вертинский что за ветер в степи молдаванской
Вертинский что за ветер в степи молдаванской
ВЕЛИКАЯ СИЛА ИСКУССТВА запись закреплена
Проплываем океаны,
Бороздим материки
И несем в чужие страны
Чувство русское тоски.
И никак понять не можем,
Что в сочувствии чужом
Только раны мы тревожим,
А покоя не найдем.
И пора уже сознаться,
Что напрасен дальний путь,
Что довольно улыбаться,
Извиняться как-нибудь.
Что пора остановиться,
Как-то где-то отдохнуть
И спокойно согласиться,
Что былого не вернуть.
И еще понять беззлобно,
Что свою, пусть злую, мать
Все же как-то неудобно
Вечно в обществе ругать.
А она цветет и зреет,
Возрожденная в Огне,
И простит и пожалеет
И о вас и обо мне.
Ходит легенда, что когда до Сталина дошла просьба Вертинского (о возвращении в СССР), он с присущим ему лаконизмом сказал: «Пусть споет «. Не знаю, как это осуществилось технически, но легенда в том и состоит, что Вертинский спел Сталину свою песню «Что за ветер в степи молдаванской». Песня полна ностальгии. Молдавия тогда входила в состав Румынии. Но граничила-то она с Россией. И вот Вертинский гастролировал, очевидно, в Румынии и оказался в Молдавии вблизи границы.
Тихо тянутся сонные дроги,
И, вздыхая, ползут под откос,
И печально глядит на дороги,
У колодцев распятый Христос.
Как все эти картины мне близки,
Сколько вижу знакомых я черт,
И две ласточки, как гимназистки,
Провожают меня на концерт.
Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зеленом лугу,
И российскую милую землю
Вижу я на другом берегу.
А когда засыпают березы
И поля затихают ко сну,
О, как сладко, как больно сквозь слезы
Хоть взглянуть на родную страну.
Выслушав эту песню, Сталин с присущим ему лаконизмом сказал: «Пусть приезжает «.
АЛЕКСАНДР ВЕРТИНСКИЙ
1889—1957
Шумный успех Александра Николаевича Вертинского, стихотворца и эстрадного певца (чье мастерство пленяло в 1920—1940-е годы не только широкую публику, но и Шаляпина, Качалова), во многом объяснялся ценностью текстов его песен. Он пел и мелодекламировал стихи Блока, Анненского, Ахматовой, которым подражал и сам, адаптируя для эстрады мотивы и формы лирики «серебряного века». Вертинский родился и семье киевского адвокат, рано осиротел, воспитывался у родственников, гимназии не закончил. Дебютировал в 1912 г. рассказами и стихами и провинциальных журналах «Киевская неделя» и «Лукоморье» (рядом с Б. Лившицем, А. Ремизовым). Артистическая карьера казалась невозможной из-за дефекта речи: он картавил, однако и ту пору это не помешало сниматься — в немом еще — кинематографе. В 1915 г., уже живя в Петрограде, Вертинский нашел свой жанр: стал исполнять с эстрады «ариетки» в костюме и гриме Пьеро. Условный мир многих «интимных песенок» Вертинского был похож на наивные декорации в ателье провинциального фотографа: в прорезях фанеры — живые человеческие лица с нежными улыбками и грустными глазами. Но порой у Вертинского сквозь флёр «красивой» печали пробивалось ощущение реальных драм современной жизни (например, в стихотворении 1917 г. «То, что и должен сказать»). Свои лучшие произведения Вертинский написал в эмиграции (1919—1943) и в последние годы жизни в России.
Изд.: Вертинский А. «Дорогой длинною. ». М., 1991.
ТО, ЧТО Я ДОЛЖЕН СКАЗАТЬ
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Закидали их ёлками, замесили их грязью
И пошли по домам — под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью.
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что и недоброй стране
Даже светлые подвиги — это просто ступени
В бесконечные пропасти — к недоступной Весне!
Октябрь 1917. Москва.
В СТЕПИ МОЛДАВАНСКОЙ
Тихо тянутся сонные дроги
И вздыхая ползут под откос.
И печально глядит на дороги
У колодцев распятый Христос.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поет под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Как все эти картины мне близки,
Сколько вижу знакомых я черт!
И две ласточки, как гимназистки,
Провожают меня на концерт.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поет под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зеленом лугу.
И Российскую горькую землю
Узнаю я на том берегу.
А когда засыпают березы
И поля затихают ко сну,
О, как сладко, как больно сквозь слезы
Хоть взглянуть на родную страну.
Неизбежность. Что за ветер в степи молдаванской!
*** «Что за ветер в степи молдаванской!»
В репертуаре А. Н. Вертинского было более 100 песен, но в Советском Союзе артисту разрешалось исполнять не более 30. На каждом концерте присутствовал цензор, незамедлительно доносящий обо всём, что подслушал и подглядел. Концерты в Москве или Ленинграде были редкостью. Аристократ духа, А. Н. Вертинский продолжительное время воспринимал это как должное, как свой «Ледовый поход», как неизбежность. Он знал и о времени и о себе:
«Океан равнодушия захлёстывает меня. Чем больше живёт человек, тем яснее становится ему, в какую ловушку он попал, имея неосторожность родиться!
Всё неверно. Всё жестоко.
Всё навек обречено, –
говорит поэт Георгий Иванов.
И, увы, это так. Мы живём трудно, неустанно боремся за каждое препятствие, напрягаем все силы для преодоления сволочных мелочей, учимся, постигаем, добиваемся побед…»
(А. Н. Вертинский. «Размышления»)
Скоро день начнётся,
И конец ночам,
И душа вернётся
К милым берегам
Птицей, что устала
Петь в чужом краю
И, вернувшись, вдруг узнала
Родину свою.
Много спел я песен,
Сказок и баллад,
Только не был весел
Их печальный лад.
Но не будет в мире
Песни той звончей,
Что спою теперь я милой
Родине своей.
А настанет время
И прикажет Мать
Всунуть ногу в стремя
Иль винтовку взять,
Я не затоскую,
Слёзы не пролью,
Я совсем, совсем иную
Песню запою.
И моя винтовка
Или пулемёт,
Верьте, так же ловко
Песню ту споёт.
Перед этой песней
Враг не устоит.
Всем уже давно известно,
Как она звучит.
И за все ошибки
Расплачусь я с ней, –
Жизнь свою отдав с улыбкой
Родине своей.
В голосе короля кафешантанов блистал экзотический мир творческого вдохновения. Тот сладкий мир, в котором хотела бы жить, «вибрировать» вся страна, легко соблазнённая другой сказкой, как выяснилось, с плохим концом. Тот мир, перспективы которого были страшно искажены большевизмом, но который тем не менее алыми парусами Грина или фестивальными радостями оттепели врывался в чуть приоткрытую форточку «железного занавеса». Голос А. Н. Вертинского это то, чем могла стать Россия – могла, да так и не стала.
Поэт руководствовался единственно тем, что он должен сказать.
В 1956 году А. Н. Вертинский иронично и с весомой долей самоиронии обратился к первому заместителю министра культуры СССР С. В. Кафтанову:
«Дорогой Сергей Васильевич!
Если у Вас хватит времени и терпения прочесть это письмо, то посмотрите на него, как на своего рода “курьёз”.
Лет через 30–40, я уверен в этом, когда меня и моё “творчество” вытащат из “подвалов забвения” и начнут во мне копаться, как копаются сейчас в творчестве таких дилетантов русского романса, как Гурилёв, Варламов и Донауров, это письмо, если оно сохранится, будет иметь своё значение и, быть может, позабавит радиослушателей какого-либо тысяча девятьсот… затёртого года!
Почему я пишу его? Почему я обращаюсь к Вам? Не знаю.
К Вам оно меньше всего надлежит, если говорить официально.
Но. я не вижу никого, к кому бы я мог обратиться с моими вопросами, и не верю в человечность, внимательность, чуткость ни одного из ваших “больших” людей, потому что они слишком заняты другими, более важными государственными делами и их секретари никогда не положат на их стол моё письмо и вообще не допустят меня до них. Щадя время, учитывая их занятость и ещё потому, что эти большие люди за 13 лет, что я нахожусь в Союзе, ни разу не удосужились меня послушать!
Где-то там. наверху всё ещё делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят “нет сигнала”. Вероятно, его и не будет.
А между тем я есть! И очень “есть”! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость).
13 лет на меня нельзя достать билета!
Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну. Я пел везде – и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах. Я заканчиваю уже третью тысячу концертов. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают чёрные, пропитанные углём люди, ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят:
“Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте. Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир – мир романтики, поэзии, мир, может быть, снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека! И которого у нас нет (пока)”.
Всё это дает мне право думать, что моё творчество, пусть даже и не очень “советское”, нужно кому-то и, может быть, необходимо. А мне уже 68-й год!
Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду “на коду”. Сколько мне осталось жить? Не знаю, может быть, три-четыре года, может быть, меньше.
Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не даёт утонуть?
Всё это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может. Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного – стать советским актёром. Для этого я и вернулся на Родину. Ясно, не правда ли? Вот и я хочу задать Вам ряд вопросов:
1. Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я?
2. Почему нет моих пластинок? Разве песни, скажем, Бернеса, Утёсова выше моих по содержанию и качеству?
3. Почему нет моих нот, моих стихов?
4. Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет?
Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают обо всём этом. Я молчу.
В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятельности. И никто этого не знает. Верьте мне – мне не нужно ничего. Я уже ко всему остыл и высоко равнодушен.
Но странно и неприлично знать, что за границей обо мне пишут, знают и помнят больше, чем на моей Родине! До сих пор за границей моих пластинок выпускают около миллиона в год, а здесь из-под полы всё ещё продают меня на базарах “по блату” вместе с вульгарным кабацким певцом Лещенко!
Мне горько всё это. Я, собственно, ничего у Вас не прошу. Я просто рассказываю Вам об этом. Потому что Вы интересуетесь искусством и любите, по-видимому, его.
Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе… А годы идут. Сейчас я ещё мастер. Я ещё могу! Но скоро я брошу всё и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок.
Меня любил народ и не заметили его правители!
Примите мой привет и моё глубокое доверие к Вам, как к настоящему советскому человеку, и прошу помнить, что это письмо Вас ни к чему не обязывает.
Ваш Александр Вертинский».
(А. Н. Вертинский. «Дорогой длинною…»)
Тяжело таким, как я, «отсталым папам»:
Подрастают дочки и сынки,
И уже нас прибирают к лапам
Эти критики и знатоки!
Вот, допустим, выскажешь сужденье.
Может, ты всю жизнь над ним потел.
Им – смешно. У них другое мненье.
«Ты, отец, ужасно устарел».
Виноват! Я – в ногу… А одышка –
Это, так сказать, уже не в счёт.
Не могу ж я, чёрт возьми, вприпрыжку
Забегать на двести лет вперёд!
Ну, конечно, спорить бесполезно.
Отвечать им тоже ни к чему…
Но упрямо, кротко и любезно
Можно научить их кой-чему.
Научить хотя б не зазнаваться
И своих отцов не презирать,
Как-то с нашим возрастом считаться,
Как-то всё же «старших» уважать.
Их послушать – так они «большие»,
Могут целым миром управлять!
Впрочем, замыслы у них такие,
Что, конечно, трудно возражать.
Ну и надо, в общем, соглашаться,
Отходить в сторонку и молчать,
Как-то с этим возрастом считаться,
Как-то этих «младших» уважать.
И боюсь я, что придётся «папам»
Уступить насиженный престол,
Всё отдать бесцеремонным лапам
И пойти учиться… в комсомол!
Письмо действительно ни к чему не обязывало, и ответа на него не последовало. Какой мог быть ответ? Ответ о природе и социокультурных основаниях большевизма? Почему в 1920-е живой Фёдор Сологуб считался «давно умершим»? Почему в 1930-е за сборничек Сергея Есенина можно было потерять работу, а то и свободу? Почему в 1940-е государственная махина всей своей громыхающей бронёй проехалась по Анне Ахматовой, а в конце 1950-х жёстко и жестоко добивала Бориса Пастернака?
За жизнь дремучую, за жизнь угрюмую не потеряют души голоса.
Бесконечными концертами по просторам необъятной родины, всепогодно распахнувшей объятия авторской песне, советская власть с неизменной верностью своим идеалам загоняла в могилу крепкого по возвращению из эмиграции великого русского шансонье. Можно ли было отказаться от концертов? Да, но как? Нужно было содержать большую семью, а жить по минимуму артисту с мировым именем, с молодой талантливой женой и двумя дочерьми было бы стыдно. Нужны были средства на воспитание, питание, дачу в Переделкино, полноценный отпуск у моря и т. д. и т. п. Приходилось глотать валидол и пускаться в дорогу.
Как мужчина, он не мог не обеспечить семью всем, что считал необходимым. Иных источников дохода, кроме съёмок в кино и гастролей – прежде всего, гастролей – не было. А за концерт по советским расценкам ему платили 16 рублей с копейками; двойные и тройные тарифы предусматривались зимой – для Сибири, а летом – для Средней Азии. Безсортирная провинция была рада любому, кто пел, танцевал или кувыркался на трапеции. Имя А. Н. Вертинского на афишах походило на сказку, на уже «построенный в боях социализм». В послевоенные годы публика с удовольствием слушала его декадентские ариетки и молчанием встречала песни о войне: на его концертах никто не хотел о ней вспоминать…
Это бред. Это сон. Это снится…
Это прошлого сладкий дурман.
Это Юности Белая Птица,
Улетевшая в серый туман.
Вы в гимназии. Церковь. Суббота.
Хор так звонко, весенне поёт…
Вы уже влюблены, и кого-то
Ваше сердце взволнованно ждёт.
И когда золотые лампады
Кто-то гасит усталой рукой,
От высокой церковной ограды
Он один провожает домой.
И весной, и любовью волнуем,
Ваши руки холодные жмёт.
О, как сладко отдать поцелуям
Свой застенчивый девичий рот!
А потом у разлапистой ели,
Убежав с бокового крыльца,
С ним качаться в саду на качели
Без конца, без конца, без конца…
Это бред! Это сон! Это снится!
Это юности сладкий обман!
Это лучшая в книге страница,
Начинавшая жизни роман!
Дни бегут всё быстрей и короче,
И уже в кабаках пятый год
С иностранцами целые ночи
Вы танцуете пьяный фокстрот.
Беспокойные жадные руки
И насмешка презрительных губ,
А оркестром раздавлены – звуки
Выползают, как змеи, из труб.
В барабан своё сердце засунуть –
Пусть его растерзает фокстрот!
О, как бешено хочется плюнуть
В этот нагло смеющийся рот!
И под дикий напев людоедов,
С деревянною маской лица,
Вы качаетесь в ритме соседа
Без конца, без конца, без конца…
Это бред! Это сон! Это снится!
Это чей-то жестокий обман!
Это Вам подменили страницы
И испортили нежный роман!
Чита. 9 января 1951 года.
«Дорогая Лилечка!
Вчера наконец закончил эту проклятую Манчжурскую ветку и вернулся в Читу. Нет слов, чтобы описать тебе весь ужас этой поездки! Мороз –57! Ты подумай только! Дышать невозможно. У меня были припадки удушья, и я рвал на шее ворот рубахи, не имея возможности дышать. Машины только “виллис” – холодные, раскалённые от мороза, а расстояния от одного Дека до следующего 15–20 километров! Правда, нам давали тулупы, но всё равно я приезжал полумёртвый. Потом отходил, отогревался и вечером как ни в чём ни бывало пел концерт. Из пяти концертов только на одном было относительно теплее, а на остальных холод, как на улице. Поёшь, а изо рта – струя пара! Публика сидит в тулупах и валенках, а я во фраке. Правда, я под сорочку надевал свой свитер, но это мало помогает. И заметь, печи топятся на полный ход, но обогреть помещение не могут! Доходило до –60. Я проклинал свою жизнь, но дотянул до конца. Такова театральная дисциплина моя… Принимали меня трогательно, сочувствуя моим страданиям. В Дека делали, что могли, но… А самое ужасное – это «У на У» (уборная на улице. – О.К.). Приходилось в такой мороз ходить в уборную в сарай. Мы старались есть мало, чтобы не ходить туда. Но это не помогало. Воистину эта поездка может называться “Ледяной поход”! Если я и не был на войне, то теперь я заплатил за это сполна. Конечно, меня держало сознание того, что люди, приходившие меня слушать, живут в такой глуши, ничего не видя, ибо туда никто из артистов не едет, а для них это целое событие – мой приезд. И они так были благодарны, так рады мне… С Иркутска я собираюсь проделать обратный путь по тем местам, где я весной пел. Это уже хуже. Много не споёшь. И некоторые города не берут меня из-за неимения помещений, которые все заняты. Это меня тревожит, потому что трудно выколотить ту сумму денег, которую я себе наметил для нашей дачи, где мои дорогие обожаемые девочки будут жить, загорать и расти. Но я упрямый хохол и своего добьюсь, хотя бы мне пришлось ещё год ездить и мёрзнуть…»
(А. Н. Вертинский. «Дорогой длинною…»)
Холодеют высокие звёзды,
Умирают медузы в воде,
И глициний лиловые гроздья.
Как поникшие флаги везде.
И уже не спешат почтальоны.
Не приносят твой детский конверт.
Только ветер с афишной колонны
Рвёт плакаты «Последний концерт».
Да… Конечно, последний, прощальный,
Из моей расставальной тоски…
Вот и листья кружатся печально,
Точно порванных писем клочки.
Это осень меняет кочевья.
Это кто-то уходит навек.
Это травы, цветы и деревья
Покидает опять человек.
Ничего от тебя не осталось.
Только кукла с отбитой ногой.
Даже то, что мне счастьем казалось,
Было тоже придумано мной.
Август 1940
Циндао
Поражал быт Советской России – особенно на контрасте с памятным дореволюционным прошлым и виденным не так давно зарубежьем.
«То ли дело теперь. Купишь двести граммов ветчины, простояв за ней часа два и наслушавшись всяких ядовитых словечек от баб:
– Куды лезешь? Моя очередь!
– Позвольте, гражданка, я уже час тут стою. Все видели.
– А я, может, тут и ночевала. У меня, может, инвалидность первой степени. А он лезет! Тоже хам какой-то!
– Позвольте, но зачем же оскорбления? Ведь я же вас ничем не оскорблял…
Но она не слушает.
– Надел жёлтые ботинки и думает, что он у себя в Лондоне! Тоже – барон… и т. д.
Затолканный, оскорблённый, измученный, зажмёшь наконец эту ветчину, принесёшь домой, а она уже в рот не лезет. И думаешь: “Нет, лучше чаю попить с хлебом”. Бог с ними, этими гастрономическими изысками! Век такой. Все торопятся, все спешат, наступают на ноги. Бабы злые, как оводы».
(А. Н. Вертинский. «Дорогой длинною…»)
Великая русская культура! Какой тут балет?!
В Париже женщина не имеет возраста и до сорока лет вообще считается «подростком». Молодых женщин парижане не любят. Ну, а эти злые, как оводы, бабы сразу из девочек перескочили в старух: животной душе так и не довелось стать разумной, подняться этажом выше.
Разве можно от женщины требовать многого?
Вы так мило танцуете, в Вас есть шик.
А от Вас и не ждут поведения строгого,
Никому не мешает Ваш муж-старик.
Только не надо играть в загадочность
И делать из жизни «Le vin triste».
Это всё чепуха, да и Ваша порядочность –
Это тоже кокетливый фиговый лист.
Вы, несомненно, с большими данными
Три-четыре банкротства – приличный стаж.
Вас воспитали чуть-чуть по-странному,
Я б сказал, европейски – фокстрот и пляж!
Я Вас так понимаю, я так Вам сочувствую,
Я готов разорваться на сто частей.
Восемнадцатый раз я спокойно присутствую
При одной из обычных для Вас «смертей».
Я давно уже выучил всё завещание
И могу повторить Вам в любой момент:
Фокстерьера Люлю отослать в Испанию,
Где живёт Ваш любовник… один… студент.
Ваши шляпки и платья раздать учащимся,
A «dessous» сдать в музей прикладных искусств.
А потом я и муж, мы вдвоём потащимся
Покупать Вам на гроб сирени куст.
Разве можно от женщины требовать многого?
Там, где глупость божественна, ум – ничто!
Как-то ночью в номере «Метрополя» у Михаила Брохеса, аккомпаниатора А. Н. Вертинского, раздался телефонный звонок.
– Что вы так поздно, – возмутился пианист. – Три часа ночи! Вы знаете, что я просил…
– Александр Николаевич вам звонит, – объяснила телефонистка.
– Миша, – раздался в трубке голос Вертинского, – прошу вас немедленно спуститься ко мне. Нужно записать одну мелодию.
Аккомпаниатор взял бумагу, карандаш, спустился.
Поэт напел:
«Доченьки, доченьки, доченьки мои!
Где ж вы, мои ноченьки, где вы, соловьи?»
– А дальше?
– А дальше ничего нет. Вот только припев. Но вы не волнуйтесь, Миша, потому что завтра я бы уже это забыл. Понимаете, почему я вас и вызвал.
И таких случаев было немало.
День спустя пелось: «У меня завелись ангелята…»
У меня завелись ангелята,
Завелись среди белого дня!
Всё, над чем я смеялся когда-то,
Всё теперь восхищает меня!
Жил я шумно и весело – каюсь,
Но жена всё к рукам прибрала.
Совершенно со мной не считаясь,
Мне двух дочек она родила.
Я был против. Начнутся пелёнки…
Для чего свою жизнь осложнять?
Но залезли мне в сердце девчонки,
Как котята в чужую кровать!
И теперь, с новым смыслом и целью
Я, как птица, гнездо своё вью
И порою над их колыбелью
Сам себе удивлённо пою:
«Доченьки, доченьки, доченьки мои!
Где ж вы, мои ноченьки, где вы, соловьи?»
Вырастут доченьки, доченьки мои…
Будут у них ноченьки, будут соловьи!
Много русского солнца и света
Будет в жизни дочурок моих.
И, что самое главное, это
То, что Родина будет у них!
Будет дом. Будет много игрушек,
Мы на ёлку повесим звезду…
Я каких-нибудь добрых старушек
Специально для них заведу!
Чтобы песни им русские пели,
Чтобы сказки ночами плели,
Чтобы тихо года шелестели,
Чтобы детства забыть не могли!
Правда, я постарею немного,
Но душой буду юн как они!
И просить буду доброго Бога,
Чтоб продлил мои грешные дни!
Вырастут доченьки, доченьки мои…
Будут у них ноченьки, будут соловьи!
А закроют доченьки оченьки мои –
Мне споют на кладбище те же соловьи.
В русской поэзии едва ли найдётся более яркое стихотворение, выражающее отцовскую радость. Обе дочери поэта – Марианна и Анастасия Вертинские – известные актрисы русской театральной школы. И были у них ноченьки, и были соловьи… И поныне поэт и его слово любовно осеняют жизнь каждой из них. Театр материи уступил здесь своё место театру духов или Бога, хотя возможностей продраться сквозь лес благополучно устроившихся бездарностей не стало больше. Ж. Делёз пояснял:
«Но вся проблема вот в чём: что происходит с телами, коим предназначена участь стать человеческими – начиная от служащего им оболочкой семени Адама? Говоря юридическим языком, они ещё на стадии зародыша несут в себе знаменующий их судьбу “акт, скреплённый печатью”. Когда же для них пробивает час развернуть их части, достичь свойственной человеку степени органического развития, или же образовать церебральные складки, – их животная душа становится в то же время разумной, обретая наивысшую степень единства, степень духа: “Если организованное тело получает в то же время задатки тела человеческого, а его душа возвышается до разумной степени, то я не могу здесь судить, происходит ли это как действие обыкновенное, или же как сверхъестественное и божественное”. Как бы там ни было, это становление представляет собой возвышение и облагораживание: это смена театра, царства, сценической площадки или этажа. Театр материи уступает место театру духов или Бога. В эпоху барокко душа поддерживает с телом сложные отношения: всегда неотделимая от тела, она находит в нём отупляющую её и запутывающую её в лабиринте материи животность, но также органическую, или рассудочную, человечность (как ступень развития), которая позволяет ей возвыситься и поднимает её над всеми остальными складками. Так и происходит, если даже после смерти разумная душа “опускается”, а на Страшном Суде – подобно игрушке судьбы или батискафу – возвышается вновь. Словом, первым основанием для существования высшего этажа является следующее: души находятся и на низшем этаже, но некоторые из них призваны стать разумными, а, стало быть, сменить этаж». (Ж. Делёз. «Складка…» С. 22–24)
В этой жизни ничего не водится –
Ни дружбы, ни чистой любви.
Эту жизнь прожить приходится
По горло и в грязи, и в крови.
И для нас на земле не осталось
Ни Мадонн, ни Прекрасных Дам.
Это только когда-то казалось
Или, может быть, снилось нам.
Это нас обманули поэты.
Утверждая, что есть Любовь,
И какие-то рыцари где-то
Умирали и лили кровь…
И только шептали имя
Высоко благородных дам
Для того, чтобы те с другими
Изменяли своим мечтам.
Русские легко осваиваются повсюду.
А. Н. Вертинский замечал в соотечественниках какое-то исключительное умение обживать чужие страны, ибо, как писала мемуаристка и переводчица Надежда Александра Лохвицкая (Тэффи, 1872–1952), куда бы мы ни приехали, всюду мы приносим столько своего, русского, нам одним свойственного, так разукрашиваем своим бытом чужой быт, что часто кажется, будто это не мы приехали к ним, а они – к нам.
– Ну как вам нравится Константинополь? – спросил поэт одну знакомую даму.
– Ничего, довольно интересный город. Только турок слишком много, – отвечала она.
Внук поэта Степан, сын Анастасии Вертинской и Никиты Михалкова, показывает подаренное бабушкой кольцо А. Н. Вертинского, которое артист надевал на концерты, иногда в театр. Носить кольцо внук не может, потому что боится показаться смешным…
Как иронична жизнь!
У Степана Никитича два деда: один – гимно- и баснописец – в буквальном смысле слова доедал чебуреки с тарелки «вождя народов»; записи другого тот же самый вождь слушал по ночам в своём зловещем кабинете в Кремле. Один – забронзовел в недавно сооружённом столичном памятнике; память о другом – люди берегут в сердце.
Насильно мил не будешь.
Может быть, однажды, когда страна попытается жить не по лжи, кольцо А. Н. Вертинского засияет – если не на руке внука, так правнука.
Я знаю, Джимми, Вы б хотели быть пиратом,
Но в наше время это невозможно.
Вам хочется командовать фрегатом,
Носить ботфорты, плащ, кольцо с агатом,
Вам жизни хочется отважной и тревожной.
Вам хочется бродить по океанам
И грабить шхуны, бриги и фелуки,
Подставить грудь ветрам и ураганам,
Стать знаменитым чёрным капитаном
И на борту стоять, скрестивши гордо руки…
Но, к сожалению… Вы мальчик при буфете
На мирном пароходе «Гватемале».
На триста лет мы с Вами опоздали,
И сказок больше нет на этом скучном свете.
Вас обижает мэтр за допитый коктейль,
Бьёт повар за пропавшие бисквиты.
Что эти мелочи, когда мечты разбиты,
Когда в двенадцать лет уже в глазах печаль!
Я знаю, Джимми, если б были Вы пиратом,
Вы б их повесили однажды на рассвете
На первой мачте Вашего фрегата…
Но вот звонок, и Вас зовут куда-то…
Прощайте, Джимми, – сказок нет на свете!
1934
Средиземное море, пароход «Теофиль Готье»
«Жить! Жить очень трудно!
Пока ты молод, ты не замечаешь этой трудности. Твоё внимание отвлекают тысячи мелочей, тебя очаровывают всевозможные земные развлечения и “недосягаемости”, тебя манят к себе планы и мечты, “победы” – такие трудные и такие ненужные – отвлекают твоё внимание от главного – от того, что ты ЖИВЁШЬ! То есть ты тратишь положенное тебе весьма ограниченное время на эти второстепенные вещи. Сколько времени мы тратим на так называемую любовь, на борьбу за своё существование, на желание достигнуть каких-то успехов, чем-то выдвинуться, обратить на себя внимание и прочее! Тут нам не до “итогов”, тут мы широко и безоглядно тратим себя, свои лучшие силы, своё Божие дарование, расточаем себя, как моты и кутилы. Незаметно в этих вечных хлопотах, исканиях, победах и поражениях проходит главный кусок времени. Проходит жизнь! И когда всё это проходит, и тебе уже за 60 лет, и ты чего-то добился, а чего-то не добился; и когда уже нет сил и ты поздно спохватился, подсчитав свои ресурсы… а ты ещё живёшь, но уже промотался и в кармане у тебя “последние гроши”… а жить ещё надо, и главное – неизвестно, сколько лет надо ещё жить, – то тут встаёт во всей своей простоте и неумолимости вопрос: а чем жить? Ведь почти всё растрачено, израсходовано… И сколько жить?
Тишина. Молчание. Никто не знает сколько. Вот тут начинаешь понимать, что ты – банкрот! Что надо жить, а жить нечем! Всё уже истрачено. Самое трудное – это жить!
Просто жить!»
(А. Н. Вертинский. «Размышления»)
Как хорошо без женщины, без фраз,
Без горьких слов и сладких поцелуев,
Без этих милых, слишком честных глаз,
Которые вам лгут и вас ещё ревнуют!
Как хорошо без театральных сцен,
Без длинных «благородных» объяснений,
Без этих истерических измен,
Без этих запоздалых сожалений.
И как смешна нелепая игра,
Где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен,
Когда партнёры ваши – шулера,
А выход из игры уж невозможен.
Как хорошо с приятелем вдвоём
Сидеть и пить простой шотландский виски
И, улыбаясь, вспоминать о том,
Что с этой дамой вы когда-то были близки.
Как хорошо проснуться одному
В своем весёлом холостяцком «флете»
И знать, что вам не нужно никому
«Давать отчёты» – никому на свете!
А чтобы «проигрыш» немного отыграть,
С её подругою затеять флирт невинный
И как-нибудь уж там «застраховать»
Простое самолюбие мужчины!
По данным Госкомстата, россияне чаще всего умирают, оттого что живут в России, – и это всё менее походит на шутку.
Поэт сожалел:
«Не успеешь с человеком познакомиться, смотришь – уже надо идти на его панихиду! Люди “кокаются”, как тухлые яйца. У всех склерозы, давления, инфаркты. И неудивительно. Век такой сумасшедший. От одного радио можно с ума сойти. А телефоны? А телевизор? А всякие магнитофоны? Ужас! Кошмар! И всё это орёт как зарезанное, требует, приказывает, уговаривает, поучает, вставляет вам в уши клинья! И везде: в собственном доме, на улице, в магазинах, в учреждениях, у соседей. Где хотите. И заметьте, что это просто садизм какой-то. Люди иногда даже не слушают, например, радио, а выключить не позволяют: “Пусть говорит”. – “Зачем?” – “Так…” Они точно боятся, что если оно замолчит, то будет хуже. Не дай Бог, ещё что-нибудь случится. Сплошное засорение мозгов какое-то! Ни почитать, ни подумать, ни сосредоточиться невозможно».
(А. Н. Вертинский. «Дорогой длинною…»)
– Дадим артисту Вертинскому спокойно умереть на родине, – сказал кремлёвский горец, вычёркивая его имя из списка попадающих под кампанию борьбы с безродным космополитизмом в 1948-м.
И артиста не тронули: жить не дали, но умереть спокойно позволили.
Его сердце остановилось в ленинградской гостинице «Астория» после концерта 21 мая 1957 года.
…Зацветал миндаль. Таяла и улетала печаль. Родная страна – царство весны, золотой сон блистательного мира русской поэзии – вознесшимся над пепелищем Христом встречала его.
В степи молдаванской
Тихо тянутся сонные дроги
И, вздыхая, ползут под откос.
И печально глядит на дороги
У колодцев распятый Христос.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поёт под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Как все эти картины мне близки,
Сколько вижу знакомых я черт!
И две ласточки, как гимназистки,
Провожают меня на концерт.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поёт под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зелёном лугу.
И Российскую милую землю
Узнаю я на том берегу.
А когда засыпают берёзы
И поля затихают ко сну,
О, как сладко, как больно сквозь слёзы
Хоть взглянуть на родную страну…
1. Александр Вертинский о своём творчестве и о том, что он будет петь на концерте в Шанхае. Интервью // А. Н. Вертинский. «Дорогой длинною…» М.: Астрель, 2012. http://www.russian-romance.ru/Ver_interv7.htm
2. Вертинский А. Н. «Дорогой длинною…» М.: Астрель, 2012.
http://studopedia.info/2-15594.html
3. Вертинский А. Н. Моим заграничным друзьям // А. Н. Вертинский. «Дорогой длинною…» М.: Астрель, 2012.
4. Вертинский А. Н. Размышления // А. Н. Вертинский. «Дорогой длинною…» М.: Астрель, 2012.
5. Делёз Ж. О философии // Переговоры. СПб.: Наука. 2004. С. 175–203.
6. Делёз Ж. Складка. Лейбниц и барокко. М.: «Логос», 1997. 264 с.
7. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2008. 672 с.
8. Иофьев М. Вертинский // М. Иофьев. Профили искусства: Литература, театр, живопись, эстрада, кино. М., 1965. С. 204–208.