в профиль и анфас о чем рассказ
Краткое содержание В профиль и анфас Шукшина для читательского дневника
Вечер. Сидя на скамейке, ведут разговор старик и молодой человек по имени Иван. Из их разговора выясняется, что недавно у Ивана на целый год отобрали права за то, что он сел за руль в нетрезвом состоянии. Из-за этого он лишился работы. У Ивана три специальности, но директор предлагает ему работу только на скотном дворе. Другого варианта устроиться в селе у Ивана нет. Идти работать на скотный двор Иван категорически не согласен, он собирается уезжать.
Иван с похмелья. Он просит у старика полтора рубля. Старик денег не дает, вместо этого он угощает Ивана самогоном. Разговор их длится долго.
Старик, немного выпив, говорит Ивану, что помрет скоро. Ивану говорить о смерти неохота, он берет гармошку. Прежде чем заиграть, он говорит, что ему жаль мать, но ехать все равно надо.
Вспомнили про Иванов неудачный брак, от которого у Ивана где-то есть дочь.
Про то, как он женился, а жена от него уехала, Иван часто рассказывал. Нет, Иван не собирается ехать к жене – она теперь замужем за другим, – он поедет к другу на шахты, там поработает хотя бы год.
Иван начинает наигрывать и напевать.
Старик долго слушает его, потом начинает укорять. Он говорит, что, может, лучше все-таки на свинарнике год поработать. Старик вспоминает, как он жил в Ивановы годы. Он тогда ни о чем не задумывался, только знал работал. А теперь все молодое поколение – сороконожки, которые без всякого толка бегают по земле, машин понаделали, угару понапустили, скоро детей рожать разучатся. Потом он снова берется за Ивана: чего это его жена бросила, пил, небось? Женился бы Иван, вот что! Но Иван говорит, что без любви не женится. Так, в разговорах, вечер незаметно и проходит.
Утро. Иван прощается с матерью. Мать напоследок пытается убедить сына не уезжать. Может, как-нибудь с директором поговорить, может сама бы она везде ходила, просила, раз сын не хочет, может, как-нибудь уладила бы все. Но Иван непреклонен. Он не хочет оставаться в деревне.
Позавтракали. Перед выходом из дома Иван совершает ритуал прощания с печкой, к которому приучила его мать. Он трижды целует печь и говорит: «Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю».
Они выходят из дома и идут по улице. С ними увязывается их пес, Дик. По пути они встречают старика, с которым Иван беседовал накануне вечером. Иван и старик вновь прощаются.
Иван, его мать и пес продолжают путь. Вот они останавливаются, Иван обнимает мать, обещает ей сразу написать, говорит, что ничего с ним не случится.
Дальше он должен идти один. Дик пытается увязаться с ним. Иван отгоняет его, пнув так, что тот визжит, немного отбегает и, виляя хвостом, остается стоять на месте.
С мыслью, что жить надо все-таки одному, и тогда легко будет, Иван решительно направляется к автобусу.
Читать краткое содержание В профиль и анфас. Краткий пересказ. Для читательского дневника возьмите 5-6 предложений
Шукшин. Краткие содержания произведений
Картинка или рисунок В профиль и анфас
Другие пересказы и отзывы для читательского дневника
Действие романа происходит в Москве. Речь идет о Наденьке Олексиной. У нее довольно тяжелая судьба. В раннем возрасте она потеряла мать, а потом трагически погиб брат и сестра. Из-за переживаний умирает и отец.
Это произведение своего рода дневник. В нем главная героиня описывает всю свою жизнь. В основном, она размышляет и пишет в ночное время. Героиня мама двоих детей
В этом произведении описана подлинная история из жизни и работы архиепископа Иркутского, а затем и Ярославского, Нила, рассказанная прозаиком публицистом Николаем Семеновичем Лесковым.
Готовясь к зимней спячке, медведь устраивал себе берлогу. Располагалась она на холме, на одном из склонов. Вокруг рос частый ельник. Яму мишка устлал еловой корой, узкие полосы которой он надрал тут же. Кору накрыл мягким мхом
Первое действие начинается с Рождественского сочельника в доме семьи Штальбаум. Праздник в самом разгаре, гости танцуют. Невидимые глазу Феи приносят в дом счастье и любовь
Краткое содержание Шукшин В профиль и анфас
В одном сибирском селе живет парень по имени Иван. У него случилась проблема – забрали водительское удостоверение на год. Иван пришел к старику-соседу и жаловался на директора, который перевел его работать в свинарник. Парень возмущался, что из-за стакана вина и кружки пива это все произошло. Он считал это несправедливым. Старик же внушал, что не надо было выпивать. Также убеждал в том, что работать со скотом не такая и проблема.
Парень был недоволен новой работой и рассказал старику, что хочет поехать на работу в шахту. Иван рассуждал о том, что не понимает – ради чего вообще люди за такую зарплату работают, только из-за живота. А живут тогда ради чего? Старый сосед посоветовал парню жениться, тогда будет понятен смысл жизни. Чтобы немного успокоить Ивана и продолжить беседу, дед выносит из дома немного самогона. Иван начинает петь частушки собственного сочинения, смысл которых, что люди не будут ни перед кем кланяться в профиль и анфас.
Потом Иван рассказывает старику, что уже был женат. Когда жил на Дальнем Востоке, то работал на флоте, женился на девушке из Ленинграда, она на практике была, родилась дочка. Жена потом взяла и уехала к матери. Дочь ему теперь постоянно снится. Жена второй раз замуж вышла. Не повезло ему.
Разговор зашел у старика с Иваном и о нынешней молодежи. Дед говорил, что теперь они могут только по клубам ходить родительские деньги проматывать. А Иван рассказал старику о дружбе с дочкой директора совхоза, который почему-то очень злой на него и дал плохую работу. Иван сожалеет о том, что когда дружил с ней, то не сделал ей ребенка, вот бы был «подарок» для ее отца. Старик спокойно слушал его и рассказывал, что в их годы молодежь себе такого бы и думать не позволила.
Вечером Иван сказал матери, что уедет работать на шахту. Мать долго уговаривала его, хотела сходить к директору, но сын запретил. Утром он поднялся рано и стал собираться в дорогу, несмотря на уговоры матери. Она плакала и причитала, что он собрался неизвестно куда, к черту на кулички. Сын обещал, что проработает там всего год и вернется домой. Он обещал писать ей письма. Уехал Иван на первом автобусе.
Краткое содержание Шукшин В профиль и анфас
В одном сибирском селе живет парень по имени Иван. У него случилась проблема – забрали водительское удостоверение на год. Иван пришел к старику-соседу и жаловался на директора, который перевел его работать в свинарник. Парень возмущался, что из-за стакана вина и кружки пива это все произошло. Он считал это несправедливым. Старик же внушал, что не надо было выпивать. Также убеждал в том, что работать со скотом не такая и проблема.
Парень был недоволен новой работой и рассказал старику, что хочет поехать на работу в шахту. Иван рассуждал о том, что не понимает – ради чего вообще люди за такую зарплату работают, только из-за живота. А живут тогда ради чего? Старый сосед посоветовал парню жениться, тогда будет понятен смысл жизни. Чтобы немного успокоить Ивана и продолжить беседу, дед выносит из дома немного самогона. Иван начинает петь частушки собственного сочинения, смысл которых, что люди не будут ни перед кем кланяться в профиль и анфас.
Потом Иван рассказывает старику, что уже был женат. Когда жил на Дальнем Востоке, то работал на флоте, женился на девушке из Ленинграда, она на практике была, родилась дочка. Жена потом взяла и уехала к матери. Дочь ему теперь постоянно снится. Жена второй раз замуж вышла. Не повезло ему.
Разговор зашел у старика с Иваном и о нынешней молодежи. Дед говорил, что теперь они могут только по клубам ходить родительские деньги проматывать. А Иван рассказал старику о дружбе с дочкой директора совхоза, который почему-то очень злой на него и дал плохую работу. Иван сожалеет о том, что когда дружил с ней, то не сделал ей ребенка, вот бы был «подарок» для ее отца. Старик спокойно слушал его и рассказывал, что в их годы молодежь себе такого бы и думать не позволила.
Вечером Иван сказал матери, что уедет работать на шахту. Мать долго уговаривала его, хотела сходить к директору, но сын запретил. Утром он поднялся рано и стал собираться в дорогу, несмотря на уговоры матери. Она плакала и причитала, что он собрался неизвестно куда, к черту на кулички. Сын обещал, что проработает там всего год и вернется домой. Он обещал писать ей письма. Уехал Иван на первом автобусе.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Шукшин. Все произведения
В профиль и анфас. Картинка к рассказу
Сейчас читают
Когда началась война, никто не понял. Я весело махал уходящему на фронт отцу и смеялся, еще не осознавая, что произошло и какое будущее ожидало нас. Знания приходили постепенно – в письмах с фронта
В кафе сидят два друга Жан и Беранже. Беранже после вчерашней выпивки не может прийти в себя. Жан просит друга больше не пить. В этот момент мимо пробегает носорог. Люди испуганы и взволнованы, начинают обсуждать это невероятное происшествие
Трогательная по своему содержанию повесть показывает нам, насколько трогательна дружба человека и домашнего питомца. Автор так глубоко изобразил главного героя и его собаку, что не только при чтении этого произведения
Основным персонажем библиографического произведения является университетский товарищ писателя Федор Васильевич Ушаков.
В романе рассказывается про жителей города Оран. Город располагается на алжирском побережье. Главным героем книги является доктор Бернар Риэ. В городке появились мертвые туши крыс
В профиль и анфас о чем рассказ
Hа скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь – вечер, спокойный, с дымками по селу.
На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом. Такие толлько на вид слабые, на деле выносливые, как кони.
Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.
– Гуляешь? – спросил старик.
– Это не гульба, дед,– не сразу сказал Иван.– Собачьи слезы, У тебя нет полтора рубля?
– Башка лопается по швам,
– Никак. Бери, говорит, вилы да на скотный двор,
– Ну да. А у меня три специальности в кармане да почти девять классов образования. Ишачь сам, если такой сознательный.
– На сколь отобрали права-то?
– На год. А я выпил-то всего кружку пива! Да красенького стакан, А он придрался… С прошлого года караулил, гад, Я его тогда матом послал, он окрысился…
– Ты уж какой-то… шибко неуживчивый, парень. Надо маленько аккуратней. Чего вот теперь с ими сделаешь? Они – начальство…
– Ну и сиди теперь. Три специальности, а будешь сидеть. Где и смолчать надо.
Жгли ботву в огородах – скоро пахать. И каждый год одно и то же, а все не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый, прелый запах дыма и талой земли.
– Где и смолчать надо, парень, – повторил старик, глядя на огоньки в огородах.– Наше дело такое.
– Да я особо-то не лаюсь,– неохотно откликнулся Иван.– Если уж прицепится какой… Главное, я же правила-то не нарушал! – опять горько воскликнул он.– За стакан вина да за кружку пива – на год лишать человека. Паразит.
– Заглянь через плетень, моя старуха в огороде?
– У меня под печкой бутылка самогонки есть. Я б те вынес похмелиться-то.
Иван поспешно встал, заглянул в огород.
– Там,– сказал он,– в дальнем углу. Сюда – ноль внимания.
Старик сходил в дом, принес бутылку самогона и немного батуну. И стакан.
– Что ж ты сразу не сказал? – заторопился Иван.– Сидит помалкивает. – Он налил стакан и одним духом оглушил.– Я вот такой больше люблю, чем первач. Этот с вонью, как бензин,– долго не будешь раздумывать. Кха. Пей. Сразу только.
Старик выпил не торопясь, закусил батуном.
– Самогон как самогон. Какой бензин?
– Ну вот! – Иван хлопнул себя ладонью в грудь,– Теперь можно жить. Спасибо, дед. Хошь моих? – Протянул пачку «Памира».
Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами сигаретку, помял-помял, посмотрел на нее внимательно, прикурил.
– Пишет. Помру я скоро, Иван.
Иван удивленно посмотрел на старика:
– Хошь брось, хошь положь… на месте будет.– Старик говорил спокойно.
– Нет. Чую. Тебе столько годов будет, тоже учуешь.
– Брось! – сказал он.– Поживешь. Гармонь, што ль, принесть?
Иван перешел через дорогу, вошел в дом… И его долго не было. Потом вышел с гармошкой, но опять хмурый.
– Мать, – сказал он. – Жалко вообще-то…
– Ну а что делать-то? – Иван, видно, только что так говорил с матерью.Не могу же я на этот… Да ну – к черту совсем! Я Северным морским путем прошел… Я моторист, слесарь пятого разряда… Ну ладно, год не буду ездить, но неужели… Да ну – к черту! – Он тронул гармонь, что-то такое попробовал и бросил. Ему стало грустно.– Не везет мне тоже, дед. Крепко. Женился на Дальнем Востоке, так? Родилась дочка… А она делает фортель и уезжает к мамочке в Ленинград. Ты понял? – Он часто рассказывал, как он женился.
– Пошто в Ленинград-то?
– Она на Дальнем Востоке за техникум отрабатывала. Да мне ее-то – черт с ней, мне дочь жалко. Снится.
– К ей теперь поедешь?
– К жене?! Она второй год замужем… Молодая красивая кыса.
– К корешу одному… На шахты. Может, не на все время. Может, на год…
– На год у вас теперь не получается. Шибко уж легко стали из дому уходить.
– Ну а что я тут буду делать-то?!-опять взвился Иван. – На этот идти, на… Да ну, к черту! – Он развернул гармонь, заиграл и стал подпевать – как-то нарочно весело, зло:
Вот живу я с женщиной,
А вот уходит женщина
Старик все так же спокойно слушал.
– Сам сочиняю,– сказал Иван.– На ходу прямо. Могу всю ночь петь.
В золотой оправушке…
– Баламут ты, Ванька,– сказал старик.– Ну, пошел ба, поработал год на свинарнике… Мать не жалеешь. Она всю жись и так одна прожила.
Иван перестал играть, долго молчал.
– Не в этом дело, дед. Мне обидно. Что, думаешь, у них не нашлось бы места, где устроить меня? Что им, один лишний слесарь помешает? Я тебя умоляю. Директор на меня тоже зуб имеет. Я его дочку пару раз проводил из клуба, он стал опасаться. А там можно опасаться: полудурок. А я трепаться умею… Я б ему сделал подарок. Зря, между прочим, не сделал.
– Чтоб в подоле принесла? Подарок-то?
– Ага. Скромный такой. К Восьмому марта.
– Вообще грустно, дед. Почему так? Ничего неохота… как это… как свидетель. Я один раз свидетелем был: один другому дал по очкам, у того зрение нарушилось. И вот сижу я на суде и не могу понять: я-то зачем здесь? Самое ж дурацкое дело! Ну, видел – и все. Измучился, пока суд шел.– Иван посмотрел на огоньки в огородах, вздохнул, помолчал.– Так и здесь. Сижу и думаю: «А я при чем здесь?» Суд хоть длинный был, но кончился, и я вышел. А здесь куда выйдешь? Не выйдешь.
– Отсюда одна дорога – на тот свет.
Иван налил в стакан, выпил.
– Нет счастья в жизни,– сказал он и сплюнул.– Тебе налить?
– Вот тебе хорошо было жить?
Старик долго молчал.
– В твои годы я так не думал,– негромко заговорил он.– Знал работал за троих. Сколько одного хлеба вырастил. Собрать ба весь, наверно, с год все село кормить можно было. Некогда было так думать,
– А я не знаю, для чего я работаю. Ты понял? Вроде нанялся, работаю. Но спроси: «Для чего?» – не знаю. Неужели только нажраться? Ну, нажрался… А дальше что? – Иван серьезно спрашивал, ждал, что старик скажет.– Что дальше-то? Душа все одно вялая какая-то…
– Заелись,– пояснил старик.
– И ты не знаешь. У вас никакого размаха не было, поэтому вам хватало… Вы дремучие были. Как вы-то жили, я так сумею. Мне чего-то больше надо.
– Налей-ка,– попросил старик. Выпил, тоже сплюнул.– Сороконожки,– вдруг зло сказал он.– Суетитесь на земле – туда-сюда, туда-сюда, а толку никакого. Машин понаделали, а… тьфу! Рак-то, он от чего? От бензина вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь…
– И чуют ведь, что неладно живут, а все хорохорятся, «Разма-ах»! А чего гнусишь тогда?
– Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?
– Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь двадцать кладут – можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает и коней выпрягает. А сам – хоть об лоб поросят бей – здоровый. А мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал, да на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да год ждешь, сколь тебе на его отвалят. А отвалили – шиш с маслом. И вы же ноете: не знаю, для чего робить! Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки все лето горбатился.
– А мне не надо столько денег,– словно подзадоривая старика, сказал Иван.– Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.
– Не надо, а полтора рубля – похмелиться – нету. Ходишь как побирушка… не надо ему! Мать-то высохла на работе. Черти… Лодыри. Солнышко-то ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на машинах, с песнями. Эх… работники. Только по клубам засвистывать, подарки отцам мастерить…
Василий Шукшин — В профиль и анфас: Рассказ
На скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь — вечер, спокойный, с дымками по селу.
На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом. Такие только на вид слабые, на деле выносливые, как кони.
Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.
— Гуляешь? — спросил старик.
— Это не гульба, дед, — не сразу сказал Иван. — Собачьи слезы, У тебя нет полтора рубля?
— Башка лопается по швам,
— Никак. Бери, говорит, вилы да на скотный двор,
— Ну да. А у меня три специальности в кармане да почти девять классов образования. Ишачь сам, если такой сознательный.
— На сколь отобрали права-то?
— На год. А я выпил-то всего кружку пива! Да красненького стакан, А он придрался… С прошлого года караулил, гад, Я его тогда матом послал, он окрысился…
— Ты уж какой-то… шибко неуживчивый, парень. Надо маленько аккуратней. Чего вот теперь с ими сделаешь? Они — начальство…
— Ну и сиди теперь. Три специальности, а будешь сидеть. Где и смолчать надо.
Жгли ботву в огородах — скоро пахать. И каждый год одно и то же, а все не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый, прелый запах дыма и талой земли.
— Где и смолчать надо, парень, — повторил старик, глядя на огоньки в огородах. — Наше дело такое.
— Да я особо-то не лаюсь, — неохотно откликнулся Иван. — Если уж прицепится какой… Главное, я же правила-то не нарушал! — опять горько воскликнул он. — За стакан вина да за кружку пива — на год лишать человека. Паразит.
— Заглянь через плетень, моя старуха в огороде?
— У меня под печкой бутылка самогонки есть. Я б те вынес похмелиться-то.
Иван поспешно встал, заглянул в огород.
— Там, — сказал он, — в дальнем углу. Сюда — ноль внимания.
Старик сходил в дом, принес бутылку самогона и немного батуну. И стакан.
— Что ж ты сразу не сказал? — заторопился Иван. — Сидит помалкивает. — Он налил стакан и одним духом оглушил. — Я вот такой больше люблю, чем первач. Этот с вонью, как бензин, — долго не будешь раздумывать. Кха. Пей. Сразу только.
Старик выпил не торопясь, закусил батуном.
— Самогон как самогон. Какой бензин?
— Ну вот! — Иван хлопнул себя ладонью в грудь, — Теперь можно жить. Спасибо, дед. Хошь моих? — Протянул пачку «Памира».
Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами сигаретку, помял-помял, посмотрел на нее внимательно, прикурил.
— Пишет. Помру я скоро, Иван.
Иван удивленно посмотрел на старика:
— Хошь брось, хошь положь… на месте будет. — Старик говорил спокойно.
— Нет. Чую. Тебе столько годов будет, тоже учуешь.
— Брось! — сказал он. — Поживешь. Гармонь, што ль, принесть?
Иван перешел через дорогу, вошел в дом… И его долго не было. Потом вышел с гармошкой, но опять хмурый.
— Мать, — сказал он. — Жалко вообще-то…
— Ну а что делать-то? — Иван, видно, только что так говорил с матерью. — Не могу же я на этот… Да ну — к черту совсем! Я Северным морским путем прошел… Я моторист, слесарь пятого разряда… Ну ладно, год не буду ездить, но неужели… Да ну — к черту! — Он тронул гармонь, что-то такое попробовал и бросил. Ему стало грустно. — Не везет мне тоже, дед. Крепко. Женился на Дальнем Востоке, так? Родилась дочка… А она делает фортель и уезжает к мамочке в Ленинград. Ты понял? — Он часто рассказывал, как он женился.
— Пошто в Ленинград-то?
— Она на Дальнем Востоке за техникум отрабатывала. Да мне ее-то — черт с ней, мне дочь жалко. Снится.
— К ей теперь поедешь?
— К жене?! Она второй год замужем… Молодая красивая кыса.
— К корешу одному… На шахты. Может, не на все время. Может, на год…
— На год у вас теперь не получается. Шибко уж легко стали из дому уходить.
— Ну а что я тут буду делать-то?! — опять взвился Иван. — На этот идти, на… Да ну, к черту! — Он развернул гармонь, заиграл и стал подпевать — как-то нарочно весело, зло:
Вот живу я с женщиной,
Ум-па-ра-ра-ра!
А вот уходит женщина
Д от меня.
Напугалась, лапушка?
Кончена игра.
Старик все так же спокойно слушал.
— Сам сочиняю, — сказал Иван. — На ходу прямо. Могу всю ночь петь.
А мы не будем кланяться —
В профиль и анфас;
В золотой оправушке…
— Баламут ты, Ванька, — сказал старик. — Ну, пошел ба, поработал год на свинарнике… Мать не жалеешь. Она всю жись и так одна прожила.
Иван перестал играть, долго молчал.
— Не в этом дело, дед. Мне обидно. Что, думаешь, у них не нашлось бы места, где устроить меня? Что им, один лишний слесарь помешает? Я тебя умоляю. Директор на меня тоже зуб имеет. Я его дочку пару раз проводил из клуба, он стал опасаться. А там можно опасаться: полудурок. А я трепаться умею… Я б ему сделал подарок. Зря, между прочим, не сделал.
— Чтоб в подоле принесла? Подарок-то?
— Ага. Скромный такой. К Восьмому марта.
— Вообще грустно, дед. Почему так? Ничего неохота… как это… как свидетель. Я один раз свидетелем был: один другому дал по очкам, у того зрение нарушилось. И вот сижу я на суде и не могу понять: я-то зачем здесь? Самое ж дурацкое дело! Ну, видел — и все. Измучился, пока суд шел. — Иван посмотрел на огоньки в огородах, вздохнул, помолчал. — Так и здесь. Сижу и думаю: «А я при чем здесь?» Суд хоть длинный был, но кончился, и я вышел. А здесь куда выйдешь? Не выйдешь.
— Отсюда одна дорога — на тот свет.
Иван налил в стакан, выпил.
— Нет счастья в жизни, — сказал он и сплюнул. — Тебе налить?
— Вот тебе хорошо было жить?
Старик долго молчал.
— В твои годы я так не думал, — негромко заговорил он. — Знал работал за троих. Сколько одного хлеба вырастил. Собрать ба весь, наверно, с год все село кормить можно было. Некогда было так думать,
— А я не знаю, для чего я работаю. Ты понял? Вроде нанялся, работаю. Но спроси: «Для чего?» — не знаю. Неужели только нажраться? Ну, нажрался… А дальше что? — Иван серьезно спрашивал, ждал, что старик скажет. — Что дальше-то? Душа все одно вялая какая-то…
— Заелись, — пояснил старик.
— И ты не знаешь. У вас никакого размаха не было, поэтому вам хватало… Вы дремучие были. Как вы-то жили, я так сумею. Мне чего-то больше надо.
— Налей-ка, — попросил старик. Выпил, тоже сплюнул. — Сороконожки, — вдруг зло сказал он. — Суетитесь на земле — туда-сюда, туда-сюда, а толку никакого. Машин понаделали, а… тьфу! Рак-то, он от чего? От бензина вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь…
— И чуют ведь, что неладно живут, а все хорохорятся, «Разма-ах»! А чего гнусишь тогда?
— Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?
— Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь двадцать кладут — можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает и коней выпрягает. А сам — хоть об лоб поросят бей — здоровый. А мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал, да на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да год ждешь, сколь тебе на его отвалят. А отвалили — шиш с маслом. И вы же ноете: не знаю, для чего робить! Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки все лето горбатился.
— А мне не надо столько денег, — словно подзадоривая старика, сказал Иван. — Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.
— Не надо, а полтора рубля — похмелиться — нету. Ходишь как побирушка… не надо ему! Мать-то высохла на работе. Черти… Лодыри. Солнышко-то ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на машинах, с песнями. Эх… работники. Только по клубам засвистывать, подарки отцам мастерить…
— Нет, уж такой жизни теперь не будет, чтоб… Вообще ты формально прав, но ведь конь тоже работает…
— Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?
— Не поймешь, дед, — вздохнул Иван.
— Я тебе говорю: наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я знаю, что это меня не устраивает. Я не могу только на один желудок работать.
Эх, на один желудочек,
На-нина-ни-на… — пропел он.
— Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?
— Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то. Не знаю. Именно потому, что я не был фраером.
— Это так… — Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго молчал. И вдруг не дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже болью сказал: — А правда ведь не знаю, зачем живу.
— Удивляюсь. Я же не дурак. Но чем успокоить душу? Чего она у меня просит? Как я этого не пойму!
— Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.
— Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь. Не понимаю; то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают… Веришь, нет: ночью думаю-думаю — до того плохо станет, хоть кричи. Ну зачем?!
— Тьфу! — Старик покачал головой. — Совсем испортился народишко.
А день тихо умирал, истлевал в теплой сырости. Темней и темней становилось. Огоньки в огородах заблестели ярче. И все острее пахло дымом. Долго еще будут жечь ботву и переговариваться. И голоса будут звучать отчетливо, а шум и возня в деревне будут стихать, И совсем уже темно станет. Огоньки в огородах станут гаснуть, И где-нибудь, совсем близко, звучный мужской голос скажет:
Насколько тихо, спокойно и грустно уходит прожитый день, настолько звонко, светло и горласто приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся люди, торопятся. Опаздывают.
Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол. Плохо было на душе, муторно. Стал одеваться.
Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах — древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала дверь, с улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от лужиц, подернутых светлым, как стеклышко, ледком; от комков земли, окропленных мелким бисером изморози; от вчерашних кострищ в огородах, зола которых седая, и влажная, и тяжелая; от палого листа, который отсырел с весной, но все равно, когда идешь, громко шуршит под ногами.
— Может, я схожу к директору-то, попрошу. — заговорила мать.
— Еще чего! В ноги упади — он довольный будет.
— Ну а как жа теперь? — Мать старалась говорить не просительно, как можно убедительней — понимала; разговор, наверно, последний. — Ходют люди, просют. Язык-то не отсохнет…
— Да знаю я тебя, тугоносого, как ты просил! Лаяться только умеете…
Мать больше не выдержала, села на приступку и заплакала тихонько и запричитала:
— Куда вот собрался? К черту на кулички… То ли уж на роду мне написано весь свой век мучиться. Пошто жа, сынок, только про себя думаешь.
Иван знал: будут слезы. И оттого было так плохо на душе, щемило даже, И оттого он хмурился раньше времени.
— Да што ты меня… на войну, што ли, провожаешь? Што я там. Да ну, к шутам все! И вечно — слезы. Мне уж от этих слез житья нету.
— Сходила ба, попросила — не каменный он, подыскал ба чего-нибудь. А то к инспектору сходи… Што уж сразу так — уезжать. Вон у Кольки Завьялова тоже права отбирали, сходил парень-то, поговорил… С людьми поговорить надо…
— Они уж в милиции, права-то. Поздно.
— Ну в милицию съездил ба…
— Хо-о! — изумился Иван. — Ну ты даешь!
— Господи, господи… Всю жись вот так, и за што мне такая доля злосчастная! Проклятая я, што ли…
Невмоготу становилось, Иван вышел во двор, умылся под рукомойником, постоял в одной майке у ворот… Посмотрел на село. Все он тут знал. И томился здесь, в этих переулках, лунными ночами… А крепости желанной в душе перед дальней дорогой не ощущал. Он не боялся ездить, но нужна крепость в душе и немножко надо веселей уезжать.
Вывернулся откуда-то пес Дик, красивый, но шалавый, кинулся с лаской.
— Ну! — Иван откинул пса, пошел в дом.
Мать накрывала на стол,
— Ну, поработал ба на свинарнике…
Они настойчивые, матери. И беспомощные.
— Ни под каким лозунгом, — твердо сказал Иван. — Вся деревня смеяться будет. Я знаю, для чего он меня хочет на свинарник загнать… Только у него ничего не выйдет,
Мать уложила все в чемодан и тут же села на пол у раскрытого чемодана и опять заплакала. Только не причитала теперь.
— С годок поработаю и приеду. Чего ты.
Мать вытерла слезы,
— Может, схожу, сынок? — Посмотрела снизу на сына, и из глаз прямо плеснулось горе, и мольба, и надежда, и отчаяние, — Упрошу его… Он хороший мужик.
— Мам… Мне тоже тяжело.
— А может, сунуть кому-нибудь в милиции-то? Што, думаешь, не берут? Счас, не взяли! Колька Завьялов, думаешь, не сунул? Сунул… Счас, отдали так-то.
— Тут неизвестно, кто кому сунет: я им или они мне.
Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать; «Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю». Причем всякий раз она напоминала, как надо сказать, хоть Иван давно уж запомнил слова. Иван трижды ткнулся в теплый лоб печки и сказал:
— Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю.
…И пошли по улице; мать, сын и собака.
Ивану не хотелось, чтоб мать провожала его, не хотелось, чтоб люди глазели в окна и говорили: «Ванька-то… уезжает, што ль, куда?»
Попался навстречу дед, с которым они вчера беседовали на сон грядущий. Иван остановился. Он подумал, что, постояв, мать не пойдет дальше, а повернет и уйдет с соседом.
— Попробовал поставить переметишки… Рано ишо.
Мать стояла рядом, сцепив на фартуке руки, не слушала разговор, бездумно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда уезжал сын.
— Не пей там, — посоветовал дед. — Город — он и есть город — чужие все. Пообвыкни сперва…
— Што я, алкаш, што ли?
— Ну, с богом! — сказал старик.
Старик пошел своей дорогой. Иван посмотрел на мать… Она, все так же глядя вперед, пошла, куда им надо идти. Иван пошел рядом.
Мать послушно остановилась. Иван слегка приобнял ее… Голова ее затряслась у него на груди. Вот этот-то момент и есть самый тяжелый. Надо сейчас оторвать ее от себя, отвернуться и уйти.
— Ладно, мам… Иди. Я сразу письмо напишу. Как приеду, так… Ничего со мной не случится! Не ездют, што ль, люди? Иди.
Мать перекрестила его… И осталась стоять. А Иван уходил. Глупый пес увязался за ним. Он всегда ходил с хозяином на работу.
— Пошел! — сердито сказал Иван.
Дик повилял хвостом и продолжал бежать впереди.
— Дик! Дик! — позвал Иван.
Дик подбежал. Иван больно пнул его, пес заскулил, отбежал в сторону. И с удивлением смотрел на хозяина. Иван обернулся. Дик вильнул хвостом, тронулся было с места, но не побежал, остался стоять. И все так же удивленно смотрел на хозяина. А подальше стояла мать…
«Нет, надо на свете одному жить. Тогда легко будет», — думал Иван, стиснув зубы. И скоро вышагивал по улице — к автобусу.