил переписку с девочкой из Казани Сашей. По-видимому, появился у нее кто-то. В ответ на мое последнее письмо к ней получил я грубое, омерзительное письмо с угрозами и оскорблениями не от нее, а от какого-то обезумевшего от ревности парня. Написал еще одно письмо, ответ был еще более омерзительный, а Саша молчала.
Что-то во мне перегорело, и теперь мечтал я, тоскуя, о неизвестной, но прекрасной москвичке. Было вокруг много девочек и наших, и немок, но я не хотел размениваться и ждал новой настоящей любви. И все-таки разменялся.
Соблазнил меня командир третьего взвода моей роты лейтенант Кайдриков.
– Пошли со мной, – сказал он в один из вечеров. – Возьми банку американской тушенки, пачку сигарет, посидим с девочками.
Я-то все вечера напролет напивался с друзьями-офицерами, а он в одном из соседних домов устроил… что? Иду за ним. Открывается дверь дома, а там анфилада комнат и половина его взвода, из которого половина – бывшие мои солдаты, на диванах и кроватях, в креслах, просто на полу сидят, а на коленях у них немецкие девочки, а на подоконниках еще пять скучающих. И тут как тут мой Кузьмин соскочил со своей подружкой с кресла, и… только я сел, с подоконника соскакивает еще одна дивной красоты, и целует меня в губы, и оценивающим взглядом буквально просверливает меня. Что это?
Мне даже в голову не приходило, что такое возможно. Бардак? Публичный дом лейтенанта Кайдрикова?
– Я сейчас сбегаю к тебе, лейтенант, принесу подушку, матрац, одеяло.
А у меня голова кружится, и совсем я с этой немочкой себя потерял. Обнимаю ее, ни одного немецкого слова, кроме «Их либе зие», не знаю, а русские слова тоже все забыл, да и это «Их либе зие» тоже произнести не могу, потому что хотеть-то я ее хочу, безумно хочу, а люблю ли? Да нет, конечно, не умею я врать.
– Что же ты не раздеваешь ее?
И все солдаты смотрят на меня и улыбаются.
– А нельзя в какую-нибудь другую комнату перейти с ней?
– Да у нас тут никто не стесняется, а вообще-то – вот чулан, что ли.
И Кузьмин несет постельные принадлежности.
Я ее поднял на руки, она прижимается ко мне, и вот мы уже на постели, и тут я, видимо, совершил большую ошибку.
Почему-то я, как когда-то, не испытываю удовлетворения от этой близости. Нужны какие-то слова, а я языка не знаю и говорю, задыхаясь:
Как она понимает это «нихт гут», я не знаю.
Она стремительно одевается, выскакивает из чулана, спускается по лестнице в вестибюль дома, прижимается к стене – и вдруг жуткое трагическое рыдание, страшный истерический приступ. И тоска, тоска. Я рядом с ней, я унижен и раздавлен и упорно твержу это свое «нихт гут».
Весь дом растревожен.
Прибегает Кайдриков, и она, рыдая, бросается ему на грудь.
– Ну что же ты, почему? – говорит мне Кайдриков, а я растерян, и меня тошнит от всего этого, от моей неумелости, от пошлости и мерзости положения.
Почему? Наверно, солдатская веселая грубость была бы ей милее моего интеллигентского идиотически выраженного сочувствия. Не знаю. Это вторая немка в моей жизни. Первая потрясла меня своей чистотой, как у Пушкина – «чистейшей прелести чистейший образец».
Это было пять месяцев назад.
Назад в Восточную Пруссию, февраль 1945 года
Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком – старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно, по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.
Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.
Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.
Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует, нет, скорее регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали.
Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы.
Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. Полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.
А сзади уже следующее подразделение.
И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди. У меня тошнота подступает к горлу.
До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей. Шоссе освобождается для движения. Темнеет.
Слева и справа немецкие фольварки. Получаем команду расположиться на ночлег.
Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерией, ПВО, политотдел.
Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе.
Во всех комнатах трупы детей, стариков, изнасилованных и застреленных женщин.
Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем.
Утром разворачиваем рацию, по РСБ связываемся с фронтом. Получаем указание наводить линии связи. Передовые части столкнулись, наконец, с занявшими оборону немецкими корпусами и дивизиями.
Немцы больше не отступают, умирают, но не сдаются. Появляется в воздухе их авиация. Боюсь ошибиться, мне кажется, что по жестокости, бескомпромиссности и количеству потерь с обеих сторон бои эти можно сравнить с боями под Сталинградом. Это вокруг и впереди.
Я не отхожу от телефонов. Получаю приказания, отдаю приказания. Только днем возникает время, чтобы вынести на двор трупы.
Не помню, куда мы их выносили.
В служебные пристройки? Не могу вспомнить куда, знаю, что ни разу мы их не хоронили.
Похоронные команды, кажется, были, но это далеко в тылу.
Итак, я помогаю выносить трупы. Замираю у стены дома.
Весна, на земле первая зеленая трава, яркое горячее солнце. Дом наш островерхий, с флюгерами, в готическом стиле, крытый красной черепицей, вероятно, ему лет двести, двор, мощенный каменными плитами, которым лет пятьсот.
В Европе мы, в Европе!
Размечтался, и вдруг в распахнутые ворота входят две шестнадцатилетние девочки-немки. В глазах никакого страха, но жуткое беспокойство.
Увидели меня, подбежали и, перебивая друг друга, на немецком языке пытаются мне объяснить что-то. Хотя языка я не знаю, но слышу слова «мутер», «фатер», «брудер».
Мне становится понятно, что в обстановке панического бегства они где-то потеряли свою семью.
Мне ужасно жалко их, я понимаю, что им надо из нашего штабного двора бежать куда глаза глядят и быстрее, и я говорю им:
– Муттер, фатер, брудер – нихт! – и показываю пальцем на вторые дальние ворота – туда, мол. И подталкиваю их.
Тут они понимают меня, стремительно уходят, исчезают из поля зрения, и я с облегчением вздыхаю – хоть двух девочек спас, и направляюсь на второй этаж к своим телефонам, внимательно слежу за передвижением частей, но не проходит и двадцати минут, как до меня со двора доносятся какие-то крики, вопли, смех, мат.
На ступеньках дома стоит майор А., а два сержанта вывернули руки, согнули в три погибели тех самых двух девочек, а напротив – вся штабармейская обслуга – шофера, ординарцы, писари, посыльные.
– Николаев, Сидоров, Харитонов, Пименов… – командует майор А. – Взять девочек за руки и ноги, юбки и блузки долой! В две шеренги становись! Ремни расстегнуть, штаны и кальсоны спустить! Справа и слева, по одному, начинай!
А. командует, а по лестнице из дома бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод. А две «спасенные» мной девочки лежат на древних каменных плитах, руки в тисках, рты забиты косынками, ноги раздвинуты – они уже не пытаются вырываться из рук четырех сержантов, а пятый срывает и рвет на части их блузочки, лифчики, юбки, штанишки.
Выбежали из дома мои телефонистки – смех и мат.
А шеренги не уменьшаются, поднимаются одни, спускаются другие, а вокруг мучениц уже лужи крови, а шеренгам, гоготу и мату нет конца.
Девчонки уже без сознания, а оргия продолжается.
Гордо подбоченясь, командует майор А. Но вот поднимается последний, и на два полутрупа набрасываются палачи-сержанты.
Майор А. вытаскивает из кобуры наган и стреляет в окровавленные рты мучениц, и сержанты тащат их изуродованные тела в свинарник, и голодные свиньи начинают отрывать у них уши, носы, груди, и через несколько минут от них остаются только два черепа, кости, позвонки.
Мне страшно, отвратительно.
Внезапно к горлу подкатывает тошнота, и меня выворачивает наизнанку.
Майор А. – боже, какой подлец!
Я не могу работать, выбегаю из дома, не разбирая дороги, иду куда-то, возвращаюсь, я не могу, я должен заглянуть в свинарник.
Передо мной налитые кровью свиные глаза, а среди соломы, свиного помета два черепа, челюсть, несколько позвонков и костей и два золотых крестика – две «спасенные» мной девочки.
Смех сержанта, старшины портрет? / Гильза, карта, пачка сигарет? / В яме у кирпичного сарая / девочка четырнадцати лет? / Это форма разрушает цвет, / и скорбит победа, умирая.
Но я же хотел рассказать о другом, о чудной своей внезапно возникшей и навсегда застрявшей в памяти минуте высокого счастья. Но ведь опять я запутался в датах.
1 февраля город Хайльсберг был взят нашей армией с ходу. Это был прорыв немецкой линии обороны. В городе оставался немецкий госпиталь, раненые солдаты, офицеры, врачи. Накануне шли тяжелые бои, немцы умирали, но не сдавались. Такие были потери, так тяжело далась эта операция, столько ненависти и обиды накопилось, что пехотинцы наши с ходу расстреляли и немецких врачей, и раненых солдат и офицеров – весь персонал госпиталя.
Через два дня – контратака.
Наши дивизии стремительно отступают, и око за око – уже наш госпиталь не успевает эвакуироваться, и немцы расстреливают поголовно всех наших врачей, раненых солдат и офицеров.
И снова наши выбивают немцев из города, и на этот раз в городе оказываюсь я с половиной своего взвода.
Вокруг города, в селениях Глиттанен, Галлинген, Редденау, Рехаген, 2 февраля прокладывали линии связи и близ железнодорожных станций устанавливали посты наблюдения бойцы второй половины моего взвода. В городе, кроме наших пехотинцев, артиллеристов, танкистов, оказалось довольно много немецких беженцев: стариков, женщин, детей, которые заняли большинство городских квартир.
Я со второй половиной своего взвода вошел в город вечером и решил переночевать в костеле, в протестантском немецком храме.
И только связисты мои завели в него лошадей, только намеревались после тридцатикилометрового броска расположиться на отдых, как две немецкие дивизии отрезали город и окружающие его поселки от наступающей нашей армии.
Между тем находящиеся в неведении солдаты и офицеры разбрелись по городу.
Комендант города, старший по званию полковник, пытался организовать круговую оборону, но полупьяные бойцы вытаскивали из квартир женщин и девочек. В критическом положении комендант принимает решение опередить потерявших контроль над собой солдат. По его поручению офицер связи передает мне приказ выставить вокруг костела боевое охранение из восьми моих автоматчиков, а специально созданная команда отбивает у потерявших контроль над собой воинов-победителей захваченных ими женщин.
Другая команда возвращает в части разбежавшихся по городу в поисках «удовольствий» солдат и офицеров, объясняет им, что город и район окружены. С трудом создает круговую оборону.
Я ничего не могу сделать. Молодая немка ищет у меня защиты, другая опускается на колени.
– Герр лейтенант, герр лейтенант!
Надеясь на что-то, окружили меня. Все что-то говорят.
А уже весть проносится по городу, и уже выстроилась очередь, и опять этот проклятый гогот, и очередь, и мои солдаты.
– Назад, е… вашу мать! – ору я и не знаю, куда девать себя и как защитить валяющихся около моих ног, а трагедия стремительно разрастается.
Стоны умирающих женщин. И вот уже по лестнице (зачем? почему?) тащат наверх, на площадку окровавленных, полуобнаженных, потерявших сознание и через выбитые окна сбрасывают на каменные плиты мостовой.
Хватают, раздевают, убивают. Вокруг меня никого не остается. Такого еще ни я, никто из моих солдат не видел. Странный час.
Танкисты уехали. Тишина. Ночь. Жуткая гора трупов. Не в силах оставаться, мы покидаем костел. И спать мы тоже не можем.
Сидим на площади вокруг костра. Вокруг то и дело разрываются снаряды, а мы сидим и молчим.
Утром две дивизии разрывают кольцо нашего окружения, и мы уже оказываемся в тылу.
7 мая 2002 года, спустя пятьдесят восемь лет
– Я не желаю слушать это, я хочу, чтобы вы, Леонид Николаевич, этот текст уничтожили, его печатать нельзя! – говорит мне срывающимся голосом мой друг, поэт, прозаик, журналист Ольга Ильницкая.
Происходит это в 3-м госпитале для ветеранов войны в Медведкове. Десятый день лежу в палате для четверых. Пишу до и после завтрака, пишу под капельницей, днем, вечером, иногда ночью.
Спешу зафиксировать внезапно вырывающиеся из подсознания кадры забытой жизни. Ольга навестила меня, думала, что я прочитаю ей свои новые стихи.
На лице ее гримаса отвращения, и я озадачен.
Совсем не думал о реакции будущего слушателя или читателя, думал о том, как важно не упустить детали. Пятьдесят лет назад это было бы куда как проще, но не возникало тогда этой непреодолимой потребности. Да и я ли пишу это? Что это? Какие шутки проделывает со мной судьба!
Самое занятное, что я не ощущаю разницы между этой своей прозой и своими рисунками с натуры и спонтанно возникающими стихами.
Какова будет реакция у наших генералов, а у наших немецких друзей из ФРГ? А у наших врагов из ФРГ?
Принесут ли мои воспоминания кому-то вред или пользу? Что это за двусмысленная вещь – мемуары! Искренно – да, а как насчет нравственности, а как насчет престижа государства, новейшая история которого вдруг войдет в конфликт с моими текстами? Что я делаю, какую опасную игру затеял?
Озарение приходит внезапно.
Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем «Виллисе» и командующий 3-м Белорусским фронтом маршал Черняховский. Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками между ногами? Достаточно было одной команды?
Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на полковнике-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что война все спишет?
В марте 1945 года моя 31-я армия была переброшена на 1-й Украинский фронт в Силезию, на Данцигское направление. На второй день по приказу маршала Конева перед строем было расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал маршал Черняховский в Восточной Пруссии? Сумасшедшая мысль мучает меня – Сталин вызывает Черняховского и шепотом говорит ему:
– А не уничтожить ли нам всех этих восточнопрусских империалистов на корню, территория эта по международным договорам будет нашей, советской?
И Черняховский – Сталину:
– Будет сделано, товарищ генеральный секретарь!
Это моя фантазия, но уж очень похожа она на правду. Нет, не надо мне ничего скрывать, правильно, что пишу о том, что видел своими глазами. Не должен, не могу молчать! Прости меня, Ольга Ильницкая.
Из дневника 1945 года: «В городе Лаубане седая женщина прыгала на четвереньках. Никто не заставлял ее делать этого. Ей хотелось рассмешить русских солдат. Единственный ее сын погиб на Восточном фронте».
Шли ожесточенные бои на подступах к Ландсбергу и Бартенштайну. Расположение дивизий и полков медленно, но менялось.
Как я уже писал, второй месяц я был командиром взвода управления своей отдельной армейской роты и отдавал распоряжения командирам трех взводов роты о передислокациях и прокладывании новых линий связи между аэродромами, зенитными бригадами и дивизионами, штабами корпусов и дивизий, а также по армейской рации передавал данные о передислокациях в штаб фронта и, таким образом, находился в состоянии крайнего перенапряжения. И вдруг заходит ко мне мой друг, радист, младший лейтенант Саша Котлов и говорит:
– Найди себе на два часа замену. На фольварке, всего минут двадцать ходу, собралось около ста немок. Моя команда только что вернулась оттуда. Они испуганы, но если попросишь – дают, лишь бы живыми оставили. Там и совсем молодые есть. А ты, дурак, сам себя обрек на воздержание. Я же знаю, что у тебя полгода уже не было подруги, мужик ты, в конце концов, или нет? Возьми ординарца и кого-нибудь из твоих солдат и иди! И я сдался.
Мы шли по стерне, и сердце у меня билось, и ничего уже я не понимал. Зашли в дом. Много комнат, но женщины сгрудились в одной огромной гостиной. На диванах, на креслах и на ковре на полу сидят, прижавшись друг к другу, закутанные в платки. А нас было шестеро, и Осипов, боец из моего взвода, спрашивает:
Смотрю, из одежды торчат одни носы, из-под платков глаза, а одна, сидящая на полу, платком глаза закрыла. А мне стыдно вдвойне. Стыдно за то, что делать собираюсь, и перед своими солдатами стыдно: то ли трус, скажут, то ли импотент. И я как в омут бросился, и показываю Осипову на ту, что лицо платком закрыла.
– Ты что, лейтенант, совсем с ума, б…, сошел, может, она старуха?
Но я не меняю своего решения, и Осипов подходит к моей избраннице. Она встает, и направляется ко мне, и говорит:
– Герр лейтенант – айн! Нихт цвай! Айн! – И берет меня за руку, и ведет в пустую соседнюю комнату, и говорит тоскливо и требовательно: – Айн, айн.
А в дверях стоит мой новый ординарец Урмин и говорит:
– Давай быстрей, лейтенант, я после тебя.
И она каким-то образом понимает то, что он говорит, и делает резкий шаг вперед, прижимается ко мне, и взволнованно:
– Нихт цвай, – и сбрасывает с головы платок.
Боже мой, Господи! Юная, как облако света, чистая, благородная, и такой жест – «Благовещение» Лоренцетти, Мадонна!
– Закрой дверь и выйди, – приказываю я Урмину.
Он выходит, и лицо ее преображается, она улыбается и быстро сбрасывает с себя пальто, костюм, под костюмом несколько пар невероятных каких-то бус и золотых цепочек, а на руках золотые браслеты. Сбрасывает в одну кучу еще шесть одежд, и вот она уже раздета, и зовет меня, и вся охвачена страстью. Ее внезапное потрясение передается мне. Я бросаю в сторону портупею, наган, пояс, гимнастерку – все, все! И вот уже мы оба задыхаемся. А я оглушен.
Откуда мне счастье такое привалило, чистая, нежная, безумная, дорогая! Самая дорогая на свете! Я это произношу вслух. Наверно, она меня понимает. Какие-то необыкновенно ласковые слова. Я в ней, это бесконечно, мы уже одни на всем свете, медленно нарастают волны блаженства. Она целует мои руки, плечи, перехватывает дыхание. Боже! Какие у нее руки, какие груди, какой живот!
Что это? Мы лежим, прижавшись друг к другу. Она смеется, я целую ее всю, от ноготков до ноготков.
Нет, она не девочка, вероятно, на фронте погиб ее жених, друг, и все, что предназначала ему и берегла три долгих года войны, обрушивается на меня.
Урмин открывает дверь:
Но я не могу оторваться от нее. Завтра напишу Степанцову рапорт, я не имею права не жениться на ней, такое не повторяется.
Я одеваюсь, а она все еще не может прийти в себя, смотрит призывно и чего-то не понимает.
Я резко захлопываю дверь.
– Лейтенант, – тоскливо говорит Урмин, – ну что тебе эта немка, разреши, я за пять минут кончу.
– Родной мой, я не могу, я дал ей слово, завтра я напишу Степанцову рапорт и женюсь на ней!
– Да куда угодно, три дня, день, а потом хоть под расстрел. Она моя. Я жизнь за нее отдам.
Урмин молчит, смотрит на меня, как на дурака.
В темноте возвращаемся.
В шесть утра я просыпаюсь, никому ничего не говорю. Найду ее и приведу. Нахожу дом. Двери настежь. Никого нет.
Все ушли неизвестно куда.
Когда я демобилизовался и первые месяцы метался по Москве, я искал девушку, похожую на нее, и мне повезло.
Я нашел Леночку Кривицкую, что-то во взгляде было ее. И когда мы в подъезде напротив старого МХАТа целовались, казалось мне, что я целую ее. А когда я потерял ее, все-таки у меня навсегда осталась та, восточно-прусская, имени которой я не узнал.
Бог весть. Может быть, и стихи мои оттуда. Город Хайлигенбайль. Залив Фриш-Гаф.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
Читайте также
САМОЕ СТРАШНОЕ
САМОЕ СТРАШНОЕ Дети в одиночестве испытывают страх. В детстве всегда должен присутствовать взрослый человек.Для взрослых в роли взрослого выступает Иисус Христос.Ночь, когда мне приснилось, что Бога нет.Ощущение непоправимого несчастья.Пронзительно острый месяц глядел
Глава 22 САМОЕ КРОВАВОЕ УБИЙСТВО
Глава 22 САМОЕ КРОВАВОЕ УБИЙСТВО В уголовном мире убийство считается обычным делом, я сам столько раз был свидетелем убийств, что мои чувства тоже успели постепенно притупиться. В те времена преступление, которое занимает первые страницы газет на Западе, здесь не
«Самое страшное в мире…»
«Самое страшное в мире…» Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю Котовского разум, Который за час перед казнью Тело свое граненое Японской гимнастикой мучит. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю мальчишек Идена, Которые в чужом городе Пишут
Глава 16 САМОЕ СТРАШНОЕ
Самое-самое любимое Целиковской
Самое-самое любимое Целиковской На вопросы ответили: сын Людмилы Васильевны Александр Алабян, ее подруга Надежда Якунина, артист Михаил Воронцов и зав. постановочной частью Театра им. Евг. Вахтангова Владимир Довгань.1. Время года?Осень (Алабян).Весна (Воронцов).Лето
Глава 29 САМОЕ БЕЗУМНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ «U-69»
Глава 29 САМОЕ БЕЗУМНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ «U-69» На заходе солнца «U-69» на своей обычной скорости направлялась к дому. Пройдет по крайней мере неделя, прежде чем мы доберемся до французских баз. Ни одной мачты не попалось нам на пути до утра следующего дня, когда в северном
Глава 13 Я сделал бы то же самое для тебя
Глава 13 Я сделал бы то же самое для тебя В середине июля мне предстояло уехать, так как поездка по Калифорнии была заранее запланирована. Однажды вечером мы просматривали первый из трех — или четырех? — фильмов, и он сказал, будто бы предчувствуя недоброе:— Когда ты
Глава 10. «Самое ужасное воспоминание» Гиббса
Глава 10. «Самое ужасное воспоминание» Гиббса Первоначальный план предусматривал вывоз детей из Тобольска в Екатеринбург Чрезвычайным комиссаром ВЦИК В.В.Яковлевым. Сам Яковлев также считал это своей задачей. Выше было рассказано о вызове В.В. Яковлева в Уральский
«Самое страшное в жизни. »
«Самое страшное в жизни. » Как раз когда я писал эти строки, по телевизору бегущей строкой промелькнула информация: «IKEA уволила двух своих сотрудников за терпимость к коррупции». И я подумал: хорошо бы, если бы у нас все тоже были именно нетерпимы — и не только к коррупции.
Глава 7 Самое прекрасное зрелище
Глава 7 Самое прекрасное зрелище И все соглашались, что не бывало еще во Флоренции столь прекрасного зрелища. Лука Ландуччи, о первом параде флорентийского ополчения 2 мая 1505 года Политическое и военное положение Флоренции резко изменилось 28 декабря 1503 года, когда
Страшное имя — Гжимек
Страшное имя — Гжимек С этого дня уже не было в гетто ни одной минуты покоя. Особенно после того, как в акцию на «нелегальныx» пулей неизвестного мстителя был убит заместитель Силлера унтерштурмфюрер Мансфельд. Стреляли в него из дома, объятого огнём.Горящий дом был
Глава III. СТРАШНОЕ ВРЕМЯ
Глава III. СТРАШНОЕ ВРЕМЯ Петербург… Барабанная дробь на рассвете. Резкие звуки кавалерийского горна, прорезающие однообразный вой ветра и унылый шум непогоды. Медный рев полковой музыки, и тяжелый солдатский шаг, от которого в дни парадов гудит и вздрагивает земля.
Рассказ про страшное
Рассказ про страшное Измучавшись, я написала рассказ. Я назвала его просто – «Володя».Написала всё, как было. И показала его нашей учительнице литературы – Анне Архиповне, (мы её называли Аннушкой).Аннушка прочла мой рассказ и страшно побледнела. Она была беременна, и
Глава 1 «Самое печальное время…»
Глава 1 «Самое печальное время…» Юрий Казаков родился в Москве и долго жил на Арбате. Сознание кровной причастности к этой легендарной улице с детства вселяло в него особую гордость, одаривало счастливым, победительным чувством вершинности. «Мы считали, – вспоминал