во что обул ноги маршаковский человек рассеянный с улицы бассейной
Вот какой рассеянный — Самуил Маршак
Жил человек рассеянный
На улице Бассейной.
Сел он утром на кровать,
Стал рубашку надевать,
В рукава просунул руки —
Оказалось, это брюки.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Надевать он стал пальто —
Говорят ему: не то.
Стал натягивать гамаши —
Говорят ему: не ваши.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Вместо шапки на ходу
Он надел сковороду.
Вместо валенок перчатки
Натянул себе на пятки.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Однажды на трамвае
Он ехал на вокзал.
И, двери открывая,
Вожатому сказал:
— Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?
Вожатый удивился —
Трамвай остановился.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Он отправился в буфет
Покупать себе билет.
А потом помчался в кассу
Покупать бутылку квасу.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Побежал он на перрон,
Сел в отцепленный вагон,
Внёс узлы и чемоданы,
Рассовал их под диваны,
Сел в углу перед окном
И заснул спокойным сном…
Это что за полустанок?
Закричал он спозаранок.
А с платформы говорят:
— Это город Ленинград.
Он опять поспал немножко
И опять взглянул в окошко,
Увидал большой вокзал,
Удивился и сказал:
— Это что за остановка —
Бологое иль Поповка? —
А с платформы говорят:
— Это город Ленинград.
Он опять поспал немножко
И опять взглянул в окошко,
Увидал большой вокзал,
Потянулся и сказал:
— Что за станция такая —
Дибуны или Ямская? —
А с платформы говорят:
— Это город Ленинград.
Закричал он: — Что за шутки!
Еду я вторые сутки,
А приехал я назад,
А приехал в Ленинград!
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Вот какой рассеянный
Жил человек рассеянный
На улице Бассейной.
Сел он утром на кровать,
Стал рубашку надевать,
В рукава просунул руки —
Оказалось, это брюки.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Надевать он стал пальто —
Говорят ему: «Не то!»
Стал натягивать гамаши —
Говорят ему: «Не ваши!»
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Вместо шапки на ходу
Он надел сковороду.
Вместо валенок перчатки
Натянул себе на пятки.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Однажды на трамвае
Он ехал на вокзал
И, двери открывая,
Вожатому сказал:
«Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?»
Вожатый удивился —
Трамвай остановился.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Он отправился в буфет
Покупать себе билет.
А потом помчался в кассу
Покупать бутылку квасу.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Побежал он на перрон,
Влез в отцепленный вагон,
Внес узлы и чемоданы,
Рассовал их под диваны,
Сел в углу перед окном
И заснул спокойным сном.
«Это что за полустанок?» —
Закричал он спозаранок.
А с платформы говорят:
«Это город Ленинград».
Он опять поспал немножко
И опять взглянул в окошко,
Увидал большой вокзал,
Почесался и сказал:
«Это что за остановка —
Бологое иль Поповка?»
А с платформы говорят:
«Это город Ленинград».
Он опять поспал немножко
И опять взглянул в окошко,
Увидал большой вокзал,
Потянулся и сказал:
«Что за станция такая —
Дибуны или Ямская?»
А с платформы говорят:
«Это город Ленинград».
Закричал он: «Что за шутки!
Еду я вторые сутки,
А приехал я назад,
А приехал в Ленинград!»
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
СТРАННЫЙ ГЕРОЙ С БАССЕЙНОЙ УЛИЦЫ
Самые любимые герои Маршака – неизвестные.
Свою балладу он назвал «Рассказ о неизвестном герое», хотя ко времени выхода ее в свет в газетах давно уже были опубликованы сведения об отважном молодом человеке, спасшем девочку на пожаре в Москве. Имя героя упоминали в статьях и очерках, его ставили в пример, и только в стихах Маршака он по-прежнему оставался ненайденным, неназванным, непрославленным.
В маршаковской «современной балладе» он отмахивался от славы кепкой и пропадал за углом, смешиваясь с толпой других героев поэта, непрославленных и безымянных: с ленинградским почтальоном из «Почты», с Человеком из «Войны с Днепром», со стариком в очках из «Были-небылицы», со всеми заполняющими стихи Маршака носильщиками и швейцарами, стекольщиками и часовщиками, кондукторами и дворниками, столярами и чистильщиками обуви. Любимцы Маршака ведут себя в его стихах так, словно прочли пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке» и, зная зловещие последствия неумеренных притязаний, предпочитают оставаться в тени. Настоящий герой у Маршака непременно непрославленный, неназванный, и отступления от этого правила чрезвычайно редки.
Но Рассеянный с улицы Бассейной, конечно, самый неизвестный из неизвестных героев Маршака.
Подобно прочим, у него нет ни имени, ни фамилии. Вместо них – прозвище, рифмующее характер с адресом. Мы не знаем его возраста. Не знаем, как он выглядит, – в стихах об этом ни полслова. Мы не узнали бы и как он одет, если бы не упоминались брюки, натянутые на голову, и пальто, которое «не то». Наконец, главное: неизвестно даже, герой ли он.
Потому что поэзия Маршака исповедует труд как единственную достоверную меру героизма, прославляет труд как величайшую ценность, соединяющую цель и средства человеческого бытия. Герой, по Маршаку, – тот, кто «вкалывает». А Рассеянный, в отличие от других маршаковских неизвестных героев – строгающих, пилящих, дубящих, красящих, разносящих почту, тушащих пожары и покоряющих реки, – не приставлен ни к какому делу. Рассеянного с Бассейной мы не видим за работой и едва ли можем хотя бы в воображении решить вопрос о его трудоустройстве. Каким практическим делом заняться Рассеянному, если он, по-видимому, воплощает саму непрактичность?
Между тем, несмотря на некоторую нехватку «анкетных данных», перед нами, несомненно, образ. Притом образ в ореоле неотразимого обаяния.
Кажется, никакими критическими усилиями не загнать Рассеянного в строй, образованный всеми остальными героями Маршака. В этом случае поэт как будто вызывающе изменяет самому себе: воспевал-воспевал незаметных тружеников за незаметность и труженичество – и вдруг сорвался на человека, который подчеркнуто ничего не делает. Прославлял-прославлял гармонию, лад, дисциплину и порядок – и на тебе: вывел «героя», олицетворяющего недисциплинированность и беспорядок, какого-то рассеянного, рассеивающего вокруг себя разлад и дисгармонию. И этот образ, противоречащий всему пафосу творчества Маршака, не высмеян вдрызг, со всей силой маршаковского сатирического дара, а облюбован как личность очаровательно симпатичная и бесконечно обаятельная.
Вот какой рассеянный
с улицы Бассейной!
Трудно, очень трудно критику с этим Рассеянным*.
Но давайте войдем в положение художников, задавшихся целью нарисовать маршаковского героя в его среде и вчитывающихся с этой целью в текст.
«Стал натягивать пальто, говорят ему: “Не то!”». Говорить «не то!» можно по-разному: с дружеской улыбкой («Вы ошиблись, дорогой»), недоумевая («Не отличить своего пальто от чужого?!»), раздраженно («Когда же прекратятся эти выходки с пальто?»), угрожающе («В последний раз напоминаем!») – да мало ли еще как! Текст дает возможность любого прочтения, потому что текст преднамеренно «матовый».
«Вожатый удивился, вагон остановится. » Вожатый остановил вагон, так сказать, по требованию, уступая чудаковатому пассажиру? Или же от удивления? Ничего подобного! Он остановил бы трамвай и без всякой просьбы: вокзал – остановка. А как он удивился – добродушно или раздраженно? И как должен звучать тройной ответ с платформы: «Это город Ленинград»? Если отвечают разные люди, ответы могут звучать одинаково, но если одни и те же, – легко допустить, что, отвечая снова и снова пассажиру заведомо отцепленного вагона, люди на перроне «разогреваются» (так происходит накопление количества эпизодов и переход повествования в новое качество при тройных повторениях в сказке – Маршаку это было более чем известно). А реплика: «Говорят ему: “Не ваши. ”»? Кто говорит – родственники, друзья, соседи? Сколько их, говорящих? И что такое это «говорят»: собирательная форма, множественное число, безличный оборот?
Вот какой Рассеянный
С улицы Бассейной!
Трудно, очень трудно художникам с этим Рассеянным.
Такая обобщенная неуловимость текста входила, по-видимому, в замысел поэта. Маршак создавал не карикатуру на определенного человека, а глубоко типизированный образ, который, подобно строчкам детской дразнилки или имени мольеровского персонажа, применим к любому случаю определенного рода. Стихотворение о Рассеянном – шедевр законченности и гармоничности, оно не сохранило ни малейших следов обработки, свидетельствующих о «технологии», или строительных лесов, выдающих «рукотворность» создания. Целый мир отражен в стихотворении, словно на зеркальной поверхности отполированного шара, который ускользает и не дается в руки по той же причине, по какой отражает мир, – его поверхность безупречна.
Но обобщенность здесь по меньшей мере очень странная, потому что нельзя себе представить ничего более конкретного, чем мир стихотворения, где живет и совершает свои чудачества Рассеянный. Конкретен герой, бегущий – в чужом пальто и гамашах, со сковородой на голове и перчатками на ногах – по ленинградским улицам. Конкретен Ленинград с его Бассейной улицей, трамваем и вокзалом. Конкретен вокзал с его кассами, буфетами, перронами и поездами. Конкретен отцепленный вагон, его диваны, его окна, через которые доносятся голоса, трижды подтверждающие конкретность факта: «Это город Ленинград».
В этом весь Маршак: у него все конкретно до плотной вещественности и одновременно все обобщено до полной неуловимости.
В ответ на милые детские вопросы – где живет Рассеянный, – автор обычно отшучивался: «Он сам забыл свой адрес». Или по-другому: «Рассеянный с улицы Бассейной так рассеян, что прислал мне свой адрес, по которому я никак не могу понять, где он живет. Адрес такой:
Кавказ
Первый перепереулок
Дом Кошкина
Квартира 200 000».
Взрослым отправлялись ответы более деловитые и обстоятельные: «Очень многие мои читатели спрашивали меня, не изобразил ли я в своем “Рассеянном” профессора И.А. Каблукова. Тот же вопрос задал моему брату – писателю М.Ильину – и сам И.А. Каблуков. Когда же брат ответил ему, что мой “Рассеянный” представляет собой собирательный образ, профессор лукаво погрозил ему пальцем и сказал:
– Э, нет, батенька, ваш брат, конечно, метил в меня!
В этом была доля правды. Когда я писал свою шутливую поэму, я отчасти имел в виду обаятельного и – неподражаемого в своей рассеянности – замечательного ученого и превосходного человека – И.А. Каблукова. ».
Черновые рукописи «Рассеянного» подтверждают, что легендарного чудака профессора Каблукова Маршак «отчасти имел в виду». Оказывается, в ту пору, когда еще не были сформированы ритмика и строфика будущего стихотворения, когда еще только брезжила его композиция (а ритмика, строфика и композиция не формальные признаки произведения, но содержательные компоненты образа героя), в ту пору Маршак примерял своему персонажу разные «обувные» фамилии, и на этих фамилиях шла словесная игра, открывающая ряд забавных чудачеств. Сначала это была фамилия Башмаков, только соотнесенная с фамилией прототипа:
На свете жил да поживал
Иван Иваныч Башмаков,
А сам себя он называл
Башмак Иваныч Иванов.
Потом Маршак пробовал иначе:
Жил да поживал
Иван Башмаков,
Себя он называл
Башмак.
Строчка осталась недописанной: на оставленную строфу уже набегал новый вариант начала, в котором рассеянный герой прямо был назван именем и фамилией прототипа:
В Ленинграде проживает
Иван Каблуков,
Сам себя он называет
Каблук Иванов.
Читатели, задававшие вопросы о чудаковатом ученом, едва ли были знакомы с ним или хотя бы со знакомыми его знакомых, зато они слыхали и знали множество анекдотов о чудачествах Каблукова. Такие анекдоты о чудаках (неназванных) издавна бытуют в городской среде и время от времени связываются с именем какого-либо из здравствующих чудаков.
Подробней других, хотя и с преувеличенной, почти гротескной характерностью, запечатлел облик и бытовое поведение И.А. Каблукова Андрей Белый. В его рассказе есть детали, возможно, отразившиеся в поведении Рассеянного: странная изысканность одежды молодого Каблукова (например, темно-коричневая перчатка, которую он никогда не снимал с левой руки); потом, с годами, – столь же странная небрежность, скорее неряшливость; услуги, оказываемые знакомым дамам, «как будто главнейшая функция его – стоять у кассы, билет доставать, а не лекции читать. ». Некоторые странности, связанные с перчатками и кассой, наблюдаются, мы помним, и у Рассеянного.
Главное же – Андрей Белый свидетельствует о языковых, точнее – речевых анекдотических оплошностях Каблукова. Правда, Андрей Белый приводит не подлинные речевые оплошности рассеянного ученого, а пародии на них, сочиненные Эллисом (Л.Кобылинским).
«. Он (Каблуков. – М.П.) потерял способность произнести внятно простую фразу, впадая в психологические, звуковые и этимологические чудовищности, которыми он себя обессмертил в Москве; и желая произнести сочетание слов “химия и физика”, произносил “химика и физия”. »
Невольные каламбуры Рассеянного, несомненно, воспроизводят «психологические, звуковые и этимологические чудовищности» Каблукова:
– Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?
Маршак, по-видимому, не был знаком с Каблуковым; едва ли он был знаком с книгой Андрея Белого, когда сочинял «Рассеянного», – обе книги вышли почти одновременно; но анекдоты о Каблукове он знал безусловно.
Анекдоты о чудаках – тема, поворачивающая наш рассказ от прототипа житейского, бытового, к прототипу жанровому.
Детская любовь к безобидным и забавным чудакам – дело известное.
Такие любимцы детворы были в каждом городишке, в любом местечке или слободе. Один из них появляется на страницах книги Маршака «В начале жизни», облаченный в головной убор, сразу вызывающий в памяти свойственную Рассеянному манеру одеваться: это Хрок, «человек с нахлобученным на голову по самые брови медным котлом. ». Медный котел – не из той ли кухни, откуда взята знаменитая сковорода: «Вместо шапки на ходу он надел сковороду?».
Поступки Рассеянного были бы просто не смешны, если бы не строгая, истовая вера Рассеянного в серьезность всех его предприятий. Человек, просидевший почти двое суток в вагоне, не шутит, когда в ответ на ошеломляющую новость о том, что его поезд все еще находится на станции отправления, восклицает: «Что за шутки!».
Между тем это была именно шутка, притом старая, давно известная в литературе. Маршак помнил эту шутку, знал этот старый дорожный анекдот – он-то и послужил источником завершающего эпизода стихотворения о Рассеянном. Об этом анекдоте вспоминает А.Ф. Кони в очерке «Петербург»: «Посредине железнодорожного пути между Петербургом и Москвой находилась станция Бологое. Здесь сходились поезда, идущие с противоположных концов, и она давала, благодаря загадочным надписям на дверях: “Петербургский поезд” и “Московский поезд”, повод к разным недоразумениям комического характера».
Нетрудно догадаться, в чем заключались эти недоразумения: пассажир, сошедший в Бологом размять ноги на перроне, по ошибке садился не в тот поезд и вскоре благополучно прибывал туда, откуда недавно отправился в путь. Пассажиру ничего другого не оставалось, как воскликнуть: «Еду я вторые сутки (поезд от столицы до столицы шел тридцать часов), а вернулся я назад!» – или что-нибудь в этом роде.
Но анекдот о комических недоразумениях на полдороге между Петербургом и Москвой возник гораздо раньше, чем железнодорожное сообщение между этими городами, – в эпоху ямской езды и конной почты.
Из литературных произведений, подхвативших этот анекдот, два весьма заметны: повесть В.И. Даля «Бедовик» и повесть А.Ф. Вельтмана «Чудодей».
У Маршака анекдотический сюжет обновлен тем, что Рассеянный с улицы Бассейной вообще никуда не едет. Он совершает смешную оплошность сразу, на станции отправления, не дожидаясь пересадки. Проснувшись, он выглядывает из вагонного окна в надежде увидать как раз те станции, где его литературные и фольклорные предшественники совершали свои роковые ошибки: «Это что за остановка – Бологое иль Поповка?», «Что за станция такая – Дибуны или Ямская?».
Обо всех источниках стихотворения «Вот какой рассеянный», обо всех прототипах маршаковского героя – фольклорных, литературных и житейских – можно сказать словами Маршака об одном из них, профессоре Каблукове: есть «доля правды» в том, что они повлияли на поэта, и всех их поэт «отчасти имел в виду». Но остается неразрешенной та загадка, которая волновала читателей, побуждая их задавать поэту не всегда четко сформулированные вопросы.
Как везде у Маршака, в «Рассеянном» есть непоказная, скрытая лирическая струя. Быть может, не так уж много шутки в шуточном предложении, которое Маршак сделал одной своей юной корреспондентке: присылать письма для Рассеянного на его, поэта, городской адрес. Есть серьезные основания предполагать, что письма, отправленные Рассеянному по этому адресу, достигали адресата.
Однажды (это было лет через пять-шесть после первой публикации стихотворения «Вот какой Рассеянный») Маршак навестил друга. В доме были дети, и Маршак немедленно затеял с ними игру. Игра была такая: Маршак делал вид, что никак не может понять, кто из двух присутствующих женщин – жена его друга и кто из двух девочек – его дочь. Дети заливались счастливым смехом и с восторгом смотрели на человека, умеющего так играть. «Они ждали от него детского стихотворения или сказки. И Маршак не обманул их ожидания. Он прочел им своего “Рассеянного с улицы Бассейной”. ».
Стихотворение, прочитанное Маршаком, не было «вставным номером», интермедией, «междувброшенным действом»: стихи были продолжением игры другими, литературными средствами. Между человеком, затеявшим веселую игру, и героем его стихотворения устанавливалась некая связь. «Уходя, поэт забыл свою палку. Девочки понеслись ему вслед и, вернувшись, решили: наверно, он и есть “Рассеянный с улицы Бассейной”». Вывод детей, пожалуй, излишне категоричен, но в чем-то они правы: в тот день к ним приходил поэт, неотличимо похожий на своего героя.
Действительно, читая иные воспоминания о Маршаке, нет-нет да и подумаешь, что перед тобой – какие-то дополнительные черточки к образу и новые эпизоды из жизни Рассеянного, не вошедшие в канонический текст стихотворения. Л.Пантелеев, друг и литературный воспитанник поэта, рассказывает, что карманные деньги, которыми снабжали Маршака его близкие, сопровождались неизменным напоминанием: не потеряй. «Что касается предупреждения “не потеряй!”, то оно не было напрасным. На этот счет он был большой мастер. Недаром в свое время кто-то утверждал, что «“Человек рассеянный с улицы Бассейной” – произведение автобиографическое».
Маршак и сам любил, улыбаясь, напомнить о своем родстве со своим рассеянным героем. Поздравляя В.И. Пудовкина с шестидесятилетием, поэт сочинил юбиляру полное остроумных блесток послание, в котором изобразил Пудовкина чемпионом всяческих чудачеств, а в конце добавил:
Писал послание Маршак,
Приятель пионеров.
Он тоже, кажется, чудак,
Но не таких размеров.
Нужно знать, какое нешуточное – почти провиденциальное! – значение придавал Маршак рифме, чтобы оценить рифму «Маршак – чудак». В соответствии с «поэтической филологией», которую разработал и последовательно исповедовал Маршак, рифма – подтверждение правильности мысли, заключенной в строчках. К письму своим старинным приятелям, актерам А.В. Богдановой и Д.Н. Орлову (6 декабря 1928 г.), Маршак поставил эпиграфом такие строчки:
Если можно верить слуху,
Он, со службы приходя,
Вешал часики на муху
Недалеко от гвоздя.
Под стихами Маршак приписал в скобках: «это про меня».
Он сообщает, о ком эти строчки, но не говорит – чьи они.
Легко установить, что Маршак процитировал четыре строчки из книжки В.Пяста «Лев Петрович», выпущенной издательством «Радуга».
Между тем с этим четверостишием – и со всей книжкой, откуда оно извлечено Маршаком, – связана тайна, долго остававшаяся неразгаданной. Оказывается, пресловутая рассеянность Маршака заходила так далеко, что он ставил под собственными стихами – чужую подпись!
Владимир Пяст – поэт из школы символистов, человек причудливого характера и трудной судьбы, приятель Александра Блока – выпустил всего две книжки для детей, и достаточно беспристрастного взгляда на «Льва Петровича», чтобы убедиться: по своей стилистике, по образу главного героя это стихотворение чрезвычайно далеко от второй детской книжки того же автора и от всего его творчества. Вторая книжка, вышедшая несколько лет спустя, – «Кузнечик, цикада и птица корморан», – несомненно, пястовское произведение, и совершенно очевидно, что оно и «Лев Петрович» ни в коем случае не могли быть написаны одной и той же рукой.
Однажды Чуковский написал Маршаку о своей работе над книгой «От двух до пяти»: «Между прочим, я говорю в ней о том, что те Ваши сказки, которые мы называем “потешными”, “шуточными”, “развлекательными”, на самом деле имеют для ребенка познавательный смысл – и ссылаюсь при этом на самую озорную из Ваших сказок – на “Рассеянного”. ».
Чтобы правильно ориентироваться в мире, маленький человек должен понять его устройство, овладеть его законами, будем ли мы под словом «мир» понимать физическую, природную реальность или реальность социальную и культурную. Тем более что для познающего мир ребенка это разделение еще не существует или несущественно: детское восприятие мира целостно, синкретично. Овладевая понятием нормы, дитя не отличает законов природы от правовых установлений. В стихах и пьесах Маршака постоянно варьируется одна и та же коллизия: человек власти (царь, король, принц, принцесса) держит в руках всю механику юридического закона и полагает, будто может покушаться и на законы природы. Наоборот, человек народа (солдат, матрос, свинопас, падчерица) распространяет свое уважение к законам природы и знание их непреложности на моральные и правовые законы. Между этими противопоставленными персонажами идет борьба за норму. За нормальные – то есть человеческие – отношения.
Шапку следует носить на голове, валенки – на ногах. Это – простенькая бытовая норма. Но в ее основе лежит представление о законах природы: вся наша жизнь протекает в мире, где есть низ и верх. Человек, натягивающий себе на пятки «вместо валенок перчатки», нарушает одновременно культурно-бытовую и природную норму: он самым неподобающим образом смешивает верх и низ, руки и ноги.
Замечено, что дети (и народы, переживающие свой «фольклорный» период) с великой охотой сочиняют, рассказывают, слушают стишки и сказки, песенки и анекдоты, где мир представлен «вверх ногами», перевернутым, вывернутым наизнанку: «Жил-был Моторный на белом свету, пил-ел лапти, глотал башмаки», «Ехала деревня мимо мужика», «Овца да яйцо снесла, на дубу свинья да гнездо свила» – это примеры из русского фольклора. Дерзкое и предвзятое искажение действительности связано с познавательными достижениями: тот, кто утверждает, будто «Фома едет на курице», уже хорошо знаком с естественным положением вещей – верхом ездят на коне, а не на курице. Овца не несет яиц, а свинья не вьет гнезда. Негоже глотать башмаки да лапти – для них есть более подходящее употребление.
Во всех этих фольклорных «перевертышах» (термин, введенный в научный оборот Чуковским) происходит игровое, радостное, победительное утверждение нормы. Человек настолько овладел нормой, что может позволить себе пороскошествовать ироническим ее нарушением. Для ребенка же здесь – хитрое испытание на взрослость, своего рода «инициация» (возможно, своим происхождением фольклорные перевертыши обязаны этому древнейшему обряду). Настолько ли ты, дорогой, знаком с нормальным миропорядком, чтобы распознать нарушение и радостно рассмеяться, обнаружив его? Рассмеяться победительно? Тебе предлагается задача, правильный ответ на которую – смех.
Понятие нормы существует постольку, поскольку есть «не-норма», антинорма, анормальность. Вне этого противопоставления понятие нормы фиктивно. Познавательная роль перевертыша проявляется в том, что он расслаивает мир на эти две противопоставленные и взаимоосмысляющие части. Перевертыш – свидетельство аналитического подхода к действительности. На тех страницах, которые Чуковский подвергал суду Маршака (это были страницы, подготовленные к десятому изданию книги «От двух до пяти»), стоит:
«Вовлекая ребенка в “перевернутый мир”, мы не только не наносим ущерба его интеллектуальной работе, но, напротив, способствуем ей, ибо у ребенка у самого есть стремление создать себе такой “перевернутый мир”, чтобы тем вернее утвердиться в законах, управляющих миром реальным».
И дальше: «Лаконичные, веселые, звонкие строки “Рассеянного” полны перевертышей, – не потому ли они с давнего времени так привлекают к себе миллионы ребячьих сердец? В том смехе, которым дети встречают каждый поступок героя, чувствуется самоудовлетворение, не лишенное гордости: “Мы-то знаем, что сковорода – не одежда и что на ноги не надевают перчаток!”. Лестное для них сознание своего умственного превосходства над незадачливым героем поэмы возвышает их в собственном мнении.
Все это непосредственно связано с познанием подлинных реальностей жизни: ведь этим путем малыши закрепляют скромные завоевания своего житейского опыта».
Так оборачивается «Рассеянный» к своему маленькому читателю. А для взрослого он служит веселым напоминанием о тех изначальных, фундаментальных основах бытия, о которых он, взрослый, быть может, и думать забыл.
«Рассеянный» – такой же довод в пользу порядка и гармоничности, как все остальные произведения Маршака. Рассеянный доказывает ту же истину, что и аккуратный почтальон, деловитый ремесленник, отважный тушитель пожаров, но доказывает ее по-другому. Что-то от рассеянности автора, возможно, попало в образ героя, но не бытовой, не автобиографической стороной, а лирической, направленной на изживание разгильдяйства, дисгармонии, хаоса. Неверно, будто стихотворение автобиографично – потому-де, что Маршак – рассеянный. Оно лирично, потому что Маршак – антирассеянный. Стоило бы обратить внимание вот на что: какими дисциплинированными, вышколенными, великолепно организованными стихами воспел Маршак своего недисциплинированного, дезорганизованного, расхлябанного и рассеянного героя!
Не потому ли Маршак умалчивает о профессии героя, что она совпадает с профессией автора – поэта, склонного к эксцентрике и жестко ограничившего автобиографичность своей лирики? Не потому ли Рассеянный – единственный герой Маршака, изображенный вне профессии, вне трудовой деятельности, что совершаемые им чудачества и есть его профессия, его работа?
Маршак считал, что литературный герой – не электрод, на котором следует ставить знак плюс или минус, чтобы, упаси бог, в темноте не перепутать. По этому поводу поэт высказался с обезоруживающей иронией:
Над страницами романа
Не задумался Толстой:
Кто там – Вронский или Анна –
Положительный герой?
В том-то и дело, что к Рассеянному не подходят определения «положительный» и «отрицательный». Он эксцентрик, то есть сатирический объект и субъект-сатирик одновременно, артист, показывающий то, о чем поэт (в духе Маршака, Эдварда Лира или Даниила Хармса) говорит, художник, заменивший эксцентрическое слово таким же делом.
Двойственность образа проявляется в том, что не только автор с читателем смеются над чудаком, но и чудак, сохраняя истовую строгость лица, смеется вместе с автором и читателем. В поступках Рассеянного явственно ощутим привкус пародии. Было бы в порядке вещей, если бы в стихах о Рассеянном появились литературно-пародийные мотивы. Мне порою кажется, будто известные строки:
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки, –
уже спародированные кем-то довольно бестактно:
Я на правую ногу надела
Калошу с левой ноги, –
Маршак пародирует с беззлобной иронией:
Вместо валенок перчатки
Натянул себе на пятки.
Трагическое душевное смятение, выразившее себя в жесте, становится выраженным в подобном жесте смятением комическим. На месте путаницы «левое – правое» подставляется путаница «верхнее – нижнее», вполне соответствующая «снижающей» роли пародии. Другие не менее известные строки:
– Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон! –
быть может, тоже спародированы Маршаком:
– Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?
Вместо заблудившегося «в бездне времен» трамвая появляется чудаковатый пассажир, «заблудившийся» в трамвае и в собственной фразе. Трагическая растерянность преобразована в комическую рассеянность, но и в этом, и в предыдущем случае сохраняется фразеология и интонация пародируемого текста при всех «снижающих» переосмыслениях. Любопытно, что пародируются стихи двух поэтов, возникшие в одну эпоху в близких литературных кругах.
. Читатель у Маршака особенный:
Читатель мой особенного рода:
Умеет он под стол ходить пешком.
Но радостно мне знать, что я знаком
С читателем двухтысячного года!
Каждый ли, произносящий эту добродушную дразнилку, знает, что цитирует Маршака? Во всяком случае далеко не каждый об этом думает. Формула «Рассеянный с улицы Бассейной» зажила своей, отдельной от маршаковского стихотворения жизнью, вошла в речь разных общественных слоев, в сознание многих поколений, стала частью русского языка. А нелепые выходки чудаковатого героя продолжают радовать нынешних детей, как они радовали своих первых читателей – детей 1930 года.
Текст печатается с сокращениями по книге:
Мирон Петровский. «Книги нашего детства». М., 1986.
* Написание слова рассеянный то со строчной буквы, то с прописной соответствует оригиналу. – Ред.