в колени всем женщинам что меня берегут
Стихи. ру от А до Я. Яшка Казанова
Легендарный автор Стихи.ру начала 2000-х Яшка Казанова (Юлия Зыкина или Зыкова). Живёт в Москве (или Московской области). Родилась в 1976 году. Автор книг стихов.
Мы называли дни недели
Любимых женщин именами.
И связывали нас не деньги,
Хотя на деньги нас меняли.
Меня, тебя. но то, что между,
Что так высокопарно прочим,
Цепялось даже за одежду,
Мы жили порознь и вскоре
На пальцах отмечали встречи,
И что-то нежно-воровское
Прослеживалось в каждой. Резче
Был дым для глаз, и сок для тела
Был все тягучей, ядовитей.
Я снова в Прагу улетела,
Когда ты уезжала в Питер.
И только дворикам московским,
Нас не предавшим ни на йоту,
Казалось: в небе слишком скользко
И слишком тесно самолету.
Внезапность сумрачных посланий
Сменялась выдохами трудно.
Мы двигались, пожалуй, к славе
И снова встретились друг с другом.
И жизнь, смешно, как алкоголик,
Стараясь избежать агоний,
Качнулась влево. Бродский вздрогнул
И передвинул стрелки строго
Въезжай в близлежащий город.
Входи в безымянный дом.
Она боится щекотки
И в душ убегает до.
А после лежит, как самка,
И дышит порванным дном.
Въезжай в близлежащий замок,
Забудь безымянный дом:
Прости хозяйке халатность,
Просроченный счет за газ,
Протри ей ладони лапой,
С ключицы слижи загар
Наплюй на ее протесты,
И горько тебе, и тесно,
Забудь безымянный дом.
Меняй, как монеты, кудри
И цвет прокушенных ртов
Проплакан, прожжен, прокурен
И пропит. Коньяк картон
Оставит на стенках глотки.
Забудь безымянный дом.
Она снимает колготки
И в душ убегает до.
А после в борделе теплом
Ты ляжешь в постель со мной
В надрезы, кровоподтеки
Рубашку мою сомнешь.
И всласть пропитавшись телом,
Поймешь непреклонный знак
Я очень давно хотела,
Чтоб ты ко мне приползла
в полупустом вагоне целоваться,
молясь о перегонах подлиннее;
дыханьем согревать твои ладони;
подмигивать бомжам, глядящим косо.
на рижской тайно помечтать о доме.
и отпустить тебя. на третьяковской
в колени – всем женщинам, что меня берегут,
мочат ступни, стоя на берегу,
мечут бисер, икру или просто соль,
приходят ночью в мой беспокойный сон,
бьют по щекам, по пальцам или под дых,
юбками машут яркими, чтоб под их
пестрой гуашью спрятать меня от гроз –
тычусь в полную силу. и в полный рост
складываюсь, как перочинный, как паззл, как
эквилибрист, удержавшийся на руках
между землей и облаком. говорю,
засунув ладони по корень в карманы брюк,
смущаясь своих, обкусанных до основ,
ногтей, с п а с и б о тишайшее, сбивающееся с ног,
+ с ритма, + с мысли. с п а с и б о за каждый раз,
когда я беспомощным дымом цепляюсь за вас.
все было. безнадежней, чем в начале,
я лоб узорный стерегла ночами,
слезясь на спящий подо мною город, на
октябрь молодящийся, на стаи
ночной листвы. ресницы теребя,
все было. за плечами вырастало,
как крылья, ощущение тебя.
чуть пискнет и замрет под языком.
ладошка, штык сжимая, стала липкой.
как в зеркале, в лазурных пятнах гжели,
оранжевой луной обнажена
спала, обнявшись, пара отражений
издалека похожая на нас.
о, невесомость всех моих иллюзий,
два кулака, протянутые людям,
я вряд ли стану старше, стану тоньше.
возможно, суетность с годами прокурив,
уеду в город мокрый, по-эстонски
протяжный: небо. небо. фонари.
голодный город, мудрецами сытый
непостоянный, неродивший сына,
языком коснусь измен,
а про тебя, как водится, забуду.
глотая нелюбимую МЦ,
однажды выкрикну: «христос, я жажду чуда!»
и брызну желваками на лице.
вечер плыл по уставшим бульварам,
акварелью окутывал пары.
на кого ты сегодня похожа?:
шарфик. кепка. почти что художник.
вот кафе. посетителей тыщщи.
сигареты смеются и дышат
в лица. чашка горячего чая.
вечер медленно чертит начало
облаков, переполненных снегом.
синева опускается с неба.
брызги бликов летают по стеклам,
и в губах твоих, в складочке теплой
проступает все четче, все резче.
между нашими руками
если б в скрипке жили птицы,
выпила б и эту боль.
голос маленькой певицы:
у тебя глаза ребенка
ах, как тихо; ах, как тонко
свечка пальцы жалит-ранит
пробираясь под. и над.
Знаешь, я все же бывала в твоем Париже,
Ласкала рыжие кудри девочки из ротонды.
Здесь небо много суровей, нежней и ниже,
И как-то настойчивей, что ли? Зеленого сыра тонны
Скупают в лавках юркие парижане
Десятки лет отмечаясь привычным бонжуром.
От этого очень спокойно, но как-то жаль их:
Подобное постоянство уютно-жутко.
Они глазеют на всех проходящих мимо,
Сидя в кафе, выходящих на мостовые.
Здесь неприлично влюбляться и быть любимой
До крови в горле, до жаркой раны навылет.
Но, что очевидно донельзя, в почете учтивость
Летящие в лица. Меня никогда не учили
В пиалу, съемной квартиры холодная ванна,
И спят покроватно мои любимые лица.
И вряд ли получится Нотр Даме молиться,
И вряд ли получиться плакать у трапа, прощаясь.
Я съела Париж, как отраву, немного морщась.
Но это неважно ни мне, ни тебе, ни спазмам
Желудка, которые режут на половины.
Ты помнишь про бога, про эти игрушки с паззлом?
Так вот, доигрался. Veritas только in Vino.
И я его пью беззастенчиво, как в пустыне,
Стараясь забыться, а, может быть, стать порочней.
Предложишь абсента? А, может, чего попроще.
Ты знаешь. Я все же бывала в твоем Париже.
И пусть не с тобой, это вряд ли тебя волнует.
Здесь небо много суровей, нежней и ниже,
И как-то настойчивей, что ли? Непререкаемей? Ну и
У любовников всегда есть свой язык. И этот язык подвластен пронзительному поэтическому взгляду Яшки Казановы.
156 недель. 1092 дня. 26 208 часов. 1 572 480 минут. 94 348 800 секунд. 102 текста.
ну что же ты медлишь? бери – пали.
ну что же ты медлишь? бери – пали!
я буду мишенью охотно, поверь мне.
прицелься спокойно, по крику «пли»
нажми на курок равно хлопни дверью.
мне нынче понятны обычаи стран,
где воют гиены, где собственным ядом
отравлены змеи, где бродит страх
с отчаяньем под руку, где наяды
не смотрят в глаза, но почти насквозь
тебя рассмотреть умудряются. четко
я вижу стену – то место, где гвоздь
жил раньше, а нынче осталась что-то
похожее на след от пули. пли!
мне нравится думать о том, что выстрел
придется в крылышко. левое ли?
не знаю. но после готова выслать
с небес тебе ангельский талисман.
ты думаешь, вряд ли взлечу настолько?
посмотрим. так в крайних строках письма
стоит постскриптум равно «постой-ка!»
постой после выстрела. нам спешить
наверное некуда. характерно:
почти невесомые этажи
для ног, избавившихся от тела.
я очень хочу, чтобы ты жила
дышала любила смеялась пела.
почти невесомая тишина
для тела, избавившегося от тела.
2005/06/15
в колени – всем женщинам, что меня берегут.
1.
в колени – всем женщинам, что меня берегут,
мочат ступни, стоя на берегу,
мечут бисер, икру или просто соль,
приходят ночью в мой беспокойный сон,
бьют по щекам, по пальцам или под дых,
юбками машут яркими, чтоб под их
пестрой гуашью спрятать меня от гроз –
тычусь в полную силу. и в полный рост
складываюсь, как перочинный, как паззл, как
эквилибрист, удержавшийся на руках
между землей и облаком. говорю,
засунув ладони по корень в карманы брюк,
смущаясь своих, обкусанных до основ,
ногтей, с п а с и б о тишайшее, сбивающееся с ног,
+ с ритма, + с мысли. с п а с и б о за каждый раз,
когда я беспомощным дымом цепляюсь за вас.
3.
я – паутинка. мне хочется, чтоб паук
скорее со мною закончил, но никому
меня не сдавал.
2005/06/16
чтобы вернуться в париж, достаточно выпить дождя.
чтобы вернуться в париж, достаточно выпить дождя
из тонкого горла бутылочки с надписью витиеватой,
немного подумать, подумать еще, подождать,
кожей прочувствовав вены и вольты и ватты.
выйти на улицу бро, обалдевая от рук,
влажно текущих по шее за шиворот, не спотыкаясь.
промокнуть как следует, теплые плечи вокруг
считать за забор, а движенья по лужам – за танец.
тихонько дышать через раз, сберегая невдох для тебя,
накапливать воздух дождливый (вдруг пригодится однажды,
когда будет засуха), в пальцах табак теребя,
шагать по дождю под дождем, принимая как жажду
желанье остыть, остудиться, ослабнуть, оставить жару
термометрам ли или, может, врачам + таблеткам.
но мокрые руки, сдирают с меня кожуру
и твердо пихают в московское душное лето.
2005/07/19
девочек ласковая пыльца.
девочек ласковая пыльца
кружится кружится
у лица
кружится кружится
улица
блять
юля у мамы умница?
2005/07/19
суицидальные наклонности,
умение вязать узлы,
особое стремленье к ловкости
в условиях еще не злых,
но жестких для того достаточно,
чтобы предчувствовать войну –
такой вот у меня посадочный
талончик.
2005/07/20
на мокрых патриках утренние пьяницы.
на мокрых патриках утренние пьяницы
новый день наматывают на палец.
спортсмены протаптывают дорожки к долголетию,
сгибая локти, как кузнечики – колени.
моя первая сигарета в половине восьмого
является началом грядущего московского смога.
моя первая чашка кофе ложится в основу
нервозной бодрости, смело толкая слово
«спазм» к самому краю желудка.
аккуратно внедренные в две небольшие лунки,
влажные от недосыпа глазные яблочки-шарики
внешнюю вселенную без любопытства обшаривают,
будто стараясь уцепиться за что-то устойчивое
типа столба фонарного, от моей шаткости стонущего.
психоанализ как повторение пройденного
вызывает во мне живую тоску по родине,
которая с картинки в моем букваре + с верных товарищей.
в этой тоске неутомимо варятся:
моя первая увлеченность (рыжая девочка жанна);
младшая моя-не моя, которую я обижала;
запах маминого халата, висящего в прихожей;
сначала желание, затем – страх быть на маму похожей;
первый мальчик, его тонкие руки гитариста;
первые залпом выпитые ядреные триста
или все пятьсот? дешевая еда без аппетита;
чувства дешевле еды аналогичны субтитрам
какого-то фильма. в нем главная героиня
напоминает своей подвижностью то ли дождь, то ли иней;
боязнь. сначала – глухой, черной, вязкой бессонницы,
затем – назойливого, беспардонного рассветного солнца;
снова въедливый, как дым, запах маминого халата;
таскания по врачам, тюремная больничная палата;
жажда жалеть себя за всех, кто не до;
режущее зрачки синевой небо
с одиннадцатого этажа квартиры на челомея;
привкус крови во рту от того, что сказать не умею,
те слова, которые выжигают
дырку в кишках; смутный объект желания
жить, улыбаться, смотреть на вещи проще,
гулять босиком по франции или польше;
теплые варежки на руках, их шерстяная нежность
перетекает в резинку на шее, бельевую, конечно;
слезы; истерики; выстрелы вхолостую;
улицы-якоря; бешеный секс; на стуле
кровь; ошарашенный папин окрик –
бег из родительской спальни; чужие окна
без штор, как без век глазные яблочки-шарики,
которые вселенную вне меня без любопытства обшаривают.
будто стараясь уцепиться за что-то устойчивое
типа столба фонарного, от моей шаткости стонущего.
2005/07/21
в колени – всем женщинам, что меня берегут …
в колени – всем женщинам, что меня берегут …
в колени – всем женщинам, что меня берегут,
мочат ступни, стоя на берегу,
мечут бисер, икру или просто соль,
приходят ночью в мой беспокойный сон,
бьют по щекам, по пальцам или под дых,
юбками машут яркими, чтоб под их
пестрой гуашью спрятать меня от гроз –
тычусь в полную силу. и в полный рост
складываюсь, как перочинный, как паззл, как
эквилибрист, удержавшийся на руках
между землей и облаком. говорю,
засунув ладони по корень в карманы брюк,
смущаясь своих, обкусанных до основ,
ногтей, с п а с и б о тишайшее, сбивающееся с ног,
+ с ритма, + с мысли. с п а с и б о за каждый раз,
когда я беспомощным дымом цепляюсь за вас.
***
я погряз в тишине, я по-черному запил,
ты умчалась к кому-то чужому на запад:
в дюссельдорф, амстердам, черт возьми, коппенгаген,
пыль дорожную в пену месила ногами.
а москва принимала измученным чревом
все мои истерии, и, в целях лечебных,
наливала мне водки. тверская жалела
поворотом направо… поворотом налево…
я слонялся по городу, как сифилитик,
слушал каждое утро: болит, не болит ли
место в теле, где каждый твой локон запомнен.
я срывал занавески с окошек, запоры
с трех дверей нашей маленькой спальни. напрасно.
я анализы крови лизал от запястья
выше…выше… давился, и привкус металла
оставался на небе. густой, как сметана.
(плюс) друзья, приходившие ежевечерне,
помогали мне встать, но тугие качели
поддавались неловко. я падал, я плакал,
я твоих фотографий заплаты залапал,
заласкал, залюбил. заболел скарлатиной.
и анализы крови, и привкус противный,
и на небе московском созвездие овна:
все мне виделось только тобой, поголовно.
я примерно учился искусству тебя забывать.
***
мне нравится Ваша способность случаться:
не предупреждая звонком, постучаться
в окно, через форточку выдохнуть имя
мое. а какая Вы с теми, другими,
с не мной – безразлично. мне нравится пламя
всех Ваших обличий: кудрями, углами,
зачесом назад – безусловно. мне крайне
занятно себя находить на экране,
похожей на Вас – и обратно. куда бы
уехать, что слать Вам по две телеграммы
за сутки – на завтрак одну и на полдник
другую – шифруясь, но вовсе не помнить,
ключ к шифру минуту спустя? и откуда
вернуться домой? Вы гадали бы: “куба…
бразилия… африка… греция… тихо!
молчите! молчите! сейчас! аргентина. ”
мне нравится Ваша змеиная медность:
губами, глазами и лбом – несомненно
опасная. нравится думать: пожалуй,
я Вас украду среди ночи – в пижаме,
в уютную клетку шотландскую пледе.
мне нравится петь Вам, чтоб в каждом куплете
сбиваться. мой голос от кофе и перца
немного шершав, но желание петься,
как женская жажда, не чувствует боли,
упрямой струей извивается. в горле
гвоздичная сладость джарума. ноябрь
советует спрятаться глубже, но я бы
просила Вас чуть обождать.
***
Режу лопатки в поисках крыльев:
Где-то же жалили, где-то же были.
Шкуру – на шубу, клыки – на подарки.
Ты испугалась? Не нападаю.
Падаю, пулей навылет отмечена…
Комья земли и помельче, помельче, ну,
Сыпь, не стесняйся. Я так благодарна
Пуле, а то, что навылет – подавно.
Легкость отныне лишь признак прощанья.
Режу лопатки… Нежней… Затрещали
И вырываясь из кожи, из пыли
Тысячи кож, обнаружились крылья.
Больно и сладко, и солоно нёбо.
Движенье без тела размашисто-ново.
Я брежу тобой бездыханно и мертво
Как швейной машинки стук, звук пулемета…
Девочка, нежность цветущих актиний,
Как ты любима… Так не любили
Даже Христа…
В колени всем женщинам что меня берегут
смотреть задумчиво: как энэло ест;
фотографии предыдущих невест;
телевизор, спину его к своему животу прижав.
поцелуем закрывать ему рот, если тот решит побрюзжать.
за кофе и круассанами утром в пальто нараспашку бежать.
посреди ночи болтать с ним, спать ему мешать,
тыча пальцем в небо, полное звезд, спрашивать:
«а ты с какой? с той, которая жёлтенькая? или нет! с той, что оранжевая!»
ну и вот такой сбивчивый, будто подросток, стих.
ну и вот такой сбивчивый, будто подросток, стих.
— первый совместный завтрак
— туман, густой, как бальзамико
— визит к лучшему в Лондоне портному
— на апперитив капелька рома
— борьба с [dai] вместо [dei]
— «познакомься, эту белую штуку зовут биде»
— букет фиалок на ночном столике
— всякий поцелуй их как часть истории
— ревность до одури, до дуэли
— к полудню будильник, пиликающий еле-еле
ну и ещё куча всякой романтической блажи.
официантке: давайте как-то избавимся от Дженнифер Лопез. а.
как Вас зовут?
царапаться и целоваться,
смешить тебя, баюкать, гладить.
чуть пережаренный lavazza,
туман, как молоко, углами
торчат из этого тумана
дома. мне очень грустно. Киев.
я сплю то невпопад, то мало,
но вижу сны. они такие
живые! сей безумный график
существованья не подходит
другим режимам. фотографий,
накопленных в моём айфоне,
вполне должно хватить на книгу
«без поцелуев бес». царапать
лицо компактной пудрой, к нику
стремиться и на Бессарабку
в 04:10 выходить.
хорда татуирована
так вычурно-тонко, так ровно,
что хочется плоть
клыками вспороть
до капельки кровной укромной.
В колени всем женщинам что меня берегут
1.
в колени – всем женщинам, что меня берегут,
мочат ступни, стоя на берегу,
мечут бисер, икру или просто соль,
приходят ночью в мой беспокойный сон,
бьют по щекам, по пальцам или под дых,
юбками машут яркими, чтоб под их
пестрой гуашью спрятать меня от гроз –
тычусь в полную силу. и в полный рост
складываюсь, как перочинный, как паззл, как
эквилибрист, удержавшийся на руках
между землей и облаком. говорю,
засунув ладони по корень в карманы брюк,
смущаясь своих, обкусанных до основ,
ногтей, с п а с и б о тишайшее, сбивающееся с ног,
+ с ритма, + с мысли. с п а с и б о за каждый раз,
когда я беспомощным дымом цепляюсь за вас.
3.
я – паутинка. мне хочется, чтоб паук
скорее со мною закончил, но никому
меня не сдавал.
мне нынче понятны обычаи стран,
где воют гиены, где собственным ядом
отравлены змеи, где бродит страх
с отчаяньем под руку, где наяды
похожее на след от пули. пли!
мне нравится думать о том, что выстрел
придется в крылышко. левое ли?
не знаю. но после готова выслать
с небес тебе ангельский талисман.
ты думаешь, вряд ли взлечу настолько?
посмотрим. так в крайних строках письма
стоит постскриптум равно «постой-ка!»
постой после выстрела. нам спешить
наверное некуда. характерно:
почти невесомые этажи
для ног, избавившихся от тела.
я очень хочу, чтобы ты жила
дышала любила смеялась пела.
почти невесомая тишина
для тела, избавившегося от тела.