во всем никто не виноват каждый виноват в чем то
20 цитат из самых скандальных российских кинофильмов последнего года
Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.
Фильмы, цитаты из которых мы собрали в этом обзоре, успели полюбиться зрителям и при этом вызвали огромные резонанс в обществе. В них мысли о счастье, любви, обществе и смысле жизни.
«Вий», 2014. Режиссёр: Олег Степченко
Несколько интерпретированная гоголевская история о людях, в душах которых поселилась нечисть, которая только и ждёт, чтобы вырваться наружу. Фильм «Вий» стал самым кассовым российским фильмом в 2014 году, заработав в прокате более миллиона долларов.
• Если панам чего взбредет в голову, так самый наиграмотнейший человек не разберет.
• Вы как невежда Ньютон, одурачивший пол-Европы своим яблоком.
• Какой же он посланник ада, когда у него ноги подкашиваются.
• Несчастного Бруно сожгли на костре, а потом поняли, что Земля круглая.
• Я чувствовал дыхание Бога, его прикосновение, которое меняет мою судьбу.
«Левиафан», 2014. Режиссёр: Андрей Звягинцев
Главный герой живёт со своей семьёй на севере России и борется за свой дом, который государство, в лице мэра города, хочет снести. «Левиафан» получил шесть различных премий, в том числе и премию «Золотой глобус» как лучший фильм на иностранном языке, и вошёл в шорт-лист «Оскара».
• Во всем никто не виноват, каждый виноват в чем-то своем. Во всем виноваты все.
• Самый опасный зверь — это человек.
• Если бы я свечки ставил и поклоны бил, у меня бы все по-другому было?
• Всякая власть от Бога. Где власть — там сила. Если ты власть на своем участке ответственности, — решай местные вопросы сам своей силой и не ищи защиты на стороне, а то ведь враг подумает, что ты ослаб.
«Духless 2», 2015. Режиссёр: Роман Прыгунов
Главный герой уезжает от московских проблем на остров в Юго-Восточной Азии. И казалось бы, теперь его идеальную жизнь ничто не нарушит. Но прошлое его не отпускает.
• Меня зовут Макс. Я живу там, где нет собраний акционеров, закрытых тусовок, а от свободы реально захватывает дух! Здесь не знают, что такое шесть месяцев долбанной зимы, новый айфон втридорога и неизбежное русское хамство. В общем, у вас жизнь удалась, а у меня сложилась.
• У меня есть шанс что-то сделать, и я это сделаю.
• — Почему мы не можем создать такой гаджет?
— Потому что основным гаджетом у нас остается газовый вентиль.
«Поддубный», 2014. Режиссёр:Глеб Орлов
Фильм о Чемпионе чемпионов великом борце Иване Поддубном. Только любовь смогла уложить на обе лопатки Русского Богатыря. Фильм запретили в украинском прокате.
• Я не пряник медовый, чтобы всем нравиться.
• Либо ты делаешь это, либо вышиваешь приданое крестиком.
• Железный Иван гнёт Америку.
• Это цирк, в нём свои законы, но ты всегда можешь жить по своим.
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:
Левиафан
— Переходный возраст.
— Но бить все равно не надо.
— Да ладно, я так, любя.
Твой сын, тебе решать, кем он вырастет: обезьяной или человеком.
— Забавный дядька.
— Забавный? Двух жен в могилу свел. Тиран.
— Ну, вообще, конечно, манипулируешь ты мной, младшой, не нравится мне это.
— Коля, я младшим был в батальоне 20 лет назад.
Ты у моей жены что ли умничать научился?
— Необратимо направленное историческое развитие жизни в терминологии Дарвина. Раз, два, три… восемь букв.
— Затяжной прыжок из манды в могилу.
Москва, Вадим Сергеевич, город большой, но очень тесный. Так что, если захотеть, до любого дотянуться можно.
— Слушай, ты крещеный?
— Что? Это вы к чему?
— Мне просто интересно.
— Я, Вадим Сергеевич, юрист. Я верю в факты.
— Ну что, сынок, нравится тебе Димон?
— Ну да, нормальный такой дядька.
— Этот нормальный дядька сегодня большое дело сделал.
— Какое?
— Мэра нагнул.
— Это как?
— Да вот так, сынок, взял его за Фаберже и легонечко так потянул к низу.
Димон, попал — семь капель, промахнулся — двадцать семь.
Всякая власть от Бога. Где власть, там сила. Если ты власть на своем участке ответственности, решай местные вопросы сам, своей силой, и не ищи защиты на стороне, а то ведь враг подумает, что ты ослаб.
— Это я во всем виновата.
— Во всем никто не виноват. Каждый виноват в чем-то своем. Во всем виноваты все. Даже если мы признаемся, по закону признание не является доказательством вины. Человек не виновен, пока не доказано обратное.
— Ну и че? Где твой Бог милосердный?
— Мой-то со мной, а вот где твой, не знаю. Кому ты молишься? В церкви я тебя не видел. Не постишься, не причащаешься, на исповедь не ходишь, свечки не ставишь…
— Если бы я свечки ставил и поклоны бил, у меня бы все по-другому было? Может сейчас начать, пока не поздно? Может жена моя воскреснет? Дом мне вернут? Или поздно уже?
— Не знаю, пути Господни неисповедимы.
— Можешь ли ты удою вытащить Левиафана и веревкой схватить за язык его? Будет ли он тебя умолять? Будет ли разговаривать с тобой кротко? На Земле нет подобного ему. Он царь над всеми сынами гордости.
— Отец Василий, я же с тобой по-человечески. Че ты мне хрень гонишь? Зачем?
— Может, знаешь, был такой человек Иов. Как и ты, задавался вопросом о смысле жизни: да как же это, почему именно со мной? До того себя довел, что коростой покрылся. И жена ему пыталась мозги вправить, и друзья говорили: «Не гневи Бога». А он все равно пылил, посыпал голову пеплом. Тогда Господь смилостивился и сам явился к нему в виде урагана и популярно все объяснил ему в картинках.
— И че?
— И смирился Иов. Жил 140 лет, видел сынов сыновних до четвертого колена и умер в старости, насыщенной днями.
— Сказка что ли?
— Да нет, в Библии написано.
Виноват ли сам человек в своих несчастьях?
Виноват, кто лгать не станет…
Легко, слыхал я, не узнать
Судьбы секреты! –
Нельзя, шутя, предугадать
Удач приметы.
И я, в случайности ничуть
Давно не веря,
Понять пытаюсь всё же суть
Любой потери. –
И так и этак поверну
Ходы событий:
Причину бед любых одну
Хочу открыть я.
Во всём же кто-то виноват,
Что не сложилась
Судьба? – Явлю ему сто крат
Свою немилость!
Пускай подумает злодей,
Какую долю
Ссудил мне подлостью своей!
И в этой роли
Порою нравлюсь я себе
Как обличитель
Всех, неудач в моей судьбе
Кто есть родитель!
А что? Мне кажется, так жить
Куда удобней:
Кого-то легче обвинить
В коварстве злобном,
Из-за которого я стал
Совсем несчастным,
Терпеть сомнений чем обвал,
Что я причастен
Ко всем несчастиям своим,
Большим и малым! –
Пусть не сочтут меня засим
Совсем нахалом,
Но сплю я крепко оттого,
Что обвиняю
Во всём придуманных врагов,
И точно знаю:
Как раз они-то и не спят,
И думу тянут
О том, всегда что виноват,
Кто лгать не станет…
Мама с папой снова спорят,
Как меня им наказать:
Непослушен я! Я горе!
Человеком мне не стать.
Выбрать трудно наказанье.
Прост, как правда, папа тут:
«Лучший способ воспитанья
Есть ремень! Едва ль найдут
К усмиренью непослушных
В лет ближайших этак сто
Вещь полезней!» «Нет! Не нужно
Бить ребёнка! Разве кто
Сделать так сочтёт возможным?
Педагогика нашла
Способ зверский этот ложным!
Негуманным!» – перешла
В контратаку тут же мама
На отца. Ну, мать есть мать! –
От ремня не будет сраму
Мне, кажись… Но всё ж понять
Я не смог пока что спора
Меж родителями: как
Своеволье выбить скоро
Из меня – ремнём иль так,
Всё гуманно разъясняя,
Научить чужим умом
Мир осваивать. Какая,
Я не понял, польза в том,
Что за радость послушанья
Моего отец и мать
Лучший способ наказанья
Мне готовы подыскать.
Нет! Искать придётся дружно
Им, пожалуй что, его,
Стану если я послушным! –
И бездарным оттого.
От правды ложь неотличима,
Когда объектом став забот
Лжеца, ты вдруг необъяснимо
Влюблён в того, тебе кто лжёт…
И ты, в плену его вниманья
К себе, откажешься вникать
В речей обманных содержанье
И правды облик узнавать!
Отвергнешь мелкие сомненья.
Потом, когда обман поймёшь,
Большим пометишь сожаленьем,
Что не отвергнул прежде ложь.
Но будет поздно: завершится
Обман победою лжеца!
Тебе ж останется смириться,
Что власть теперь у подлеца.
Зачем мы шепчемся смущённо
Тогда о том, что лжива власть,
Когда лжецу мы сами склонны
Её к ногам порою класть.
Во всем никто не виноват каждый виноват в чем то
Этика в обратной перспективе
«Матушка, кровинушка ты моя… знай, что воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват. Не знаю я, как истолковать тебе это, но чувствую, что это так до мучения».
Эт a мысль повторяется потом в речах самого Зосимы, когда он после своего стремительного обращения отказался от дуэли и стал проповедовать свою новую веру обществу; в речах таинственного незнакомца, пришедшего к Зосиме исповедать свой грех убийства; и, наконец, в заключительных поучениях Зосимы:
«Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват»;
Это и в самом деле выглядит безумием: как я могу быть виновным в тех преступлениях, скажем, серийных убийствах и изнасилованиях, которые совершил не известный мне человек в другой стране? Так, собственно, и воспринимается эта проповедь Зосимы обществом: «Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу быть за вас, например, виноват?»
Сходная мысль о «безвинной» вине за других порой встречается в святоотеческой литературе, например, в знаменитых «Душеполезных поучениях и посланиях» Аввы Дорофея (Палестина, VI век):
Однако важная разница между святоотеческими и Зосимовыми поучениями состоит в том, что первые подчеркивают виновность человека перед Богом, а вторые — перед людьми. С догматической точки зрения вина твари перед Творцом первична, a п e ред другой тварью — вторична, тогда как Зосима ставит вторую на первое место, то есть « гуманизирует » ее. Но то, что человек не может не согрешить, а значит, виноват перед Богом, более или менее самоочевидно. А то, что мы виноваты перед другими людьми, причем даже незнакомыми, — далеко не так очевидно, и мысль эту понять и принять гораздо труднее.
Представим теперь, что каждого карал бы тот, перед кем он провинился: око за око и зуб за зуб. Тогда мир распался бы на отдельные «разборки», и в нем не осталось бы места ни жертвенности, ни великодушию. Но жизнь устроена иначе, каждый действует в меру своей свободы и должен быть открыт свободе других. Каждый поочередно становится то виновником, то жертвой, и все «несут бремена друг друга».
Это лишь внешняя сторона всевиновности : я виноват в том, что поступаю с некоторыми людьми так, как другие поступают со мной. Но вникнем глубже в ту нравственную логику, по которой «воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват». Даже если посмотреть на самые страшные преступления, совершенные не мною, — какие из них я не мог бы совершить? Когда я читаю про серийного убийцу или насильника, я могу понять, как некая страсть настолько овладевает человеком, что он уже не в силах совладать с собой и повторяет свое преступление опять и опять, утверждаясь в нем как в призвании. Я могу вообразить состояние одержимости и нетерпения, которое доводит до умопомрачения. Даже если взять приводимые Иваном Карамазовым в упрек Богу случаи жестокого обращения с невинными детьми, — например, генерал, затравивший собаками дворового мальчика за то, что тот нечаянно подбил камнем ногу одной из них… Я могу понять даже этих злодеев, потому что такое бешенство — в человеческой природе. Думаю, что и сам Достоевский вполне мог почувствовать в себе и убийцу старушки, и растлителя девочки, — иначе вряд ли сумел бы столь убедительно изобразить Раскольникова и Ставрогина.
Может быть, я преувеличиваю свою потенциальную склонность к преступлению, пытаясь убедительнее представить идею совиновности? Конечно, чтобы исследовать структуру нравственного, как и физического миро-здания, приходится прибегать к увеличительному стеклу, а то и к микроскопу. Мне представляется, что люди способны понять друг друга до самых глубин низости (а иногда и до высот святости). Уж на что нравственно просветленной личностью был И.-В. Гете, но и он говорил, что ему «никогда не приходилось слышать о таком преступлении, на которое он не чувствовал бы себя способным». Не случайно Томас Манн цитирует эти слова Гете в своем эссе о Достоевском, находя именно у последнего высшее развитие этой «способности создать ощущение некой таинственной вины». 2
Когда я читаю сообщения о преступлениях, первая мысль, которая у меня мелькает: как хорошо, что преступником оказался не я! Почему-то мне проще вообразить себя преступником, чем жертвой. Как хорошо, что преступление, которое я мог бы совершить мысленно или во сне, не произошло наяву. Слава Богу, что Он не поставил меня под действие тех же обстоя-тельств, несчастий, навязчивых желаний, душевного расстройства, что и преступника. И поскольку виновен кто-то другой, значит, он взял на себя и мою вину, вину человека, который в других условиях мог бы оказаться на его месте; а он, воспитанный моими родителями, получивший мое образование, остался бы непричастным и с содроганием читал бы об этом злодеянии в газетах.
И мне остается только удивляться, что Хрущев или Брежнев, при той полноте власти, которую они имели, совершили гораздо меньше преступлений, чем многие другие, включая меня, могли бы совершить на их месте, в качестве единоличных правителей страны с тяжелой исторической наследственностью. Конечно, я никогда бы не смог оказаться во главе государства, но скорее из-за недостатка лидерских качеств, чем из-за избытка нравственных достоинств. И если по сравнению с Дон-Жуаном или Казановой я вел более добродетельный образ жизни, то вовсе не из присущего мне целомудрия, а потому что я не наделен той чарующей внешностью и талантами обольстителя, которые толкали их на все новые авантюры. По сути, во всех искушениях, грехах, насилиях, убийствах есть и доля моей вины, потенциального участия, а расплачиваться приходится только их исполнителям. Им достается роль козлов отпущения, и если я по каким-то причинам оказался в стороне, приобрел алиби, доказав свою непричастность, то это еще не освобождает меня от внутренней ответственности.
Вот в чем смысл Зосимова увещевания: «…не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват». Почему «прежде всех»? Да потому, что он, как должностное лицо, судит за то, что и сам мог бы совершить как простой смертный. Другие, тоже прямо не виновные, не судят, а он один судит, и в этом его двойная вина.
Так что же, мы все друг за друга теперь виноваты? Маленький семейный тиран берет на себя грехи Гитлера и Сталина, и ему уже не до вины перед женой и ребенком, его терзает вина перед человечеством, вина за Освенцим и Колыму. И неужели вместо того, чтобы извиниться за очередной скандал и загладить вину цветами жене и игрушкой ребенку, он должен теперь устраивать над собой внутренний Нюрнбергский процесс?
Так убедителен этот насмешливый голос, что вспоминается заглавие эссе Т. Манна: «Достоевский — но в меру». Разве эта пресловутая виновность каждого перед всеми, провозглашенная у Достоевского устами Зосимы, не должна быть умерена здравым смыслом и чувством?
Примерно так же, как соотносятся реальные и нарисованные предметы в панораме, где первый, объемный план совмещается с живописным фоном, воспроизводящим отдаленную перспективу. Без конкретных предметов, вот этих камня, дерева, пушки, не было бы чувства реальности, соразмерности самому зрителю; а без картинных образов не было бы чувства объема, уходящего вдаль. Вот в такой, расширяющейся перспективе предстает мне чувство вины, которое в масштабе один к одному охватывает меня и мой ближний круг, а потом уже, в уменьшающемся масштабе 1:2, 1:10, 1:100, 1:100000000, — более дальних, малознакомых, просто соотечественников, все человечество… Перспективизм столь же важен для нашей ориентации как в нравственном, так и в зрительном пространстве.
Ошибается ли Зосима против законов нравственной перспективы, когда говорит: «…воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват»? Почему перед всеми за всех, а не за себя перед близкими? Или это такой надрывно-бесшабашный, по-российски размашистый жест, который чем-то напоминает удаль незабвенного Ноздрева: дескать, вон там, до леса, все мое, а за лесом — тоже мое. 3 Н е есть ли « зосимовщина » — своего рода этическая ноздревщина: моя вина — моя, а не моя вина, вселенская, — тоже моя?
У Зосимы здесь обрисована иная перспектива, чем привычная нам линейная, исходящая из фиксированной точки зрения индивида и предполагающая точку схождения на линии горизонта: предметы уменьшаются пропорционально по мере удаления от переднего плана. Другую перспективу — обратную — мы наблюдаем на иконах, фресках и мозаиках. Долгое время она считалась ложной, наивной, обусловленной неумелостью ранних мастеров, которые не достигли блеска и жизнеподобия ренессансной живописи. Но уже в XX веке П. А. Флоренский, Б. В. Раушенбах и другие исследователи установили равноценность, если не сверхценность такой «искажающей» перспективы, которая предполагает для зрителя возможность выйти за предел своей индивидуальной точки зрения. Предметы расширяются по мере их удаления от зрителя, который выступает не как субъект восприятия, а скорее как адресат визуальных «посланий». При этом перспектива расслаивается на множество горизонтов, охватывающих предметы со всех сторон, а не только с одной, обращенной к зрителю. Например, изображается не только фасад, но и весь дом, каким его можно было бы увидеть, обойдя вокруг.
«Как ближайшее распространение приемов обратной перспективы, следует отметить разноцентренность в изображениях: рисунок строится так, как если бы на разные части его глаз смотрел, меняя свое место. Тут одни части палат, например, нарисованы более или менее в соответствии с требованиями обычной линейной перспективы, но каждая — со своей особой точки зрения, т. е. со своим особым центром перспективы; а иногда и со своим особым горизонтом, а иные части, кроме того, изображены и с применением перспективы обратной. Обратная перспектива в изображении мира — вовсе не есть просто неудавшаяся, недопонятая, недоизученная перспектива линейная, а есть именно своеобразный охват мира. Таково свойство того духовного пространства: чем дальше в нем нечто, тем больше, и чем ближе, — тем меньше. В восприятии зрительный образ не созерцается с одной точки зрения, но по существу зрения есть образ многоцентренной перспективы» (Павел Флоренский. Обратная перспектива). 4
Вот эта « многоцентренная », соборная перспектива, которая выступает как обратная только по отношению к прямой, индивидуальной, и являет себя в нравственном пространстве Зосимы. Быть виноватым за все и перед всеми — это как на иконе видеть каждый предмет с разных сторон и находить в самом себе точку схода всех линий, исходящих от самых дальних и наибольших реальностей, добра и зла, Бога и Его противника. Что же удивительного, что старец Зосима мыслит о нравственных предметах в той же обратной перспективе, в какой они представлены на иконах? Я причастен всему тому, что совершается в мироздании, и не только я на него, но и оно, огромное, превосходящее, всей своей многогранностью смотрит на меня.
Одна перспектива не отменяет другую, а обогащает ее. То, что я переживаю свое внутреннее соучастие в грехах и преступлениях других, не ослабляет моего чувства вины за свои собственные. Я учусь не судить фарисейски, не возноситься над другими своей «добродетелью», поскольку понимаю меру своей причастности к большим, всечеловеческим грехам. И тогда я начинаю иначе оценивать и свои «малые» грехи, вижу в них зачатки тех больших грехов, разрастание которых создает тиранов, убийц, насильников. Эта способность видеть малое в большом и большое в малом так же важна для нравственного, как и для научного сознания. Увидеть в мельчайших частицах и атомах основу вселенского устройства. Увидеть в мельчайших страстях и грехах основу гигантских нравственных коллизий и катастроф. Увидеть свое в чужом и чужое в своем — и в себе предотвратить то, что в чужом отвращает. Этому, собственно, и учит Зосима: «…всякий пред всеми за всех и за все виноват». На чужих винах, таких очевидных, огромных, безобразных, мы учимся различать и разоблачать свои, малые, скрытые, привычные, в чем-то даже приятные.
Совиновность — это не просто нравственная рефлексия, это деятельное чувство, которое побуждает брать на себя вину человечества, или своего класса, или своей нации, или своих предков, или чужих людей. Это чувство побуждает людей из благополучных семей ств бр осать свои уютные гнезда, свой круг богатых и сильных и отправляться на помощь бедным, больным, не-образованным, незащищенным. Они испытывают вину за то, в чем сами не виноваты: за то, что с детства наделены тем, чем обделены другие.
Следует отличать это деятельное чувство вины от близкого ему чувства сострадания, переживания чужой боли как своей и готовности помочь, отдать, защитить. В чувство совиновности привходит момент самонаказания, которому и символически, и практически подвергает себя тот, кто возмещает чужую вину своей готовностью к жертве. Американцы, искупающие перед неграми вину своих предков; немцы, искупающие перед евреями вину своих отцов и дедов…
У совиновности и сострадания — разная направленность. Мы совиновны преступникам, а сострадаем их жертвам. Поэтому совиновность и сострадание сходятся в своем практическом воплощении, в деятельном соучастии и милосердии, хотя исходят из разных посылок. Сострадание возможно без чувства вины, но возможна ли совиновность без сострадания, причем двойного: и преступнику, и потерпевшему? Совиновность подразумевает, что и сам преступник в той или иной степени является жертвой и на нас переходит часть его вины. В этом смысле можно говорить о совиновности как об удвоенном сострадании, как о стремлении не только вознаградить другого, но и наказать себя. Сострадание исходит из человеческой способности к милосердию, тогда как в совиновности к нему добавляется другой дар — раскаяния.
«└Уж много ты на себя грехов берешь“, — плачет, бывало, матушка. └Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми, да зато и меня все простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?“».
И последнее. Если каждый перед всеми и за всех виноват, то можно ли такую соборность нравственного чувства распространить и на чужие свершения, достижения, добродетели? Если, допустим, Дмитрий Карамазов, приговоренный к Сибири, несет на себе бремя вины своего брата Ивана и полубрата Смердякова, замысливших и совершивших отцеубийство, то может ли он принять в себя и частицу чистого и светлого духа брата Алеши, а через него — и старца Зосимы, может ли он через них очиститься, оправдаться? Если я чувствую себя совиновным преступникам, имею ли я право почувствовать себя сподвижным старцу Серафиму, совдохновенным Пушкину, сомысленным Достоевскому?
Конечно, здесь нет полной симметрии с переживанием совиновности. Я могу сказать, что в чужих преступлениях есть и моя вина, но не могу сказать, что в чужих подвигах или открытиях есть и моя заслуга. Это их заслуга — меня очищать, умудрять, вдохновлять. Почему же чужая вина мне вменяется, а заслуга нет? По той же простой причине, по какой смирение, то есть сознание своей недостойности, открывает мне путь становления, внутреннего роста, а гордыня этот путь закрывает. Однако я вполне могу гордиться за других. Я горжусь за Моцарта и Бетховена, потому что я часть человечества, которое породило этих гениев. У меня еще больше прав гордиться Пушкиным и Достоевским, потому что по языку и воспитанию я причастен той культуре, которая их произвела. У меня еще больше прав гордиться своими близкими, потому что я причастен тому роду и семье, из которых они происходят. Иными словами, между всеми нами есть нечто общее — человеческое, народное, родовое, семейное … И чем теснее и избирательнее эта общность, тем больше у меня прав на гордость за моих « со-общников », поскольку в обратной перспективе, охватывающей человечество, они возвеличивают и очищают меня. Вот почему у Дмитрия не меньше оснований быть « со-честным » Алеше, чем со-виновным Ивану и Смердякову. Такова природа «соборной» перспективы: всеобъемлющий духовный макрокосм становится микрокосмом каждого…
2 Манн Томас. Собрание сочинений в 10 т. Т. 10. М., 1961. С. 331, 333.
3 «└Теперь я поведу тебя посмотреть, — продолжал он, обращаясь к Чичикову, — границу, где оканчивается моя земля. — Вот граница! — сказал Ноздрев. — Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое“» (Гоголь Н. Мертвые души. Гл. 4).