внутренняя монголия пелевин что это

Внутренняя Монголия Виктора Пелевина

Как-то уже принято при упоминании фамилии Пелевина слышать слова «классик современной литературы», «неординарный», «ни на кого не похожий»…

Наверное, так оно и есть, с этими утверждениями легко согласятся те, кто уже давно читает этого автора, впервые появившегося на литературном небосклоне в 90-х годах.

Сегодня, правда, можно услышать и другие слова в его адрес: мол, исписался, стал повторяться, стал непонятным и менее остроумным. И всё же…

Роман Пелевина «Чапаев и пустота» вновь переиздан «Эксмо», на этот раз в формате покетбука. Думается, это правильно. Приятно тем, кто прочитал эту книжку уже не раз и теперь готов наслаждаться авторским остроумием в общественном транспорте в экспресс-режиме.

Приятно и тем, кто впервые возьмёт эту книгу в руки и заплатит за неё чуть меньше, чем если бы она была в твёрдом переплёте. В конце концов, не понравится — передашь другому, а придётся по вкусу — аккуратно поставишь на полку и будешь искать на прилавках иные литературные труды неоднозначного автора.

Пусть сегодня они уже забылись, но одно актуально по сей день: Пелевину мастерски удалось воссоздать дух двух соприкасающихся эпох: Россия 1917 — 1920-х и Россия начала 1990-х.

И все из той самой Внутренней Монголии, где можно вести себя как угодно, потому что тебя не существует, потому что ты ведёшь беспощадную и отчаянную революционную борьбу за полное освобождение всех живых существ.

Навоевался? Посмотри, что из этого вышло. Та же Внутренняя Монголия, только теперь в ней живут нувориши и туповатые обыватели.

И вот в продаже новый роман Пелевина с лаконичным названием «Т». Понимай его как хочешь, потому как краткая аннотация к книге ничего путёвого не сообщает.

Если «Чапаев и пустота» заставлял с живым интересом листать страницы, порой сгибаться пополам от смеха, то новая книга кажется несколько вымученной и повторяющей то, что когда-то у этого автора уже читал.

Наверное, чуть позже маститые литературоведы и критики определят этому роману место в творчестве самого загадочного писателя. А пока придётся самим вгрызаться в хитросплетения сюжета и вязкую паутину авторской мысли.

Самое главное, что после того, как прочитано последнее слово в книге, невозможно однозначно ответить на самый примитивный вопрос: хорошая или плохая?

Пелевинский стиль не изменился, читатель с воображением сразу представит объёмы и краски созданной вселенной, герои — все сплошь старые знакомцы.

Тот же Чапаев, Толстой, Достоевский, а рядом с ними каббалистический демон Ариэль, Владимир Соловьёв и авантюристично настроенная барышня-крестьянка…

Все они волею писателя заброшены в проект, придуманный неким издательством, — написать роман о примирении Льва Толстого с церковью.

Для этого к делу подключают целый штат писателей, но… грянул кризис. И вот все участники этого процесса волею обстоятельств оказались в той самой Внутренней Монголии, ведь процесс то останавливается, то слегка подвисает, а потом и вовсе закрывается.

Персонажи и создатели романа вышли из-под контроля, зажили собственной жизнью и запутались окончательно и бесповоротно.

В продаже новый роман Пелевина с лаконичным названием «Т». Понимай его как хочешь, потому как краткая аннотация к книге ничего путёвого не сообщает.

Мол, действие происходит в эпоху Толстого и Достоевского, Брежнева и Горбачёва.

Герои ловко прыгают через время и расстояния, а читателю остаётся только следить за этим сумасшедшим броуновским движением и недоумевать.

Хотя в «Т» есть фирменные пелевинские литературные примочки, забавные афоризмы («Я часть той силы, что вечно хочет бла, но совершает злаго»), точные наблюдения за нашей действительностью.

Вот здесь-то, кстати, досталось всем: нынешней двухголовой монархии, дикторше, тихим голосом сообщившей о кризисе, блогерам, издателям, офисному планктону, гламурным штучкам.

Сполна пелевинской язвительности хлебнули критики и коллеги по писательскому цеху, пнул всех, на кого обижен, вспомнил каждого, кто чем-то не угодил.

Хорошая книга или плохая? Вряд ли здесь можно ответить однозначно. На любителя. Исписался? Вряд ли, может, просто подкапливает новые парадоксы и апробирует их на читателях.

Словом, роман «Т» «сделан» по-честному, только былой лёгкости не хватает.

Источник

Обличитель современности: подборка высказываний и цитат Виктора Пелевина

Виктор Пелевин – не просто русский писатель, это яркая личность, которая наполнила звучание современной литературы новыми тонами. К числу его наиболее популярных трудов относятся романы «Чапаев и Пустота», «Омон Ра», «Generation “П”». По мотивам его произведениям неоднократно ставились спектакле в театре и снимались фильмы. Пелевин является обладателем многочисленных литературных премий, в том числе и таких престижных как «Малый Букер», «Национальный бестселлер» и др. Многие его книги прямо-таки разодраны на цитаты.

Самые популярные цитаты о любви и женщинах в книгах Виктора Пелевина

В любви начисто отсутствовал смысл. Но зато она придавала смысл всему остальному. («Священная книга оборотня»).

Хочешь быть счастлив в любви — никогда про это не думай. («Бэтман Аполло»)

Женщина должна обладать недюжинным интеллектом и силой воли, чтобы научиться отслеживать и подавлять этот древний гипноз плоти, уродующий ее характер и лишающий конкурентоспособности на рынке биологических услуг. («Бэтман Аполло»)

Отношениям мужчины с женщиной не хватает той доверительной и легкомысленной простоты, которая существует между друзьями, решившими вместе принять на грудь. («Бэтман Аполло»)

Просто любовь. Ты, когда её ощущаешь, уже не думаешь — чья она, зачем, почему. Ты вообще уже не думаешь. («Чапаев и Пустота»)

Любовь, в сущности, возникает в одиночестве, когда рядом нет её объекта, и направлена она не столько на того или ту, кого любишь, сколько на выстроенный умом образ, слабо связанный с оригиналом. ( «Чапаев и Пустота»)

Как всё-таки много на женщинах всяких крючков и застежек — даже на совершенно голых женщинах… И каждую нужно расстегнуть с заботой и вниманием, иначе ничего не выйдет… («Бэтман Аполло»)

Я давно заметил, что женщины терпеть не могут болтовни о нереальности человека. Может, в силу своей биологической функции? Они ведь рожают детей, а это тяжёлое болезненное занятие делается ещё и довольно глупым, если вокруг одна иллюзия. («Бэтман Аполло»)

Вот так поворот!

Кто бы мог подумать, что студент, которого в своё время выгнали из Литературного института, превратится в писателя мирового уровня. Произведения Пелевина изданы на основных языках мира, в том числе на китайском и японском, которые отличаются наибольшим количеством носителей. По версии издания French Magazine, этот автр входит в 1000 самых влиятельных представителей современного литературного искусства.

«Чапаев и Пустота»: цитата о внутренней Монголии и прочие высказывания

«Чапаев и Пустота» – это третье по счёту произведение автора, вышедшее в свет в 1996 году. Публиковалось несколькими изданиями и считается самым сильным романом Пелевина. В нём автор предпринял попытку совместить несовместимое: в центре событий лежат взаимоотношения В. Чапаева и П. Пустоты. В 2013 году была выпущена интерактивная версия произведения для iPad, что доказывает популярность книги.

Внутренняя Монголия называется так не потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту, хотя слово «внутри» здесь совершенно не подходит. И никакая это на самом деле не Монголия, просто так говорят. Что было бы глупей всего, так это пытаться описать вам, что это такое. Поверьте мне на слово хотя бы в одном – очень стоит стремиться туда всю жизнь. И не бывает в жизни ничего лучше, чем оказаться там.

Внутренняя Монголия – как раз и есть место, место, откуда приходит помощь.

Послушай, жизнь — это театр. Факт известный. Но вот о чём говорят значительно реже, это о том, что в этом театре каждый день идёт новая пьеса.

Хороший психиатр должен избегать лекарств — они… Ну как это вам объяснить… Как косметика. Не решают проблем, а только прячут их от постороннего глаза.

С Россией всегда так — любуешься и плачешь, а присмотришься к тому, чем любуешься, так и вырвать может.

Личность человека похожа на набор платьев, которые по очереди вынимаются из шкафа, и чем менее реален человек на самом деле, тем больше платьев в этом шкафу.

Мы с тобой, конечно, старые друзья, но даже несмотря на это я мог бы помочь.

Бездействие – тоже пиар

Виктор Пелевин – это одна из самых неординарных и в тоже время таинственных литературных фигур современности. Если с его книгами ещё как-то можно разобраться, пусть даже его деятельность часто называют абсурдной, то вот подробности о самом авторе можно сосчитать по пальцам. В отличие от других писателей-современников, автор ведён асоциальный образ жизни. Он не сидит и не продвигает себя в социальных сетях, не даёт интервью. Другими словами, он ничего не делает. В этом, собственно, и есть его самореклама.

«Жизнь насекомых»

Идея написания сюжета пришла случайно. Виктор Пелевин получил в подарок от друга книгу об американских насекомых, после чего и понял – он тоже напишет книгу о насекомых, но вместо научного подхода читатель получит очередную дозу богатого воображения автора.

Чтобы вылезти из колодца, надо в него упасть.

Какие бы отвратительные тучи ни слетались, высоко над ними всегда сияет эта неизменная синева.

Мы носим в себе источник всего, что только может быть, а будет ли — зависит от нас, от того, как мы распорядимся этим источником.

У тебя аппетит к жизни пропал. А чтобы он появился, надо немного от неё откусить и пожевать.

Вся огромная жизнь, в которой ты собираешься со временем повернуть к свету, на самом деле и есть тот единственный момент, когда ты выбираешь тьму.

Вся жизнь существует один миг. Вот именно тот, который происходит сейчас. Это и есть бесценное сокровище.

От частого употребления некоторые цитаты блестят, как перила.

«Удивительно, – думал он, – чем глупее песня и чем чище голос, тем больше она трогает».

Физики – это просто юристы, которые сначала пишут законы природы, а потом начинают искать в них лазейки.

Трезвое и совершенно спокойное настроение Никогда не приводит к появлению подтянутых строк.

Ведь мы сами создаем себе настроение и всё остальное…

«Снафф»

Роман вышел в 2011 году, его тираж составил порядка 150 тыс. экземпляров. В книге автор говорит о новых значениях, которые приобрели старые слова. Наряду с этим он разоблачает войну в СМИ и рассказывает о настоящей любви.

Женщина — это волшебный цветок, при взгляде на который с вами должно случиться умопомешательство, достаточно сильное для того, чтобы подвигнуть вас на тяготы деторождения.

Жизнь – это узкая полоска между огнем страдания и призраком кайфа, где бежит, завывая от ужаса, так называемый свободный человек. И весь этот коридор – только у него в голове.

Если говорить о моей работе, то я – создатель реальности.

Любовь – отвратительное, эгоистичное и бесчеловечное чувство, ибо вместе с одержимостью еёпредметом приходит безжалостное равнодушие к остальным.

Сила современной философии не в силлогизмах, а в авиационной поддержке.

Природу трудно обмануть.

Ничто так не бодрит с утра, как свежая обида.

А мог бы и гонорар получить

В произведении «Generation P» есть фраза «Спрайт – не кола для Николы». После такого лозунга на российском рынке появилась фирма «Никола», выпускающая квас под лозунгом «Квас – не кола, пей Николу». Директор по маркетингу Никита Волков в одном из своих интервью отметил, что рекламный слоган для напитка действительно навеян цитатой из произведения Пелевина. Компания хотела связаться с автором и поблагодарить за подсказку, но контактов нет. В итоге товарный знак был зарегистрирован без выкупленного авторского права. Чтобы избежать в будущем претензий, ТМ «Никола» заказала заключение, что связь слогана с фразой из книги только опосредована и не является плагиатом.

«Священная книга оборотня»

В основе сюжета лежит история лисы-оборотня А Хули и молодого волка-оборотня. Автор рассказывает о любви и сложном жизненном пути, который проходят все живые существа. Пелевин ставит цель показать, что же на самом деле играет важную роль для достижения духовной гармонии.

Собака смотрит на палку, а лев на того, кто её кинул. Кстати, когда это понимаешь, становится намного легче читать нашу прессу.

Ценность книги определяется не тем, сколько человек её прочтет. У величайших книг мало читателей, потому что их чтение требует усилия. Но именно из-за этого усилия и рождается эстетический эффект. Литературный фастфуд никогда не подарит тебе ничего подобного.

Когда человек ищет, чем подтвердить свои параноидальные идеи, он всегда находит.

Мне от людей вообще ничего не нужно, кроме любви и денег.

Любовь не преображает. Она просто срывает маски.

Ценность книги определяется не тем, сколько человек её прочтет. Гениальность «Джоконды» не зависит от того, сколько посетителей пройдёт мимо неё за год. У величайших книг мало читателей, потому что их чтение требует усилия. Но именно из этого усилия и рождается эстетический эффект.

В жизни каждый день надо узнавать что-то новое.

На основной вопрос философии у лис есть основной ответ. Он заключается в том, чтобы забыть про основной вопрос.

Прав был Че­хов: жен­ская душа по сво­ей при­ро­де – пу­стой со­суд, ко­то­рый за­пол­ня­ют пе­ча­ли и ра­до­сти лю­би­мо­го.

Чте­ние – это об­ще­ние, а круг на­ше­го об­ще­ния и де­ла­ет нас тем, чем мы явля­ем­ся.

«Лампа Мафусаила»

В центре повествования лежит история трёх поколений семьи Можайских. Автор рассказывает о проблемах в экономике, политике и культуре, которые преследовали героев на протяжении веков.

У России всегда великое прошлое и ещё более великое будущее. А вот с настоящим сложнее.

Я понял то, что время от времени понимает в нашей стране каждый: девяностые вовсе не кончились. Просто раньше они происходили со всеми сразу, а теперь случаются в индивидуальном порядке.

Когда стараешься говорить приятное любой аудитории, нередко происходят ошибки, поскольку ни одна аудитория сама не знает до конца, что ей приятно, а что нет, и подобная беспринципность способна оскорбить людей, показав им, что ты о них думаешь…

Рынок – это огромное стадо пугливых баранов. И если все бараны вместе побегут из доллара, над планетой понесется финансовое цунами – и смоет человеческую цивилизацию как мы её сегодня знаем. Ужас в том, что мы не сможем эту волну остановить – и начнётся она, скорей всего, на нашем собственном Уолл-Стрите…

Ничто не придаёт человеку такого мужества, как страх. Когда невозможно становится жить, умирать даже любопытно. Я принял душ, но прощальной записки писать не стал. Иногда молчание – знак несогласия.

Популярные фразы из других книг автора

Когда не думаешь, многое становится ясно. («Generation «П»»)

Смайлик – это визуальный дезодорант. Его обычно ставят, когда юзеру кажется, что от него плохо пахнет. И он хочет гарантированно пахнуть хорошо. («Ампир «В»» )

Милосердие в том, что вместо крематориев у вас телевизоры и супермаркеты. А истина в том, что функция у них одна. («Generation «П»»)

Улыбайся всем как можно шире – они должны быть уверены, что ты холодная лицемерная сволочь. («Empire «V». Повесть о настоящем сверхчеловеке»)

Тень не могла существовать без света, а свет без неё — сколько угодно. («Ананасная вода для прекрасной дамы»)

Как говорит Дональд Рамсфельд, катастрофа наступает не тогда, когда мы знаем, что чего-то не знаем, а тогда, когда мы этого не знаем. («Ананасная вода для прекрасной дамы»)

В первый момент я купился, как камбала на Привозе. («Ананасная вода для прекрасной дамы»)

Реальность — это пластилин с изюмом. Человек давит пальцами на возникающую перед ним пластилиновую картинку под названием «мир», чтобы выковырять для себя несколько вкусных крошек, а на этой картине рушатся башни, тонут корабли, гибнут империи и цивилизации. Но это как правило видят уже другие. («Ананасная вода для прекрасной дамы»).

Мистика, философия, абсурд, юмор, – всё это присуще произведениям Виктора Пелевина. Читайте самые известные цитаты из книг автора и познавайте его таинственные взгляды вместе с нами!

Источник

Внутренняя монголия пелевин что это

Дмитрий Быков «Побег в Монголию»

Виктор Пелевин опубликовал свой долгожданный новый роман «Чапаев и Пустота».

Написав эту первую фразу, надолго задумываешься, ибо это единственный несомненный факт на всю рецензию. Все остальное хочется немедленно подвергать сомнению в полном соответствии с той прелестной софистикой, которая на протяжении книги излетает из уст Чапаева. Где находится журнал «Знамя»? На Никольской. А Никольская? В Москве, а та — в России, а та — на Земле, а та — во Вселенной, а та — в моем сознании. Следовательно, роман Пелевина находится в моем сознании, и это уж точно, поскольку эта книга там поселилась надолго и надежно.

Сюжета в обычном понимании у романа нет и быть не может. В психиатрической больнице томится безумец Петр Пустота, вообразивший себя поэтом-декадентом начала века. Эта «ложная личность» доминирует в его сознании. Петр Пустота живет в 1919 году, знакомится с Чапаевым, который выглядит у Пелевина своеобразным гуру, учителем духовного освобождения, влюбляется в Анку, осваивает тачанку (touch Анка, расшифровывает он для себя ее название), чуть не гибнет в бою на станции Лозовая (где, кстати, находится и его психушка), а попутно выслушивает бреды своих товарищей по палате. Бреды эти образуют четыре вставные новеллы, лучшая из которых, на мой вкус, — японская, о Сердюке и Кавабате, а худшая — о просто Марии. Из этого дайджеста читатель видит, что роман пересказывать бесполезно, — предпочтительнее с ним ознакомиться, ибо Пелевин пишет увлекательно и смешно.

Проще всего было бы отделаться фразой о том, что Пелевин играет — пусть и в компьютерные игры довольно высокого порядка. Это, к счастью, не так. Перед нами серьезный роман для неоднократного перечитывания. Поначалу напрашивается аналогия с запутанным узлом: развязывать его — занятие довольно безнадежное, разрубать — неконструктивное, но стоит потянуть за веревочку, и узел уничтожается сам собой, распутываясь, как бантик на ботинке. Читатель-интерпретатор остается с голой веревкой, то есть наедине с той самой пустотой, которая является местом действия и одновременно главным героем произведения.

Идея, она же прием, лежащая в основе пелевинского творчества, довольно проста, но очень своевременна. Это идея религиозная и замечательно удобная для сюжетостроения. Наше существование происходит не в одном, а как минимум в двух мирах: едучи на работу, мы пересекаем бездны, спускаясь по эскалатору, одолеваем сложный этап некоей тотальной компьютерной игры, а посещая общественный туалет, таинственным образом влияем на судьбы мира. Иными словами, всем самым будничным действиям и происшествиям Пелевин подыскивает метафизическое объяснение, выстраивая множество параллельных миров и пространств, живущих, впрочем, по одному закону. Наиболее наглядно проявилась эта черта в той главе «Омона Ра», где из подсознания героя извлекаются воспоминания о его прошлых жизнях — разных по антуражу, но одинаковых по той социальной роли, которую этот герой в разных костюмах играет. Точно так же построена недооцененная «Желтая стрела», где Пелевин остроумно обыгрывает древнюю, как сам поезд, метафору жизни-поезда; на этом же приеме держится самая светлая повесть раннего Пелевина «Затворник и Шестипалый» и его самая мрачная (но и самая смешная) фантазия «Принц из Госплана». Мир Пелевина — это бесконечный ряд встроенных друг в друга клеток, и переход из одной клетки в другую означает не освобождение, а лишь более высокий уровень постижения реальности (что еще никогда и никому облегчения не приносило). Мне представляется, что чтимый мною Вячеслав Рыбаков не совсем прав, утверждая в недавней «Литературке», что все пелевинские герои существуют в тоталитарном социуме: по Пелевину, всякий социум тоталитарен, и это не совсем то слово. Освобождение возможно только в сознании, о чем и написан самый пронзительный и поэтичный рассказ нашего автора «Онтология детства». Естественно, что в мире полной несвободы главной заботой героя является освобождение любой ценой. В «Затворнике и Шестипалом» оно подавалось довольно наивно — достаточно было из одной системы координат прорваться в другую, разбить окно инкубатора и таким образом прорвать замкнутый круг «кормушек-поилок» и «решительных этапов». Саша — принц из Госплана — уже со всей отчетливостью понимает, что Принц не может выпрыгнуть из дисплея. Лирический герой «Онтологии детства» начинает всерьез задумываться о метафизике побега, становящегося ключевым понятием в прозе Пелевина, но побег здесь явственно попахивает смертью (которая тоже не освобождает ни от чего, см. «Вести из Непала»).

Отсюда вполне естественно, что действие следующих текстов Пелевина происходит главным образом в сознании (автора или героя — неважно: они слились уже в «Принце»), и «Чапаев и Пустота» — наиболее «решительный этап» на этом пути.

Одно время, когда Пелевин только начал «восходить», читатели и критика много спорили о том, кто на него сильнее повлиял — компьютер или буддизм. Сейчас, кажется, уже ясно, что больше всех на него повлиял Витгенштейн (влияние философии на литературу — вообще феномен ХХ века, и обычно это ни к чему хорошему не приводит — достаточно почитать В.Шарова, но Витгенштейн как-никак имел дело с философией языка, так что его влияние вовсе не уводит прозу от жизни, а приводит ее к некоей последней правде). Не без иронического понта сославшись на Витгенштейна еще в «Девятом сне Веры Павловны», Пелевин ни разу не упоминает своего вождя и учителя в новом романе (да и откуда знать Витгенштейна поэту-декаденту начала века), но идеи, которыми был одержим Витгенштейн после «Трактата», находят в «Чапаеве» свое самое полное выражение. Наша несвобода обусловлена несвободой от языка, обреченного на неточности, от стереотипов или, если угодно, архетипов сознания (вот Юнга Пелевин упоминает, вытворив из него и барона Унгерна чрезвычайно характерный гибрид — барона фон Юнгерна; трудно более лаконично намекнуть на то, что все наши религиозно-мистические представления коренятся исключительно в сознании, а никакой высшей реальностью не вдохновлены и не обеспечены). Но освобождение от сознания означает — что? Оно означает пустоту, читатель! Однако это очень хитрая пустота. Устами одного полууголовного персонажа Пелевин дал замечательное определение свободы (в полном соответствии со своей любимой мыслью о том, что каждый интерпретирует духовную реальность в тех терминах, которые ему доступны): «Представь, что твой внутренний прокурор тебя арестовал, все твои внутренние адвокаты облажались, и сел ты в свою собственную внутреннюю мусарню. Так вот вообрази, что при этом есть кто-то четвертый, которого никто никуда не тащит, которого нельзя назвать ни прокурором, ни тем, кому он дело шьет, ни адвокатом. И не урка, и не мужик, и не мусор. Так вот этот четвертый и есть тот, кто от вечного кайфа прется».

Сказать, что этого четвертого нет? Но каждый из нас ощущает его в себе ежесекундно. Как сказал от лица своих многочисленных Я младший современник Пелевина:

Но в этой жизни проклятой надеемся мы порой, Что некий пятидесятый, а может быть, сто второй, Которого глаза краем мы видели пару раз, Которого мы не знаем, который не знает нас, — Подвержен высшей опеке, и слышит ангельский смех, И потому навеки останется после всех.

Прорваться к этому последнему и окончательному Я, может быть, в самом деле невозможно. Но главной подлинностью является поиск подлинности. Освобождение достигается хотя бы отказом от устоявшихся правил игры («Чтобы начать движение, надо сойти с поезда» — рефрен «Желтой стрелы»). Все герои зрелого Пелевина (о позднем говорить явно преждевременно) больше всего озабочены тем, как спрыгнуть с поезда, — и потому побег венчает «Чапаева и Пустоту», возникая как главная тема в финальном поэтическом монологе героя:

«Из семнадцатой образцовой психиатрической больницы Убегает сумасшедший по фамилии Пустота. Времени для побега нет, и он про это знает. Больше того, бежать некуда, и в это некуда нет пути. Но все это пустяки по сравнению с тем, что того, кто убегает, Нигде и никак не представляется возможным найти».

Вот, вот, вот она, проговорка! Для нынешнего Пелевина не существует никаких результатов — только процесс. Убежавшего найти можно, но убегающего! Вот почему в самой эротичной идеальной, отлично выписанной сцене соития героя с его возлюбленной (опять-таки то ли наяву, то ли во сне, то ли в глюках) возникает имя Бернштейна и буквально за минуту до оргазма Петр шепчет в ухо Анне: «Движение — все, конечная цель — ничто» (не забывая попросить: «Двигайтесь, двигайтесь!»). Побег становится главным и наиболее достойным состоянием души. А куда бежит герой? Во внутреннюю Монголию, в Кафка-Юрт. Внутренняя Монголия, как легко догадаться, — это та Монголия, которая внутри.

Не Бог весть какой свежий вывод, но, кажется, единственно возможный. И то, что Пелевин подводит читателя к этому выводу, вместе с ним проходя весь сложнейший путь к элементарной истине, уже само по себе дорогого стоит. Пройдя по лабиринтам пелевинского узла, мы все-таки не с пустотой остаемся, а с гигантским багажом увиденного и передуманного — познавательная книжка, нечего сказать.

Зато эмоционально, надо признать, эта вещь гораздо богаче: здесь есть не только отчаяние существа, бьющегося в клетке, но и счастье прорыва, и радость-страдание вечно нереализуемой и вечно томящей любви (первая, кстати, книга Пелевина, где тема любви присутствует в своем подлинном виде, а не в иронически-сниженном варианте вроде романа мухи с комаром или интеллектуального флирта цыпленка с крысой). Здесь есть восторг Вечного Невозвращения — так Пелевин определяет то состояние перманентного побега, к которому прорывается в конце концов его герой. Новый роман Пелевина куда менее схематичен и рассудочен, чем его прежние сочинения, и в нем куда больше той невыносимой грусти, которая бывает только в больнице или казарме в ужасный синий час между днем и вечером.

Впрочем, с радостью все тоже в порядке, и редкий читатель закроет роман Пелевина без ощущения смутного торжества — победы автора над материалом и совместной авторско-читательской победы над миром, пытающимся навязать нам свои правила игры. Бой на станции Лозовая благополучно выигран, даром что станция Лозовая существует только в нашем сознании, на самой границе Внутренней Монголии.

Павел Басинский. Из жизни отечественных кактусов

КАКОЙ-НИБУДЬ глупый иностранец, верно, и поныне считает, что русская проза — это берьозка, озимый овес и триста килограммов отборной духовности. Он ошибается, бедный! Современная русская проза — это разведение кактусов. Но не на мексиканских полевых просторах, а натурально: в городских квартирах, на подоконнике и в горшочках. Те из журналов, что новой науки еще не освоили, давно сидят в арьергарде и сажают картошку по методу капитана Хабарова из «Казенной сказки» молодого прозаика Олега Павлова. Посадили, выкопали, съели. Урожая ждать нет мочи, кушать очень хочется. Отсюда такая судорога в журналах «идейного», традиционного направления. Когда пространство литературы сужается до размера подоконника, сеять на нем «разумное, доброе, вечное» можно, конечно, забавы и оригинальничанья для, но рассчитывать на всходы и «спасибо сердечное» по меньшей мере наивно. Другое дело — разводить кактусы. Они ведь для того и созданы: кичиться индивидуализмом формы.

— Очень редкий, знаете, кактус. Выведен в 1973 году шведским любителем Юханом Юхансоном. Этой работе он отдал двадцать лет своей жизни. Видите, он синий, а не зеленый — видите? Очень сложно было добиться! Раз в два года он расцветает на полчаса. В цветок надо положить муху цеце и один мускатный орех; цветок закроется, кактус вздрогнет и останется неподвижным еще два года. А поливать его нужно

— Ну надо же! Че придумают!

— Да вы приходите завтра всей семьей. Он ночью как раз и расцветет.

Этот образ сам собой возник при чтении рецензии Д.Быкова, где новый роман Виктора Пелевина в самом начале без лишних слов назван «долгожданным». Кто именно и зачем его долго ждал, мне не совсем понятно, но общая ситуация вокруг фигуры Пелевина очень понятна. Это один из фирменных кактусов «Знамени», выведением которого по праву гордится этот самый ловкий в деле выведения экзотических растений журнал. В лаборатории «Знамени» за кактус по имени «Пелевин» кто-нибудь непременно да получил премию: подобного дива нет ни в одном издании; и этим все сказано. А задавать вопросы: зачем кактус, почему именно такой кактус и что нам в конце концов делать с этим кактусом? — есть величайшая нескромность, почти хамство, нарушение privacy, грубое вторжение в сапогах имперской идеологии в интимный мир частной лаборатории, где энтузиасты за небольшие деньги проводят интереснейшие опыты над — подумайте и посмейтесь — фикцией, воздухом, всего только навсего — русской литературой. Опять же: в Чечне война, а на носу коммунисты, и кого заботят какие-то алхимики, даже трогательные в своем стремлении каждый год давать стране по необычному и ни на что не похожему кактусу и непременно нового цвета: синего, красного, перламутрового

— Да это и есть культура! Буковки, буковки, буковки — не забывает повторять нам Вяч.Курицын, кактус имени которого ничем не хуже остальных, разве только повышенной колючести. Но вот Андрей Немзер, очень строгий и несомненно профессиональный эксперт по русским кактусам, «Пелевина» почему-то забраковал («Сегодня» от 13 мая). Не тот, видите ли, матовый блеск, коротковаты иголки и вообще: где каждый раз брать муху цеце? Ничего, достанем! Из Африки доставим по бартеру за танки, самолеты и белых красавиц. Даешь много кактусов, хороших и разных! Каждому россиянину по одному произведению, непохожему на другие! Кто там ноет об усталости культуры, о ее бесполезности и бессмысленности, о ее каждодневном позорном бегстве от жизни в коралловые гроты из папье-маше? Паникеры! Саботажники! Порядочного кактуса вырастить не могут, а туда же!

И в самом деле — как это просто! Берешь «буковки, буковки, буковки», облучаешь их неизвестным лучом, продуктом распада неизвестно чего, и вырастает неизвестно что под названием, допустим, «Чапаев и Пустота» (или: «Столыпин и Твердь»). Дураков в России теперь мало, Пелевина внимательно прочитают Быков, Немзер и Басинский, потому что им делать больше нечего и потому что советские филфаки и литинституты позакончили на свои головы; еще десятка три людей про Пелевина «услышат» и лениво поскребут затылок («да где ж теперь журналы-то достать? не выписывать ж »). В следующем году напечатают букеровские «лонг» и «шорт» листы. В «лонг лист» Пелевин, конечно, попадет; роман-то большой, трудно не заметить. В «шорте» его не будет, потому что ни один председатель жюри, не будучи круглым идиотом, не сможет объяснить собравшимся покушать на торжественный обед литературным людям, почему в серьезный список попала вещь, состоящая из дешевых каламбуров (тачанка — touch Анка: ну хоть бы Быков, что ли, рассказал, что в этом замечательного?), среднего языка и метафизического шкодничества (из рецензии Быкова я не понял: это роман «мистический» или «религиозный» — вещи вообще-то довольно разные).

— Очень тронут вашей заботой но если она искренна, то вам придется составить мне компанию.

— Очень мило, Петр. Но хочу сразу попросить вас об одолжении. Ради Бога, не начинайте опять за мной ухаживать. Перспектива романа И так далее.

Да и зачем объяснять? Не для того писано, не для того и напечатано.

И здесь начинается самое интересное. Сам по себе Пелевин с грошовым изобретательским талантом, с натужными «придумками» вроде всамделишной ампутации ног курсантам в училище им.Маресьева (повесть «Омон Ра») и прочей, извините за повторение, художественной гадости, от которой тошнит и восторги от которой оставим на совести тех, для кого опрятность и достоинство литературного слова «звук пустой», — не стоит и ломаного яйца. Стоит ровно столько, чтоб быть чтимым «всяк сущим здесь славистом» и регулярно выпарываемым несомненно обладающим литературным вкусом Немзером. Интересна не проза его, а культурная воля, которую она собой выражает. Эта воля состоит в смешении всего и вся, в какой-то детской (чтобы не сказать: идиотической) любознательности ко всему, что не напрягает душу, память и совесть, — неважно что: какая-то гражданская война каких-то диких русских или таинственная восточная эзотерика. Культурный японец пришел бы в ужас, прочитав пелевинские пошлости о восточной культуре принимать гостя; белый и красный офицеры перевернулись бы в гробах, когда бы до них дошла пелевинская «версия» гражданской войны в России. И так далее, так далее. Военные, космонавты, русские, монголы, китайцы каждый различающий и уважающий свое национальное, профессиональное, то есть в конце концов культурное, лицо человек не может воспринимать прозу Пелевина иначе, как хамское нарушение незыблемого privacy, какого-то неписаного закона: не касайся холодными руками того, что другими руками согрето, что тебе забава, а другим мука и радость.

Чем-то Виктор Пелевин напоминает Владимира Сорокина. Для того тоже неважно, о чем писать: о «жидкой матери» или Богородице. Один стиль, один голос: холодный, высокомерный, бесчеловечный. Но если Сорокин и в самом деле кощунствует, возможно, понимая, что отвечать за свои слова когда-нибудь придется (хочется верить, что понимает), то метафизический градус прозы Пелевина совершенно нулевой. Потому так и нравится он нашим кактусоводам, что иголки есть, но не колются, запах ядовитый идет, но с ног не валит. Сорокина в «Знамени» нет и не будет, ибо он требует слишком решительного признания полного развода жизни и искусства. Так или иначе позиция, для меня лично неприемлемая, но в своей крайней последовательности, во всяком случае, признаваемая. До этих пределов кактусоводческая логика никогда не пойдет.

Все ж таки — растение. Все ж таки — в доме красота. Аура и прочее.

May 29, 1996. Copyright © «Литературная Газета», 1996.

Источник