веницейская жизнь что это
Веницейская жизнь
Веницейская жизнь
Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,
Для меня значение светло.
Вот она глядит с улыбкою холодной
В голубое дряхлое стекло.
Тонкий воздух кожи, синие прожилки,
Белый снег, зеленая парча.
Всех кладут на кипарисные носилки,
Сонных, теплых вынимают из плаща.
И горят, горят в корзинах свечи,
Словно голубь залетел в ковчег.
На театре и на праздном вече
Умирает человек.
Ибо нет спасенья от любви и страха,
Тяжелее платины Сатурново кольцо,
Черным бархатом завешенная плаха
И прекрасное лицо.
Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала.
Воздух твой граненый. В спальнях тают горы
Голубого дряхлого стекла.
Только в пальцах — роза или склянка,
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
Черный Веспер в зеркале мерцает,
Все проходит, истина темна.
Человек родится, жемчуг умирает,
И Сусанна старцев ждать должна.
Примечания
Веницейская жизнь (с. 129). — Альм. «Цех поэтов», Пг., 1921, кн. 2, с. 27, первым в цикле со ст-ниями «За то, что я руки твои не сумел удержать. » и «Чуть мерцает призрачная сцена. »; Т, с. 60 — 61, под загл. «Веницейская жизнь», с датой «1920», — в обоих случаях с разночт. в ст. 5: «Тонкий воздух, кожи синие прожилки». Огонек, 1923, № 7, под загл. «Венеция». ВК, с. 41 — 42, и С, с. 129 — 130, — без загл., в С — с датой «1920». Автограф — ПС (№ 1). Автограф, под загл. «Веницейская жизнь» и без даты, на обороте экз-ра договора с изд-вом «Petropolis» на издание сборника стихов «Новый камень», подписанного Я. Н. Блохом 5 ноября 1920 г. — ЦГАЛИ, ф. 1893, оп. 1, ед. хр. 8, л. 1. БП, № 95. Печ. по автографу (ЦГАЛИ).
«Гвоздь вечера — И. Мандельштам. Постепенно привыкаешь, «жидочек» прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к рациональному (противоположность моему). Его «Венеция» (полный текст сообщен А. Л. Гришуниным). В Италии Мандельштам был дважды, и оба раза — очень коротко, в августе 1908 и в начале 1910 г.
Голубое дряхлое стекло — знаменитые венецианские стеклянные изделия эпохи Возрождения.
Кипарисные носилки. — Кипарис у древних греков — дерево скорби: кипарисовую ветвь вешали у дверей дома умершего, хвоей украшали погребальные костры, а у могил высаживали сами деревья.
— Ветвь в клюве голубя, вернувшегося в ковчег, означала прекращение всемирного потопа и как бы возвещала возрождение, обновление будущей жизни.
Сатурново кольцо. — Сатурн, вторая по величине планета, окружена состоящими из громадного числа малых тел кольцами; в начале XX в. полагали, что это одно гигантское кольцо.
Веспер — вечерняя звезда (Венера).
Сусанна — иудейская девушка, приговоренная к побитию камнями после того, как ее оклеветали старцы, пытавшиеся ее соблазнить. От смерти ее спас пророк Даниил. «Купающаяся Сусанна и старцы» — распространенный живописный сюжет; наиболее известны две картины Я. Тинторетто, венецианского художника XVI в., высоко ценимого Мандельштамом.
Веницейская жизнь что это
Ирина Сурат. Слово «любить»; Борис Заславский, Олег Заславский. Вечный трамвай; Виктор Есипов. «Я тяжкую память твою бе-регу…»
Сурат Ирина Захаровна — исследователь русской поэзии, доктор филологических наук. Автор книг «Мандельштам и Пушкин» (М., 2009), «Вчерашнее солнце. О Пушкине и пушкинистах» (М., 2009). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Стихотворение «Сестры — тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…» написано Мандельштамом в Коктебеле в марте 1920 года. Вскоре оно было опубликовано в феодосийском альманахе «Ковчег» и в последующие два года не раз перепечатывалось, но не совсем в том виде, к какому мы привыкли:
Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы,
Медуницы и осы тяжелую розу сосут,
Человек умирает, песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем вымолвить слово — любить,
У меня остается одна забота на свете,
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух,
Время вспахано плугом, и роза землею была,
В медленном водовороте тяжелые нежные розы,
Главное отличие (помимо пунктуации) касается шестого стиха, в современных изданиях он выглядит по-другому: «Легче камень поднять, чем имя твое повторить». Об истории этого стиха стоит поговорить подробно — не только о человеческой истории, которая за ним стоит, но и о том, как в поэзии через один элемент текста открывается поэтическое целое и связь всего со всем.
Сейчас я поведаю, граждане, вам
Без лишних присказов и слов,
О том, как погибли герой Гумилев
И юный грузин Мандельштам.
Чтоб вызвать героя отчаянный крик,
Что мог Мандельштам совершить?
Он в спальню красавицы тайно проник
И вымолвил слово «любить».
Грузина по черепу хрястнул герой,
И вспыхнул тут бой, гомерический бой.
Навек без ответа остался вопрос:
Кто выиграл, кто пораженье понес?
Наутро нашли там лишь зуб золотой,
Вонзенный в откушенный нос.
Вообще Мандельштам склонен был прислушиваться к критике и порой менял неточные, неудачные строки. Однако в этом случае он хоть и смущался и смеялся над собой со всеми вместе, но упорствовал. Ирина Одоевцева рассказала об этом в своих мемуарах: «Георгий Иванов с напыщенной серьезностью читает о том, как в дуэли сошлись Гумилев и юный грузин Мандельштам:
…Зачем Гумилев головою поник,
Что мог Мандельштам совершить?
Он в спальню красавицы тайно проник
И вымолвил слово „любить”.
Взрыв смеха прерывает Иванова. Это Мандельштам, напрасно старавшийся сдержаться, не выдерживает:
— Ох, Жорж, Жорж, не могу! Ох, умру! „Вымолвил слово ‘любить‘!”
Долго не соглашался на замену, и, судя по всему, стихотворение, в целом завершенное, существовало какое-то время в двух вариантах, что для Мандельштама не редкость: если первый зафиксирован в четырех публикациях 1920 — 1922 годов, то второй отложился в двух автографах 1921 — 1922 годов. Впоследствии печатался только второй вариант, но и первый не исчез без следа в истории русской литературы. Марина Цветаева запомнила стихотворение в редакции « Tristia » — та самая его строчка как будто растворена в знаменитом монологе героини ее поздней прозы: «— Ах, Марина! Как я люблю — любить! Как я безумно люблю — сама любить! Вы знаете, Марина (таинственно), нет такой стены, которую бы я не пробила! Ведь и Юрочка… минуточками… у него почти любящие глаза! Но у него — у меня такое чувство — нет сил сказать это, ему легче гору поднять, чем сказать это слово» и так далее («Повесть о Сонечке», 1937).
Почему Мандельштам долго настаивал на первом варианте стиха? Что он разумел под «русской латынью»? Как связан этот стих с поэтическим целым? Почему и когда Мандельштам заменил его, и как это повлияло на общий смысл? И наконец: зачем нам это знать? как это помогает пониманию?
Грамматический сдвиг — один из инструментов, каким Мандельштам разнообразно пользовался в стихах разных лет. Яркий пример: «Я рожден в ночь с второго на третье / Января в девяносто одном / Ненадежном году…» — в этом случае неправильная форма числительного работает на смысл, совмещая точность названной даты — даты рождения самого поэта — с неопределенностью поэтического обобщения: «в одном ненадежном году». Здесь налицо явное нарушение грамматики, в нашем же случае «русской латыни» нарушено лишь ожидание — инфинитивом, непривычным грамматическим смещением означено не конкретное действие, а обезличенное, онтологическое понятие любви вообще.
«Пушкина хоронили ночью. Хоронили тайно. Мраморный Исаакий — великолепный саркофаг — так и не дождался солнечного тела поэта. Ночью положили солнце в гроб, и в январскую стужу проскрипели полозья саней, увозивших для отпеванья прах поэта.
Я вспомнил картину пушкинских похорон, чтобы вызвать в вашей памяти образ ночного солнца, образ поздней греческой трагедии, созданный Еврипидом, — видение несчастной Федры».
Розы цветущие, розы душистые, как вы прекрасно
В пестрый венок сплетены милой рукой для меня!
Смысл заключается здесь в легких воздушных чертах.
Роз разновидных семья на одном окруженном шипами
Стебле — не вся ли тут жизнь? Корень же твердый цветов —
Крест, претворяющий чудно своей жизнедательной силой
Стебля терновый венец в свежий венок из цветов?
Веры хранительной стебель, цветущие почки надежды,
Цвет благовонный любви в образ один здесь слились, —
Веницейская жизнь что это
Веницейская жизнь (с. 129). — Альм. «Цех поэтов», Пг., 1921, кн. 2, с. 27, первым в цикле со ст-ниями «За то, что я руки твои не сумел удержать. » и «Чуть мерцает призрачная сцена. »; Т, с. 60 — 61, под загл. «Веницейская жизнь», с датой «1920», — в обоих случаях с разночт. в ст. 5: «Тонкий воздух, кожи синие прожилки». Огонек, 1923, № 7, под загл. «Венеция». ВК, с. 41 — 42, и С, с. 129 — 130, — без загл., в С — с датой «1920». Автограф — ПС (№ 1). Автограф, под загл.
«Веницейская жизнь» и без даты, на обороте экз-ра договора с изд-вом «Petropolis» на издание сборника стихов «Новый камень», подписанного Я. Н. Блохом 5 ноября 1920 г. — ЦГАЛИ, ф. 1893, оп. 1, ед. хр. 8, л. 1. БП, № 95. Печ. по автографу (ЦГАЛИ).
21 октября 1920 г. Мандельштам читал эти стихи в Союзе поэтов на Литейной. А. Блок записал в своем дневнике: «Гвоздь вечера — И. Мандельштам. Постепенно привыкаешь, «жидочек» прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к рациональному (противоположность моему). Его «Венеция» (полный текст сообщен А. Л. Гришуниным). В Италии Мандельштам был дважды, и оба раза — очень коротко, в августе 1908 и в начале 1910 г.
Голубое дряхлое стекло — знаменитые венецианские стеклянные изделия эпохи Возрождения.
Кипарисные носилки. — Кипарис у древних греков — дерево скорби: кипарисовую ветвь вешали у дверей дома умершего, хвоей украшали погребальные костры, а у могил высаживали сами деревья.
Словно голубь залетел в ковчег. — Ветвь в клюве голубя, вернувшегося в ковчег, означала прекращение всемирного потопа и как бы возвещала возрождение, обновление будущей жизни.
Сатурново кольцо. — Сатурн, вторая по величине планета, окружена состоящими из громадного числа малых тел кольцами; в начале XX в. полагали, что это одно гигантское кольцо.
Веспер — вечерняя звезда (Венера).
Сусанна — иудейская девушка, приговоренная к побитию камнями после того, как ее оклеветали старцы, пытавшиеся ее соблазнить. От смерти ее спас пророк Даниил. «Купающаяся Сусанна и старцы» — распространенный живописный сюжет; наиболее известны две картины Я. Тинторетто, венецианского художника XVI в., высоко ценимого Мандельштамом.
Размышление над загадкой стихотворения О. Мандельштама «Веницейская жизнь»
В 1920 году Осип Мандельштам создал одно из прекраснейших стихотворений – «Веницейская жизнь», очень красивое и глубокое по содержанию. Жизнь в Венеции является «мрачной и бесплотной» как для самого автора, так и для жителей этого итальянского мегаполиса.
Нет людям в нем спасения, потому что любовь и страх преследуют их. Это чувство знакомо многим, кто смог побывать в этом красивейшем городе Италии. У Томаса Манна, например, здесь возник замысел новеллы «Смерть в Венеции», в которой повествуется о том, как знаменитый писатель умирает от холеры и любви посреди безжизненной красоты полумертвого города.
В XXI веке Петр Вайль в книге «Гений места» вторит Мандельштаму: «Венеция запечатлела в мировом сознании свой умирающий образ, о чем здесь напоминает всё».
Но всё же значение образа мрачной и бесплодной Венеции, покачивающейся на водах Адриатического моря, для Мандельштама является ценным и светлым. И вот почему.
Но сначала давайте, дорогие друзья, познакомимся со стихотворением автора. Или вспомним его, если с этим произведением вы уже были знакомы. ВЕНИЦЕЙСКАЯ ЖИЗНЬ
/О. Мандельштам/
Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,
Для меня значение светло.
Вот она глядит с улыбкою холодной
В голубое дряхлое стекло.
Тонкий воздух кожи, синие прожилки,
Белый снег, зеленая парча.
Всех кладут на кипарисные носилки,
Сонных, теплых вынимают из плаща.
И горят, горят в корзинах свечи,
Словно голубь залетел в ковчег.
На театре и на праздном вече
Умирает человек.
Ибо нет спасенья от любви и страха,
Тяжелее платины Сатурново кольцо,
Черным бархатом завешенная плаха
И прекрасное лицо.
Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала.
Воздух твой граненый. В спальнях тают горы
Голубого дряхлого стекла.
Только в пальцах — роза или склянка,
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
Как от этой смерти праздничной уйти?
Черный Веспер в зеркале мерцает,
Все проходит, истина темна.
Человек родится, жемчуг умирает,
И Сусанна старцев ждать должна.
1920
Всех кладут на кипарисные носилки,
Сонных, теплых вынимают из плаща.
Похоже, что спасения не предвидится. Даже неземная красота венецианки не спасет ее от плахи:
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
Как от этой смерти праздничной уйти?
Прочитаем последние четыре строчки стихотворения и постараемся понять единственный способ спасения, который предлагает поэт в прекрасном, но мрачном городе Адриатики, где даже стекло «голубое», но «дряхлое»:
Человек родится, жемчуг умирает,
И Сусанна старцев ждать должна.
И вот сейчас — внимание! — вслед за голубем с вожделенной зеленой веточкой появился образ Сусанны из Книги пророка Даниила Ветхого Завета. Этот заключительный образ и даст жителям мегаполиса надежду на спасение.
В Библейском сказании говорится о том, как в период вавилонского пленения
(с 598 по 539 до н. э.) одна прекрасная еврейка Сусанна была ложно обвинена двумя высокопоставленными развратными старцами, которые подсматривали за ней, когда она купалась в своем саду, отослав прочь своих служанок:
«Оба они были уязвлены похотью к ней, но не открывали друг другу боли своей, потому что стыдились объявить о вожделении своем, что хотели совокупиться с нею. И они прилежно сторожили каждый день, чтобы видеть её». Когда, вымывшись, женщина собралась идти домой, они остановили её и принялись домогаться, утверждая, что если она не согласится на их домогательства, они обвинят её в прелюбодеянии и скажут, что в саду у неё было свидание с молодым любовником. Она пренебрегла их шантажом:
В это время в процесс вмешался 13–летний юноша по имени Даниил (это был будущий знаменитый пророк Даниил), которому Бог открыл, что она говорит правду: «возбудил Бог святой дух молодого юноши, по имени Даниила».
Даниил изолировал обоих свидетелей и допросил их по отдельности. Поскольку ни один из них не знал, что именно сказал другой, старцы ошибаются в деталях — дают различные показания по поводу дерева, под которым Сусанна, будучи замужней, якобы встретилась со своим любовником.
«…и поступили с ними так, как они злоумыслили против ближнего, по закону Моисееву, и умертвили их; и спасена была в тот день кровь невинная».
Это событие — не только спасение Сусанны, но и первое явление Даниила в качестве пророка–судии перед народом:
«И Даниил стал велик перед народом с того дня и потом».
Так была побеждена трагедия смерти и одиночества личности. Спасение будет возможным, если сохранит героиня целомудрие и богобоязненность. Ведь в Библейском рассказе эти качества пленили будущего пророка Даниила, и он догадался, как помочь Сусанне сохранить жизнь.
Да и сам автор стихотворения «Веницейская жизнь» находит, что от «мрачной и бесплодной» жизни в мегаполисе человека спасет вера, непорочность и целомудрие.
Ведь и в переводе с иврита имя Сусанна — значит «лилия». Этот цветок является символом чистоты, безгрешия, что подчеркивается характером Библейского образа героини.
Над стихотворением О. Мандельштама «Веницейская жизнь» можно долго размышлять, сопоставлять его с другими художественными произведениями на эту же тему, а также с рассказами из Библии. Поэтому «Веницейская» тема и привлекает своей жизнеутверждающей загадкой художников, поэтов, творцов, да и вообще всех людей, стремящихся к духовному и нравственному росту.
Острова летающих львов
В 1920 г. Осип Мандельштам создал одно из прекраснейших своих стихотворений – «Веницейская жизнь». Все оно пронизано еле ощутимым терпким запахом тлена: торжественный город, покачивающийся на водах Адриатического моря, предстал перед поэтом в дымке карнавальной смерти:
Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала.
Воздух твой граненый. В спальне
тают горы
Голубого дряхлого стекла.
Только в пальцах – роза или
склянка,
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи,
венецианка,
Как от этой смерти
праздничной уйти.
Смерть, где жало твое?
Эта мысль не нова, многие чувствовали так же – недаром чуть позже Томас Манн напишет страшную повесть «Смерть в Венеции». В ней знаменитый писатель умирает от холеры и любви посреди безжизненной красоты полумертвого города.
В XXI веке Петр Вайль в изящной книге «Гений места» вторит Мандельштаму: «Венеция запечатлела в мировом сознании свой умирающий образ, о чем здесь напоминает все»┘
И все же венецианский парадокс и по сей день предстает изумительным и драгоценным чудом перед нашими глазами: умирающий город в любом случае – самый живой на свете. В этом смысле с ним происходит нечто подобное неистребимому чуду Церкви: согласно священному предсказанию, «врата ада не одолеют Ее».
Так выходит и с Венецией: с ее каналами, где отнюдь не царствует «тонкий и острый запах гниения и разложения» по Вайлю, и с ее наглыми, толстыми голубями и бакланами. С ее бесконечно множащимися Тицианами и Тинторетто, Беллини и Карпаччо и с ее матовыми розоватыми фонарями вдоль набережных. С ее непрестанной, самой искренней на свете музыкой: полновесным журчанием воды из фонтанчиков на улицах и площадях. И, конечно, с ее палаццо и храмами.
Бегущая по волнам веры
В венецианском пространстве, щедро поделенном на сто двадцать островов, представлены самые разнообразные и немыслимые воплощения человеческой радости и полета. В путеводителях их привычно называют церквами и базиликами.
Здесь и огромные позднеготические замки вроде базилики Фрари, и кружевные веера собора Сан-Марко, и победоносный, отовсюду видный купол белоснежной базилики Санта-Мария делла Салюте над Троицким островом.
С V века город качается на волнах Адриатики, как гигантская колыбель прозрений, искусств и ремесел. Его сваи, вбитые в дно лагуны, держат дома, чьи первые этажи пустуют – там невозможно обитать из-за сырости. Зато наверху из окон разлетаются занавески, горят на подоконниках красные и белые цветы. В стенах укрыты миниатюрные алтари: Божья Матерь, Христос с пылающим сердцем в руках, разнообразные святые. Город не меняется веками, и даже краны, высящиеся над очередным облупившимся палаццо или над зданием Академии, как-то незаметны на общем фоне.
В определенном, очень таинственном смысле этот город буквально из морской пены рождает сакральные символы, и, повинуясь им, каждый дом предстает ни много ни мало алтарем. Этому очень способствуют золотые и лазурные мозаики на стенах, древние черепичные крыши и пышные цветы. Особый итальянский цвет – охра всех видов и мастей, обшарпанные двери, трава сквозь камни.
В Венеции нет жалких и уродливых зданий, даже если речь идет о кварталах еврейского гетто, где пахнет форшмаком, стены серы и почти нет растений на балконах. Как писал тот же Мандельштам: «В роскошной бедности, в могучей нищете живи спокоен и утешен┘» Именно так: бедность здесь, как сказали бы в XIX веке, «поэтична», то есть дивна и уверена в себе. Поэтому каждому дому здесь можно поклониться, как алтарю, – он идет по водам, будто совершенно фантастический образ веры.
Следует заметить, что, несмотря на все разглагольствования о смерти и тлении, дымчатый город еще ни разу не оступился и ко дну не пошел. Недаром его хранитель и попечитель – святой апостол и евангелист Марк, лев с крыльями, а не маловерный Петр, испугавшийся бездны Генисаретского озера: «Почто, маловерный, усомнился? Токмо веруй и спасен будешь», – было сказано тогда дрожащему апостолу. Ничего подобного город святого Марка еще ни разу не слышал. «Маловерным» его не назовешь.
Золотой воздух Сан-Марко
Мощи апостола, вступившего на берег лагуны и, по легенде, услышавшего от ангела обещание: «Pax tibi, Marce, evangelista meus!», ныне находятся под алтарным столом в базилике Сан-Марко. Здесь же рядом под киворием, опирающимся на четыре алебастровые колонны, хранится величайшее сокровище Венеции – Золотой алтарь, Пала д’Оро. Увидеть его в непраздничные дни можно только заплатив символическую сумму и проследовав внутрь, за гробницу апостола.
Созданный в Византии в X веке, сотворенный из чистого золота и множества переливчатых драгоценных камней, покрытый геммами и эмалями, алтарь сам по себе – отдельный храм. В центре его – Христос Пантократор, держащий в руке усыпанную рубинами и сапфирами Книгу Жизни. Вокруг Христа – золотые и лазоревые евангелисты, ангелы и пророки.
Пала д’Оро – часть сияющего храмового мира, потому что своды Сан-Марко озарены золотыми мозаиками, перетекающими друг в друга, как реки. Вращающийся алтарь, который во время больших церковных праздников разворачивают лицом к прихожанам, заставляет забыть о времени. Он – часть бессмертной души Венеции, и, глядя на него, начинаешь понимать, почему город держится на воде.
Собор Сан-Марко причудлив и невероятен – веками его создавали многие поколения художников, удивительным образом не отклонившись от единого гармонического замысла. Его строили с IX по XVI век, и сложной слоеной архитектуре собора не помешали ни пожары, ни народные восстания. Может быть, его охраняет покровительница города византийская икона Божией Матери «Никопея» («Победоносная»), захваченная крестоносцами в 1204 г.
Сан-Марко перестраивали три раза, и в конечном счете он обрел каноническую византийскую крестово-купольную структуру. Древний зодчий был явно родом не из Италии. Недаром русский художник Врубель не мог насмотреться на золотые своды собора. «Родная, как есть, Византия», – писал он о Сан-Марко.
От золотых византийских мозаик сердце пилигрима по святым веницейским местам может смело устремиться совершенно в иной мир: на Троицкий остров, к Санта-Мария делла Салюте.
Целительница города и другие стражи
Белоснежная базилика, округлая, как адриатическая раковина, была построена в XVII веке, и история ее необычна (как, впрочем, и история каждого дома в Венеции).
В 1630 г. в городе свирепствовала чума. Страшная болезнь унесла жизни тысяч человек. В Сан-Марко молились Божией Матери об исцелении воздуха, воды и людей. Не об этом ли строки Мандельштама:
Тонкий воздух кожи, синие
прожилки,
Белый снег, зеленая парча.
Всех кладут на кипарисные
носилки,
Сонных, теплых вынимают
из плаща┘
Божия Матерь вняла мольбам горожан, и поэтому в самом центре снегового и строгого пространства базилики высится главный алтарь – его мощные и величавые мраморные статуи повествуют об избавлении города от чумы. В центре – чудотворная икона смуглой Божией Матери-целительницы, привезенной с острова Крит. По праздникам ее увенчивают особой короной, похожей на венцы польских Богородиц.
В ризнице этой базилики хранится известный холст Тинторетто «Брак в Кане», где теплый и живой свет, стелющийся от центральной фигуры Христа, ведет трепетный диалог со скользящим отражением зеркал. Они – круглые и квадратные – лежат наготове для посетителей, чтобы облегчить им разглядывание большой, высоко повешенной картины Тинторетто и других полотен. В окна под потолком проникает дневной свет и тоже ходит по холсту.
Вообще в Венеции и на ее островах очень много бродячего света. Это – постоянная работа воды и солнца: мелкая серебряная зыбь, похожая на чешую, прыгает по стенам, гладит черный испод гондол, пробирается внутрь церквей сквозь стекла.
Известно, что с каждым годом Венеция на несколько дюймов уходит под воду. В церкви Святого Захарии можно заглянуть в небольших размеров пробоину в полу и увидеть, где находился этот самый пол в XVI веке – метра на полтора его пришлось поднять. С давних пор трещины мостовых заливались известью – от крыс и сырости. Возможно, именно из-за крыс венецианцы всегда любили котов: они до сих пор встречаются в изобилии, особенно почему-то в саду городской больницы Иль Оспедале.
Следует заметить, что невероятных размеров равнодушные твари с рваными ушами, истошно поющие в садах самой красивой и древней больницы в мире, так же величественны, как море вокруг. Они – сторожа города и его островов. Они, как ни крути, все-таки родственники святого льва с крыльями: одной, божественной породы. Коты чуть брезгливо прохаживаются по старинным мозаичным полам мимо негромкого фонтана. Кажется, они знают себе цену. Весьма вероятно, что, будь у них крылья, как у главного хранителя Венеции, они и не подумали бы летать – лень, да и как-то неприлично, слишком уж по-птичьи. К чему ронять кошачье достоинство? Пусть разные там львы летают, если хотят.
Вообще же хранителей у города много, и среди них не только апостол Марк, вода, сонм святых и коты. Огненная, через край бьющая световая стихия тоже представлена здесь, но не в своем первичном виде, а скорее на полотнах живописцев. Прежде всего это относится к грандиозному полотну Тициана «Ассунта» или «Вознесение Девы Марии».
Горний огонь базилики Фрари
Из самой сердцевины базилики Фрари, обители францисканцев-миноритов XIII в., вырывается ярчайшее пламя, от которого не больно глазам. Это – заалтарный образ кисти одного из величайших художников Возрождения, мягко и властно подчиняющий себе различные измерения базилики. Оторваться от него нельзя. Огненные, рвущиеся вверх одежды Девы Марии и багряные туники стоящих внизу людей, растопленное золото рая и сизо-синие крылатые плащи. Все оттенки пожара.
Базилика Фрари соперничает с Сан-Марко. Она – как ларец с сокровищами, столь неисчислимыми, что не стоит и трудиться описать их все. С виду же этот ларец поражает чистотой и благородством линий и далек от всякой пышности. Позднеготический стиль, красноватый камень, стройные пропорции. На площади перед базиликой играют музыканты и льется вода. Внутри скрывается чудо.
Здесь в ризнице горит одна из самых дивных работ Беллини – триптих «Дева Мария на троне с Младенцем и святыми». Ее обрамляет резная золоченая рама искуснейшей работы. Здесь очень много внутреннего света. В центральном нефе резные монашеские кресла – стасидии – изукрашены фигурами и затейливыми узорами. Они блестят, словно сотворены не из дерева, а из красного коралла.
Столетия и художественные миры не поглощают друг друга. Как и в Сан-Марко, в базилике Фрари изобилие красот не утомляет, а умиротворяет. Дело в том, что красота здесь не вычурна и не мучительна для взгляда, как и вообще в Венеции. Город кропотливо создавался в согласии с потаенными ритмами творчества, признака здоровой (или выздоравливающей) души. Творчества не может быть много или мало – оно либо есть, либо его попросту нет.
Надводная работа души
Карнавальное безумие и строгие полумаски, гробовые, черные гондолы и нежные фасады палаццо, древние тупики и подворотни. Ряженые на набережной, зеленоватые пирожные в витринах, печаль еврейского гетто. Заброшенные серые дома на острове Джудекка. Запахи кофе и сырости, камня и соли. Свечи в окнах и на столах кафе вдоль Большого канала, главной водной улицы города. Вместо машин – катера и гондолы. Вместо городского шума – плеск и звуки голосов.
Мир души – не райский, он разный. Он может быть дик, как одинокая фигура в золотой маске, стоящая неподвижно посреди глухой улочки – зачем, почему? Вокруг ни туристов, ни горожан. Одеяние цвета воронова крыла, окаменелость, даже бесприютность. Морок, страсть к обману, страху и игре. «Черным бархатом завешенная плаха и прекрасное лицо»┘
И тут же страсть к радости и полноте жизни. Как по-детски писала современница Мандельштама Ахматова, по-своему преподнося плавучий город:
Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще-зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.
Сколько нежных, странных
лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой
подушке.
С книгой лев на мраморном
столбе┘
Ликование и игра, страхи, пугающие сны и мгновенные прозрения. Подводная и надводная работа души.
И вокруг, на островах – та же безупречная душевная резкость наведения: взгляд не рассеян, он цепок и точен. Глаз художника, кружевницы, каменотеса. Взгляд женщины, ищущей в море дальний, единственно нужный парус. Церкви стоят каждая на своем месте, мостовые подметены, и ступени набережных до скрипа вымыты морем. Маленькие сады во дворах аккуратны и пестры, как мозаичные картины. Люди неторопливы. Разноцветные дома тянутся вдоль каналов: нет игрушечности, есть игра и покой. Монастыри за каменными стенами и островное кладбище Сан-Микеле занимают в этом мире строго отведенные места. Мерная мастерская веков.
Поэтому-то город и не тонет, и вряд ли когда-нибудь опустится на дно: вопреки прогнозам он, в отличие от града Китежа, непобедим.