в талон помчался он уверен что там

В талон помчался он уверен что там

Уж тёмно: в санки он садится.
«Пади, пади!» — раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.(с)

Другие статьи в литературном дневнике:

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+

Источник

1. 090 Вениамин Александрович Каверин

Вениамин Александрович Каверин (Вениамин Абелевич Зильбер)
(1902—1989)

Откроем «Евгения Онегина»:

Уж тёмно: в санки он садится.
«Пади, пади!» — раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.

Имя этого Каверина, Петра Павловича, — приятеля юного Пушкина, гусара, дуэлянта и кутилы, и взял себе писатель в качестве псевдонима, с которым он ныне и известен. Настоящее имя прозаика — Вениамин Абелевич Зильбер.

Конечно же, очерк надо начать со знаменитого девиза каверинских «Двух капитанов»: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». (Данное изречение, восходящее к поэме «Улисс» английского поэта А. Теннисона, вырезано на надгробном кресте, который был поставлен в Антарктиде в память погибшего там полярного путешественника Р. Скотта).

Эта строка да еще завет Н. Островского «Самое дорогое у человека — это жизнь…» были самыми сокровенными словами не одного поколения советской молодежи, своеобразным «Отче наш» пионерии и комсомола, а сами романы — литературной классикой.

Весьма символичным стал захват чеченскими террористами в 2002 г. театра, на сцене которого шел мюзикл «Норд-Ост», поставленный по роману В. Каверина. Это был не просто бесчеловечный акт насилия над мирными гражданами, а акт вандализма против русской советской истории и русской литературы. Но, с другой стороны, когда сутью времени стало уничтожение в стране социализма и многих его завоеваний, в т.ч. культурных, и тех, кто совершил их, когда привычным делом стало осквернение памяти своих родителей и поругание их могил (часто в самом прямом смысле) — что ж тут неожиданного?

Будущий писатель родился 6 (19) апреля 1902 г. в г. Пскове, в многодетной семье капельмейстера 96-го пехотного Омского полка Абеля Абрамовича Зильбера и его жены — урожденной Ханы Гиршевны (Анны Григорьевны) Дессон, владелицы музыкальных магазинов, известной пианистки.

Способный мальчик не пошел по музыкальной стезе, к которой его направляли родители, его заворожили книги, практически все — от сказок Перро и Андерсена до романов Гюго и Диккенса. Стивенсоновским «Островом сокровищ» Веня бредил. «Именно он, и никто другой, приоткрыл передо мной таинственную силу сцепления слов, рождающую чудо искусства», — признался позднее писатель.

В гимназии подросток занимался историей русской литературы, писал стихи. Его другом на всю жизнь стал Ю. Тынянов, с которым они позднее породнились «крест-накрест» — женились на сестрах друг друга. (Лидия Николаевна Каверина стала детской писательницей).

Шестнадцатилетним юношей Вениамин переехал в Москву, где окончил в 1919 г. среднюю школу и поступил в Московский университет. Подрабатывал в студенческой столовой и инструктором в художественном отделе Моссовета. На следующий год Зильбер перевелся на историко-филологический факультет Петроградского университета и одновременно поступил в Институт живых восточных языков на арабское отделение. Студент увлекался немецкими романтиками, писал стихи, раздраконенные Ю. Тыняновым, О. Мандельштамом и В. Шкловским, и, не дожидаясь, когда лета склонят его к прозе, благоразумно перешел на нее сам.

Представив на конкурс, объявленный Домом литераторов, свой первый рассказ «Одиннадцатая аксиома», начинающий прозаик удостоился премии и внимания М. Горького, положившего на него с тех пор свой глаз. Уже через несколько лет патриарх советской литературы назвал его «оригинальнейшим писателем».

Каверин вошел в содружество молодых литераторов «Серапионовы братья». Каверин той поры, противопоставлявший динамику западной литературы статичности русской и считавший Тургенева своим «литературным врагом», запомнился братьям литераторам своей шуткой: «Из русских писателей больше всего люблю Гофмана и Стивенсона». Первый рассказ Каверина «Хроника города Лейпцига за 18… год» был опубликован в 1922 г.

В 1923—1924 гг. Вениамин окончил оба вуза и был оставлен при университете аспирантом. Через шесть лет ученый защитил беллетризованную диссертацию «Барон Браммбеус. История Осипа Сенковского».

К этому времени он уже был профессиональным писателем, выпустившим несколько сборников фантастических рассказов и романов («Мастера и подмастерья», «Конец Хазы», «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» и др.), привлекших читателей сюжетом и занимательностью, за что, кстати, критики не оставляли порой на авторе живого места. В 1930 г. увидел свет трехтомник писателя.

В следующих произведениях прозаика героями стали ученые различных специальностей. Пробовал Каверин и сочинять пьесы, но своевременно оставил эту затею. В 1935—1936 гг. был опубликован роман «Исполнение желаний», позднее сокращенный автором на две трети, пользовавшийся большой популярностью.

Самую знаменитую свою книгу, «Два капитана» (1938—1944), Вениамин Александрович задумал в середине 1930-х гг., «когда идея положительного героя, идея молодого человека нашего времени, витала в воздухе».

Прототипами главного героя летчика Сани Григорьева стали знакомые писателя — известный генетик М. Лобашов и летчик С. Клебанов, погибший во время войны.

«Две мысли тогда казались мне очень важным, — пояснял автор. — Одна из них принадлежит Менделееву: «Север — фасад России». И вторая — идея справедливости, которая должна быть утверждена и доказана жизнью современного молодого человека».

И книга оказалась на высоте замысла. Критики единодушно признали в этом «морально-приключенческом романе с авантюрным сюжетом сильный нравственный стержень» и назвали его «бессмертной книгой» (М. Чудакова).

За «Двух капитанов» Каверин был удостоен Сталинской премии СССР (1946). О необыкновенной популярности романа говорит тот факт, что после выхода за четверть века он выдержал 42 издания, читатели искренне верили в то, что капитан Татаринов открыл Северный полюс, и бомбардировали автора тысячами писем с вопросами о дальнейшей судьбе главных героев романа.

Во время войны Каверин в качестве военного корреспондента ТАСС и «Известий» работал на Ленинградском фронте и на Северном флоте; выпустил сборники рассказов: «Мы стали другими», «Орлиный залет», «Русский мальчик» и др.; был награжден орденом Красной Звезды.

В 1949—1956 гг. вышел в свет роман-трилогия писателя «Открытая книга», в котором он рассказал историю создания отечественного пенициллина.

На 2-м съезде писателей в 1954 г. Каверин выступил с речью, призвавшей «воскресить» имена Ю. Тынянова и М. Булгакова (позднее он помог опубликовать «Мастера и Маргариту»).

В 1956 г. писатель стал одним из организаторов альманаха «Литературная Москва». В 1960-е гг. Каверин опубликовал повести «Семь пар нечистых» и «Косой дождь», статьи о «Серапионовых братьях» и М. Зощенко. Позднее писатель выступал в защиту А. Солженицына, А. Твардовского и др. литераторов, напечатал несколько романов и мемуарных книг («Освещенные окна», «В старом доме», «Вечерний день», «Письменный стол» и др.).

Много писатель писал для детей: «Ночной сторож, или Семь занимательных историй, рассказанных в городе Немухине в тысяча неизвестном году», «Верлиока», «Силуэт на стекле» и др. В возрасте семидесяти лет Каверин создал одно из лучших своих произведений — роман о любви «Перед зеркалом».

Всего у писателя при жизни вышло более 40 книг, многие из которых были переведены на иностранные языки.

«Эпилогом» (1989), в котором Каверин рассказал о том, о чем умалчивал прежде — об опальных писателях, Каверин подогрел и без того не остывавший интерес к его творчеству, после чего читатели с удвоенной энергией взялись за его «Двух капитанов».

В 1986 г. Вениамин Александрович стал членом правления Союза писателей.

Несмотря на периодические залпы критики, писатель был всегда в фаворе. Его наградили орденами Ленина, Красной Звезды, Трудового Красного Знамени (дважды), Дружбы народов, медалями.

Умер Каверин 2 мая 1989 г. Похоронен на Ваганьковском кладбище Москвы.

«Если бы мне пришлось повторить жизнь, я бы прожил ее точно так же», — признавался писатель. А значит, одарил нас теми же самыми книгами, к которым есть неослабный читательский интерес. Жизнь Вениамина Александровича продолжается!

Источник

«К Talon помчался: он уверен. «

Александр Сергеевич хорошо знал кулинарные пристрастия и помещиков в провинции, и московского дворянства, и великосветского Петербурга, одинаково ценил изысканный обед в модном ресторане и домашнюю стряпню любимой Арины Родионовны. Весьма серьезно относился к закупке продуктов к домашнему столу. Когда Пушкины жили в доме княгини С.Г. Волконской на Мойке, то пользовались преимущественно Круглым рынком, ближайшим к ним. Круглый обслуживал аристократическую Первую Адмиралтейскую часть города. После смерти поэта среди его бесчисленных долгов оставались и долги за съестные припасы в лавках Круглого рынка.

К трапезе в ресторанах Александр Сергеевич относился столь же взыскательно. Мы выделили пять заведений, где чаще всего бывал поэт.

1. Демутов трактир

В 1770 году виноторговец из Страсбурга Филипп-Якоб Демут купил участок земли между набережной Мойки и Конюшенной улицей. В 1779 году его гостиница активно принимала постояльцев и славилась своим трактиром, который называли Демутовым. Через несколько лет трактир стал занимать отдельное помещение. Здесь не только принимали постояльцев и кормили их обедами, но и устраивались концерты. Позже заведению был присвоен статус ресторана.

У Демута останавливались и обедали Пушкин, Грибоедов, Тургенев, Чаадаев, «кавалерист-девица» Дурова. Сюда в 1829 году приходил знакомиться с Александром Сергеевичем молодой Гоголь.

2. Ресторан Луи в гостинице «Париж»

Гостиница «Париж» располагалась в центре города на Малой Морской. В пушкинское время содержателем гостиницы и ресторана при ней был француз Луи. Пушкин еще в юности часто посещал это заведение.

10 декабря 1827 года поэт устроил здесь обед в честь Адама Мицкевича. Тот прибыл в Петербург 6 декабря 1827 года в отпуск на двадцать восемь дней, но пребывание затянулось. Историк Николай Малиновский писал: «У нас здесь сплошная Масленица: обеды продолжаются за полночь, следуют один за другим. Мицкевич не успевает принимать все приглашения». Приглашение Пушкина он принял одним из первых.

3. «Явился я к Дюме. «

В том же 1834 году именно в этом ресторане произошла роковая встреча Пушкина с Жоржем Дантесом.

4. «Талон»

Самым пафосным и дорогим местом Петербурга пушкинской поры был описанный в «Евгении Онегине» ресторан «Талон»: «К Talon помчался: он уверен, что там уж ждет его Каверин». Назван он был так в честь искусного французского шеф-повара Пьера Талона. Ресторан располагался на углу Невского проспекта и набережной Мойки. Под заведение был отведен не один этаж.

В 1825 году Пьер Талон вернулся во Францию. Новым владельцем стал Фальет. Пушкин был знаком и с первым, и со вторым хозяином.

От квартиры Пушкина на Мойке до Фальета всего 10 минут ходьбы.

Сохранилась записка поэта, адресованная в ресторан, с просьбой отпустить в дом страсбургский пирог.

5. «Открыли магазин и Вольф, и Беранже»

На левой стороне Невского проспекта стоит роскошное здание в классическом стиле, вошедшее в историю как дом купца К.Б. Котомина. Здесь, в 1780е годы открылась одна из первых кондитерских в городе. Известность ей принесли пасхальные шоколадные яйца с рельефными изображениями побед русской армии.

В начале XIX века партнером С. Вольфа стал приехавший из Франции Т. Беранже. Настоящую популярность кондитерская «Вольфа и Беранже» обрела в 1834 году. С этого времени обстановка, декор, сервировка были выполнены в модном «китайском» стиле. Хозяева любили зазывать посетителей в стихотворной форме:

Из шоколада и безе кондитеры создавали истинные произведения искусства: фигуры рыцарей и сказочные замки, портреты и бюсты знаменитых людей, фигурки животных. Петербуржцы прозвали кондитерскую «храмом лакомств и мотовства».

«Родина» предлагает приготовить блюда, которые любил заказывать поэт

Винегрет

Рецепт: Взять остатки жареной говядины/телятины и любой птицы, нарезать ломтиками, добавить рубленые каперсы, оливки, огурцы, лимон, вареную свеклу и свежее яблоко. Приготовить соус из оливкового масла, уксуса и небольшого количества горчицы. Заправить винегрет.

«Петровские» щи с грибами

Рубленые котлеты со шпинатом и щавелем

Рецепт: Мясо промыть, крупно нарезать. Лук очистить, вымыть, пропустить через мясорубку вместе с мясом. Шпинат и щавель вымыть, нарубить, перемешать с фаршем, посолить, поперчить. Сформовать котлеты, обвалять их в панировочных сухарях, выложить на сковороду с разогретым растительным маслом, жарить до готовности.

Сладкий суп из ревеня и малины

Рецепт: Перебрать малину. Прокипятить яблочный сок с пряностями (корицей, бадьяном, гвоздикой, апельсиновой цедрой) в течение 10 минут, процедить. Добавить малину, сахар, ревень, сливки и снова довести до кипения. Для сохранения яркого цвета в момент добавления ягод можно влить сок одного лимона. Снять с огня, пока малина не потеряла цвет. В горячем виде измельчить в блендере, процедить через мелкое сито и остудить. Суп должен настояться, загустеть.

Источник

В талон помчался он уверен что там

© Коровин В.Л., предисловие, комментарии, аннотированный указатель, словарь, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э»

«Евгений Онегин» в жизни Пушкина и жизнь Пушкина в «Евгении Онегине»

Читатели романов редко задаются вопросом о времени, затраченном на их создание. Как правило, романисты и не дают для этого повода. Иное дело «Евгений Онегин», где автор постоянно напоминает нам о себе, а под конец и о части своей жизни, прошедшей на самом деле, пока он вершил судьбы вымышленных им героев:

Пушкин любил точные даты. Написав последние строфы, он отметил начало и конец работы над романом и подсчитал, сколько «промчалось дней»:

1823 год, 9 мая. Кишинев.

1830 год, 25 сентября. Болдино.

7 лет, 4 месяца, 17 дней.

Этот подсчет он сделал в Болдино 26 сентября 1830 г.[2] По записанному тогда же плану, роман должен был состоять из девяти глав[3]. Восьмой было «Странствие», то есть путешествие Онегина. Через год, передумав давать его полностью, Пушкин последнюю главу (первоначально девятую) переименовал в восьмую и написал письмо Онегина к Татьяне. Под ним он поставил дату:

5 октября 1831 года. Царское Cело.

Это последняя дата, отмеченная самим Пушкиным в работе над ЕО. Получается, он писал его даже не семь, а почти восемь с половиной лет – гораздо дольше, чем любое другое из своих сочинений, да и потом, готовя роман к печати, еще делал некоторые поправки.

Публиковался ЕО по главам, отдельными книжками. Первая глава вышла в феврале 1825 г., вторая – в октябре 1826 г., третья – в октябре 1827 г., четвертая и пятая (в одной книжке) – в феврале 1828 г., шестая – в марте того же 1828 г., седьмая – в марте 1830 г., восьмая – в январе 1832 г. На обложке издания восьмой главы было напечатано: «Последняя глава Евгения Онегина».

Первое полное издание ЕО появилось в марте 1833 г. Кроме восьми глав в нем были примечания автора и «Отрывки из путешествия Онегина», но посвящение («Не мысля гордый свет забавить…) находилось еще не в начале романа, а среди примечаний. В начало оно было перенесено во втором полном издании ЕО, вышедшем под новый 1837 год (на титуле значилось, что это «издание третие», поскольку первым считался комплект из отдельно опубликованных глав). Это был маленький томик карманного формата, изящная подарочная книжка. Она оказалась последней книгой Пушкина, вышедшей при его жизни. Он еще успел подержать ее в руках и подарить некоторым знакомым. Вечером 27 января 1837 г. поэт получил смертельное ранение на дуэли с Дантесом, а 29 января, в 2 часа 45 минут после полуночи, скончался.

Автор в своем романе:

(о некоторых общих особенностях романа «Евгений Онегин»)

ЕО – роман в стихах, уже поэтому он читается иначе, чем другие романы. Иначе он и сочинялся. П.А. Вяземский, которому Пушкин первому сообщил, что пишет «не роман, а роман в стихах»[4], позднее свидетельствовал: «…оэт не имел первоначально преднамеренного плана. Он писал «Онегина» под вдохновениями минуты и под наитием впечатлений, следовавших одно за другим»[5].

П.В. Анненков, автор первой научной биографии Пушкина (1855), заметил, что строфы ЕО порой сочинялись вразбивку и не в той последовательности, в какой они потом разместились в романе, и сделал вывод: «Поэт ‹…› предоставил совершенную свободу вдохновению своему и заключал его в определенную раму уже по соображениям, являвшимся затем. ‹…› Кроме всех других качеств, «Евгений Онегин» есть еще поистине изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Только необычайная верность взгляда и особенная твердость руки могли при этих условиях довершить первоначальную мысль в таком единстве, в такой полноте и художнической соразмерности. Несмотря на известный перерыв (выпущенную главу) нет признаков насильственного сцепления рассказа в романе, нет места, включенного для механической связи частей его»[6].

ЕО складывался, как мозаика: из строф слагались главы, из глав – сам роман в его окончательном виде. Пушкин изобрел для него специальную «онегинскую строфу»[7] и написал такими строфами практически весь роман, отступив от этого правила только в трех случаях (письмо Татьяны и песня девушек в третьей главе и письмо Онегина – в восьмой). В результате каждая строфа звучит как законченное стихотворение (поэтому редкие «переносы» из одной строфы в другую производят особый художественный эффект; см., например: 3, XXXVIII–XXXIX). Но и составленные из этих строф главы достаточно самостоятельны и могут читаться как отдельные произведения (первые читатели ЕО так и делали: у них, собственно, и не было другого варианта). И это обусловлено уже не только тем, что роман написан в стихах.

ЕО – искусно выстроенный роман (вопреки «способу создания», почему Анненков и выразился, что это «изумительный пример»). Один из использованных в нем композиционных приемов, называемый принципом зеркальной симметрии, просто бросается в глаза. Например, Татьяна пишет любовное письмо и молча выслушивает нотацию Онегина, а потом они меняются ролями; в первой главе Онегин уезжает из Петербурга, а в последней «как дитя» влюбляется в Татьяну, ставшую одной из них… в первой он оставляет любовные похождения и «всех прежде» – «причудниц большого света» (1, XLII), а в последней, «как дитя», влюбляется в Татьяну, ставшую одной из них, и настойчиво ее преследует. И это только самые наглядные примеры исключительной стройности романа и взаимосвязанности всех его элементов (глав, строф, образов и т. д.).

Вместе с тем сам Пушкин в посвящении назвал ЕО «собраньем пестрых глав», то есть внешне бессвязных поэтических высказываний на разные темы, сделанных под влиянием разных обстоятельств и настроений. Конечно, это часть обычной в посвящениях формулы скромности (автор хотел бы представить другу что-нибудь более достойное его «души прекрасной», а пока рассчитывает на его дружеское пристрастие), но не без причин так оценивали роман и читатели, причем из числа самых умных и проницательных. Н.В. Гоголь писал, что Пушкину «хотелось откликнуться на все, что ни есть в мире», что «всякий предмет равно звал его», и потому вопреки первоначальному намерению роман у него получился именно таким: «Он хотел было изобразить в “Онегине” современного человека и разрешить какую-то современную задачу – и не мог. Столкнувши с места своих героев, сам стал на их место и, в лице их, поразился тем, чем поражается поэт. Поэма вышла собранье разрозненных ощущений, нежных элегий, колких эпиграмм, картинных идиллий, и, по прочтеньи ее, наместо всего выступает тот же чудный образ на все откликнувшегося поэта»[8].

Источник

Глава первая

И жить торопится, и чувствовать спешит.
Князь Вяземский[2]

«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!»

Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbe€, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.

лондонский одет—
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.

,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.

Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!

Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!

Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.

XIII. XIV

,
Онегин едет на бульвар,
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.

окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.

XVIII

венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.

Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.

Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился– и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло5) мне надоел».

Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.

XXIII

Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной,—
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.

В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.

XXVII

У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.

XXVIII

Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.

Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.

XXXII

Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.

XXXIII

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

XXXIV

Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь.
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.

XXXVI

Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за€ полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра,
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

XXXVII

Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.

XXXIX. XL. XLI

XLIII

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать– но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.

И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он– с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.

XLVII

Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:

Вот ночь; но меркнут златистые полосы облак.
Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро.– Была то година златая.
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Сиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелестям северной девы,
Которой глаза голубые и алые щеки
Едва оттеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась; ………………………
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;
Лишь крик протяженный из дальней промчится
деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей.
Все спит. ………………………

И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.

XLVIII

Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессону,
Опершися на гранит.

(Муравьев. Богине Невы)

Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.

Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.

Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин– сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.

мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?

Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.

LVIII

Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.

Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.

Источник