в их сенях ветра шум что значит
Стихотворение «Осень» было написано Пушкиным в 1833 году. При жизни поэта не печаталось. Жанр этого произведения — отрывок. Эпиграф к «Осени»» был взят из послания Г.Р. Державина «Евгению. Жизнь Званская»: «Чет в мой дремлющий тогда не входит ум?»
В этом стихотворении поэт размышляет о тихой, уединенной жизни на лоне природы, о простых сельских развлечениях семейных радостях, творчестве, быстром ходе времени. Заканчивается произведение строчкой, явно перекликающейся с эпиграфом: «Плывет. Куда ж нам плыть?» Процесс вдохновения сравнивается здесь с кораблем, громада, которою «двинулась и рассекает волны». Таким образом, мы можем говорить о кольцевой композиции.
В стихотворении можно выделить три части.
Первая часть вводит тему осени. Она открывается пейзажем, в котором нарисована реалистическая картина русской осенней природы:
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей,
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает,
Журча, еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл, сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
Во второй части лирический герой вспоминает о других временах года — весне, зиме, лете. Он размышляет об особенностях каждой поры, пристально вглядываясь в течение времени. Так, он не любит весны, она «скучна» ему, весной он «болен», «чувства» и «ум» «тоскою стеснены». Зимняя пора угнетает его бесконечными холодами, унылым блеском снегов, однообразием развлечений.
Лето же и вовсе «губит» «душевные способности» — «зной, да пыль, да комары, да мухи». И только осень остается неизменно притягательной для лирического героя, из годовых времен он «рад лишь ей одной».
Именно об этом идет речь в третьей части стихотворения. Лирический герой признается в своей любви к осени: эта пора наполняет его жизнью, энергией, счастьем, дает ощущение молодости, радости бытия, естественно переходящей в радость творчества. Ведь дни поздней осени «бранят обыкновенно», это мрачная, унылая пора, время угасания, увядания природы, сопоставимое со смертью. И мы видим здесь соответствующие сопоставления.
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И резкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
В финале стихотворения возникает тема вдохновения, рождения поэзии. Этот процесс — настоящее таинство для лирического героя, душа его погружается в «сладкий сон», отрешаясь от всего мира:
И забывая мир — ив сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет свободный рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
Стихотворение написано шестистопным ямбом, октавами, рифмовка — перекрестная и парная.
Поэт использует различные средства художественной выразительности: метонимию («Унылая пора! Очей очарованье»), эпитет («прощальная краса», «блестящие тревоги», «красою тихою», «незримый рой»), оксюморон («пышное природы увяданье»), олицетворение («уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей», «Дохнул осенний хлад», «И будит лай собак уснувшие дубравы», «и жаль зимы старухи, И, проводив ее блинами и вином, Поминки ей творим мороженым и льдом»), ряды однородных членов и многосоюзие («Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи»), метафору («И с каждой осенью я расцветаю вновь», «И пробуждается поэзия во мне»), синтаксический параллелизм («Чредой слетает сон, чредой находит голод»), развернутое сравнение (VI строфа), анафору («И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге»).
На лексическом уровне мы находим старославянизмы («хлад», «краса»), книжную лексику, слова и выражения высокого стиля («нагой», «дева», «на устах», «бытия»), устаревшие слова и словоформы («поспешать», «лист», «недвижим»), разговорную лексику («вонь», «надо знать и честь» — фразеологизм разговорного характера), в нарицательном значении употреблено имя героини рыцарской поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» («С Армидами младыми»), прозаизмы, выражения сниженного стиля («зной», «пыль», «комары», «мухи», «организм»).
Таким образом, в стихотворении «Осень» Пушкин обращается к реализму, утверждает «поэзию действительности». Белинский писал, что это «целая… поэма, отличающаяся верностию красок и богатством национальных элементов».
Вместе с тем в отрывке ощутимо лирическое начало: «она особенно знакомит с личностию самого поэта».
Этот синтез эпического и лирического начала определяет художественное своеобразие произведения. Стихотворение вызывает неизменный интерес критиков и литературоведов.
leon_rumata
leon_rumataВремя собирать камни.
Журнал настоящих людей
Короче, кто хочет в оригинале, ссылка здесь.
Я, как всегда, с комментариями по ходу текста
Итак, статья Иоланты Качаевой
Я удивилась: Пушкина мы читаем, слова эти не самые «страшные», это ведь не «Песнь о вещем Олеге». И что здесь такого невероятного? Вот говорю, Дима, пол-Ламанша мы переплыли. Давай доплывем до финиша. Осталась вторая строфа.
Но второе четверостишье оказалось более сложным. «В сенях», «мглой волнистою» и «отдалённые седой зимы угрозы» не запоминались. Сын начинал сначала, запинался, потом ругал школу, учебник, Пушкина. В итоге легли спать на два часа позже обычного. Спали тревожно.
Возможно, ещё через полста лет в стихотворении Пушкина понятными останутся только предлоги. А пока ещё можно любоваться осенним лесом и декламировать: «Унылая пора!»
«В их сенях ветра шум и свежее дыханье. «
Значение выражений прощальная краса, пышное природы увяданье, в их сенях ветра шум, отдалённые седой зимы угрозы?
Значение выражений прощальная краса, пышное природы увяданье, в их сенях ветра шум, отдалённые седой зимы угрозы.
ПЫШНОЕ ПРИРОДЫ УВЯДАНЬЕ → чем ближе зима, тем больше блекнут пышные краски осени, природа готовится к «зимнему сну».
В ИХ СЕНЯХ (ЛЕСОВ) ВЕТРА ШУМ → всё чаще дует холодный ветер, который шумит, качая деревья.
ОТДАЛЁННЫЕ СЕДОЙ ЗИМЫ УГРОЗЫ → предвестники зимы : заморозки на почве, первые морозы, «холодное» солнце, которое уже не согревает землю.
Значение выражения прощальная краса, пышное природы увяданье, в их сенях ветра шум, отдаленные седой зимы угрозы?
Значение выражения прощальная краса, пышное природы увяданье, в их сенях ветра шум, отдаленные седой зимы угрозы?
Заранее большооое спасибо : ).
Как вы понимаете фразу «пышное природы увяданье»?
Как вы понимаете фразу «пышное природы увяданье».
Помгите?
ДАЮ 50 БАЛЛОВЗА ВСЕ ВЫПОЛНЕНЫЕ ЗАДАНИЯ Унылая пора!
Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса, В их сенях ветра шум и свежее дыханье, И мглой волнистою покрыты небеса, И редкий солнца луч, и первые морозы, И отдалённые седой зимы угрозы.
Определите тему и основную мысль текста.
3. Напишите содержание поэтического текста прозаическим языком.
Объясните выражений «в их сенях ветра шум» и «отдаленные седой зимы угрозы»?
Объясните выражений «в их сенях ветра шум» и «отдаленные седой зимы угрозы».
И редкий солнца луч, и первые морозы,И отдаленные седой зимы угрозы?
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
На каком художественном приёме основонны повторение начало строк?
Объясните значения выражений прощальная краса, пышное природы увядание, отдаленные седой зимы угрозы?
Объясните значения выражений прощальная краса, пышное природы увядание, отдаленные седой зимы угрозы.
Значение выражение отдаленные Седой зимы угрозы?
Значение выражение отдаленные Седой зимы угрозы.
Прочитайте стихотворение «Осень»?
Прочитайте стихотворение «Осень».
Объясни значение выражений : Прощальная краса_________.
Пышное природы увяданье________.
В их сенях ветра шум__________.
Отдалённые седой зимы угрозы________.
Значение выражений прощальная краса, пышное природы увяданье, в их сенях шум, отдалённые седой зимы угрозы?
Значение выражений прощальная краса, пышное природы увяданье, в их сенях шум, отдалённые седой зимы угрозы.
1. Землеройка мать подала хвостик детеныша сто бы тот развалился за него. 2. Я понимаю так что мото сказала на землеройском языке. 3. Вот вам и такой маленький мозг. 4. Я узнала что Землеройка очень маленькие, а детеныши еще меньше. Еще то что Зе..
Командир кавалеристского отряда оставил вдеревне коня, раненного вногу осколком немецкого снаряда. Приютил коня мельник Панкрат, мельница которого давно уже неработала. Мельник, считающийся вдеревне колдуном, вылечил коня, нопрокормить его немог, и..
Снегурочка, мачеха, гномы.
Эпизод, в котором изображен первый бал Наташи Ростовой, — один из основных в романе : он важен для раскрытия внутреннего мира и характера главной героини. В этом фрагменте перед нами предстает петербургский бал от начала и до конца, с музыкой, цвета..
Жизнь в фантазии сменилась для мальчиков реальной жизнью, которая заставляет задуматься, для чего живет человек. Теперь фантазии скучны, не заменят реальной жизни. Произошел духовный перелом – резкое изменение в сознании. Случай, произошедший с ни..
Надо добавить чуть чуть интернета 2 чайные ложки соц. Сетей и добавить стакан друзей и посыпать фильмами всё! Готово! Хорошее настроение обеспечено.
За окном непогода, приход весны затягивается, надоела рабочая рутина, ничем не заполненные выходные? В таких случаях мы обычно говорим, что нам «скучно». Хотя у нас прямо «под руками» есть минимум 5 простых способов побороть скуку и превратить ниче..
Осень
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
Теперь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа!
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги.
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю, надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми
Иль киснуть у печей за стеклами двойными.
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить, да освежить себя —
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
И, проводив ее блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом.
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
VIII
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русской холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят — я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн — таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).
Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол и трескается лед.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит — то яркий свет лиет,
То тлеет медленно — а я пред ним читаю
Иль думы долгие в душе моей питаю.
И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
«Осень» А.Пушкина: внимательное чтение
ОСЕНЬ
(отрывок)
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Державин
Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
Теперь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь – весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа!
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги.
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю, надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми
Иль киснуть у печей за стеклами двойными.
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить да освежить себя –
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
И, проводив ее блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом.
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
VIII
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят – я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн – таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).
Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол, и трескается лед.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит – то яркий свет лиет,
То тлеет медленно – а я пред ним читаю
Иль думы долгие в душе моей питаю.
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем –
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
Стальные рыцари, угрюмые султаны,
Монахи, карлики, арапские цари,
Гречанки с четками, корсары, богдыханы,
Испанцы в епанчах, жиды, богатыри,
Царевны пленные [и злые] [великаны]
И [вы любимицы] златой моей зари,
[Вы, барышни мои] с открытыми плечами,
С висками гладкими и томными очами.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?
.
.
.
Ура. куда ж плыть. … [какие] берега
Теперь мы посетим – Кавказ ли колоссальный
Иль опаленные Молда луга
Иль скалы дикие Шотландии
Или Нормандии блестя снега –
Или Швейцарии ландшафт [пира ]
В «Осени» одиннадцать строф, не считая одной отброшенной и одной недописанной. Вот их содержание:
1. Осень в ее конкретности, теперешняя.
2. Осень через Контраст: весна и зима.
3. Осень через Контраст: зима.
4. Осень через Контраст: лето и зима.
5. Осень через Подобие: дитя перед нелюбовью.
6. Осень через Подобие: дева перед смертью.
7. Осень вообще, всегдашняя.
8. Я: мои внутренние ощущения.
9. Я: мое внешнее поведение.
10. Я: мои творческие переживания.
(10а. Я: воображение).
11. Я: создание стихов.
(12. Я: выбор темы.)
Последняя, 12-я строфа обрывается на начальных словах – там, где речь заходит о содержании стихов, о содержании творимого мира. Это оправдание подзаголовка «Отрывок». И она, и другая строфа о том же (10а) были написаны и отброшены: намеком на них остался эпиграф «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? – Державин». Вероятно, это должно пониматься: созидаемый поэтом мир так велик, что не поддается описанию.
Группировка строф отчасти подчеркивается стиховыми и стилистическими признаками.
(1) Стихотворный размер «Осени» – шестистопный ямб; в нем главная примета ритма – цезура: более традиционная мужская ощущается как более твердая, более новаторская женская – как более зыбкая и плавная. Число дактилических цезур по строфам (включая отброшенную 10а и недописанную 12):
1–7-я строфы – осень: 1, 2, 2, 2, 4, 3, 4;
8–12-я строфы – 2, 3, 3, (6), 3, (4).
В каждом тематическом отрывке дактилические цезуры нарастают от начала к концу. Среднее число строк с «романтическими» дактилическими цезурами таково: осень I – 1; контраст – 2; подобие – 3,5; осень II – 4, я перед стихами – 3,5; я над стихами – 4. Максимум дактилических цезур – в строфе 10а; может быть, он показался Пушкину чрезмерен, и отчасти поэтому строфа была отброшена. Подготовка ритмической кульминации – в строфе 10, дактилические цезуры с внутренней рифмой: И пробуждается. Душа стесняется. (ср. в строфе 6, перед концовкой первой части стихотворения – Порою нравится. Бедняжка клонится. ). Кульминация – в концовке строфы 11, начало создания стихов: Громада двинулась и рассекает волны, дактилическая цезура с безударным зачином второго полустишия создают эффектный затянутый безударный интервал. (На то, что он отмечает тематический рубеж, обращал внимание С.М. Бонди.)
(2) Лица. Осень в 1-й строфе представлена безлично, объективно; единственное указание на автора – сосед мой. В строфах-контрастах моя переходит в я (2), потом в мы (3), потом в я и мы (4). В конце контрастов появляется второе лицо – риторическое обращение ты, лето (4); в строфах-подобиях оно становится более интимным (ты,) читатель (5) и вы (5–6). Осень в 7-й строфе уже целиком лично окрашена: Приятна мне твоя прощальная краса. Последние строфы, о себе самом, понятно, все содержат я, но с двумя любопытными вариациями, в начале их и в конце. В строфе 7 наряду с я присутствует отстраняющееся от читателя вы: Извольте мне простить. В строфе 11 я отсутствует – мысли, рифмы, перо, стихи и корабль существуют как бы сами по себе. А в начатой строфе 12 вместо я появляется объединяющееся с читателем мы: созидаемый мир поэзии существовал как бы сперва только для поэта, потом сам по себе и, наконец, для всех.
Так мы видим, что стиховые и стилистические приметы содействуют выделению основных тематических частей произведения: «осень» и «я», «собственно осень» и «контрасты к осени».
Теперь можно переходить к обзору художественного мира стихотворения строфа за строфой.
Осень в 1-й строфе, как сказано, конкретная, теперешняя. Назван конкретный месяц – октябрь – и перечисляются глагольные действия: реже в прошедшем времени (наступил, дохнул, застыл, уснувшие), вдвое чаще в настоящем (отряхает, промерзает, журча бежит, поспешает, страждут, будит). Ощутимость времени подчеркнута гистеросисом (художественный прием предвосхищения. – Ред.) роща отряхает листы с нагих своих ветвей, слово нагой употреблено в приблизительном смысле «обнажающийся». Ощутимость пространства упорядочена: отрясаемые листы – это вертикаль; дорога и ручей – это горизонтальная линия; пруд – горизонтальная плоскость; отъезжие поля – еще более широкая горизонтальная плоскость. Начиналась строфа рощей (восприятие через зрение), кончается дубравами (воспринятыми через слух). Образы движения чередуются с образами покоя и при этом усиливаются: отряхает – дохнул – (промерзает) – бежит – (застыл) – поспешает на бешеную забаву. В концовке строфы это напряжение движения и покоя находит выражение в новом измерении – в звуке. Это нарастание динамики смысла контрастно оттеняется нарастанием покоя в ритме: в первой половине строфы два слова с дактилическим окончанием, во второй – пять.
Движение внимания в 1-й строфе – от явлений природы к явлениям культуры. Роща – это только природа; дорога – след культуры, ставший частью природы; мельница – уже культура, но пруд при ней – подспорье культуры летом и часть природы зимой; сосед-охотник – культура, потребляющая природу; упоминаемые без видимой надобности озими объединяют охотника и мельницу в культурное целое. Половина строфы – о природе, половина – о соседе. Так вводится основная тема стихотворения: природа, осень, как подступ и стимул к культуре, я. Здесь культура еще потребительская, в строфах о я она станет творческой. Начало . роща отряхает отсылает как к подтексту к «19 октября 1825», роняет лес багряный свой убор; а потом в строфах о я появится камелек забытый. а я пред ним. отсылающий к пылай, камин, в моей пустынной келье.
В контрастных 2–4-й строфах времена года рассматриваются и как часть природы, и как часть культуры. Весна – это тяжесть природы в человеке: я болен, кровь бродит, чувства, ум тоскою стеснены; рядом с этим оттепель, вонь, грязь упомянуты более бегло. Лето – это тяжесть природы вокруг человека: зной, пыль, комары, жажда (созвучный глагол страждем рассчитанно перекликается со страждут озими); рядом с этим душевные способности упомянуты лишь бегло. Зима – это утомительность общества с его забавами: санями, коньками, блинами и вином: если весна и лето тяжелы избытком дурного, то зима, наоборот (парадоксально), избытком хорошего. Здесь – самый ощутимый в стихотворении литературный подтекст: «Первый снег» Вяземского.
После такой подготовки наконец становится возможна вторая строфа об осени – эмоциональная и оценочно окрашенная. В строфе 1 осень была конкретная, теперешняя – в строфе 7 – это осень вообще, всегдашняя. Там картина строилась на глаголах – здесь на существительных, идущих перечнем, а единственный глагол Люблю я. как бы вынесен вперед за скобки. Там картина оживала от начала к концу (появление соседа, и страждут озими), здесь она становится все объективнее и холоднее (в буквальном и переносном смысле). Парадоксальность подчеркнута в первом же восклицании Унылая пора! очей очарованье! (аллитерация!); потом, слабее, в сочетании пышное. увяданье; и, почти неуловимо, в в багрец и золото одетые леса. Багрец (порфира) и золото – это краски царской одежды, раскрытие слова пышное; но багрец – это и чахоточный румянец, о котором в предыдущей строфе было сказано: играет на лице еще багровый цвет (необычное слово для цвета лица; в Академическом словаре были два его значения — «червленый, пурпуровый» и «красновато-синий». После предыдущей строфы логика парадокса уже понятна: «я ценю красоту осени, потому что нам уже недолго любоваться ею»; отсюда метафора с оттенком олицетворения: прощальная краса.
Движение внимания в строфе 7, как и в строфе 1, начинается с деревьев, но идет не вниз, а вверх. Вместо конкретного октябрь здесь в начале обобщенная пора (с ее красой), потом столь же обобщенная природа; и, наконец, множественные леса менее конкретны, чем роща, а метафорические багрец и золото – чем листья. Для начала момент взят более ранний: ветви еще не нагие, а одетые в яркие листья и называемые сени, для конца – по-видимому, более поздний: не только первые морозы (от которых пруд уже застыл и т.д.), а и отдаленные седой зимы угрозы. Но временного перехода здесь нет, скорее это вневременное сосуществование. В промежутке – ветер (шум и свежесть), небо (облака) и солнце (противопоставленное предыдущей мгле как носитель света, а последующим морозам – как носитель тепла). В начале стихотворения была осень земли, теперь, в середине, – осень неба: тема природы как бы возвышается, подводя к теме творчества. Здесь впервые в изображении природы появляется цвет, до сих пор она была бескрасочным рисунком. В переносном смысле цвет был упомянут в строфе 4, Ох, лето красное!, для румянца лица – в строфе 6 и, наконец, здесь.
От уже осмысленного центрального парадокса идет мысль строфы 8: «как красота девы милей перед смертью и красота осени перед зимой, так перед зимою расцветает и поэт». Расцветаю – метафора из мира природы, поэтому имеется в виду прежде всего физическое здоровье, а душевное здоровье лишь как его следствие: это подчеркнуто концовочным словом организм с комментарием. Перед лицом смертного холода становятся ощутимы и дороги привычки бытия, три потребности организма: сон, голод и плотские желания (играет кровь) с их гармонией (чредой. чредой). Их сопровождают эмоции, вытекающие друг из друга: любовь к жизни, легкость, радость, счастье. Описывающие это глаголы становятся все динамичнее: сон слетает, кровь играет, желания кипят, обобщение – я снова жизни полн. Это снова характерно: мир природы цикличен в своем круговороте угасания и обновления, отсюда – вновь. вновь. чредой. чредой. снова.
Все эти последовательности вставлены в неслучайную рамку: в начале говорится, что все это полезно здоровью моему, а в конце – что разговор обо всем этом есть ненужный, то есть бесполезный прозаизм. Это еще один шаг подступа от мира естественного, где главное – польза, к миру творческому, где пользы нет и не должно быть (тема «Поэта и толпы», 1828). При слове полезен назван русский холод – это отсылка к еще одному подтексту – стихотворению «Зима. Что делать мне в деревне. » (1829), кончавшемуся бури севера не вредны русской розе, как дева русская свежа в пыли снегов!; а перед этим в нем присутствовали и сосед, и охота, и даже попытки творчества. Этот эпитет русский – дополнительный контраст между миром естественным и миром творческим, в котором – как видно из опущенных строф 10а и 12 – все нерусское: рыцари, султаны, корсары, великаны, Молдавия, Шотландия, Нормандия, за одним только исключением: вы, барышни мои (в подтексте – метаморфозы пушкинской Музы, описанные в зачине VIII главы «Онегина»).
Строфа 9 – переломная: она из двух половин, разделенных малозаметным но (малозаметным, потому что композиционный рубеж октавы – не после 4-го, а после 6-го стиха). Первая половина – белый день, широта, динамика; вторая половина – вечер и ночь, угол у камина, сосредоточенность. Первая завершает рассказ о мире естественном, вторая начинает рассказ о мире творческом. В мире естественном состояние поэта подводило к ощущению я снова жизни полн: здесь это полн перекипает через края и находит выражение в скачке на коне в раздолии открытом. Такая скачка уже была в 1-й строфе; но там это было целенаправленное действие, охота соседа, а здесь это действие без цели, только разрядка жизненных сил – перед нами опять противопоставление практической полезности и творческой самоцельности. В описании скачки замечательно быстрое сужение пространства: в поле зрения – сперва все раздолие открытое, потом лишь конь со всадником (взгляд со стороны!), размахивающий гривою, потом лишь конские копыта, бьющие в лед. (Мелькающее в конце слово дол уже, чем раздолие, и дополнительно нейтрализовано созвучием со словом лед.) Это сужение сопровождается выходом в блеск и звук (причем, видимо, двоякий звук: звон, разлетающийся по долу, и треск, остающийся под копытом). Звук был до сих пор только в 1-й строфе (лай), а блеск – только в 3-й строфе (зеркало речек; смиренно блистающая краса в 5-й строфе явно не в счет).
Строфа 10 начинается движением ухода вовнутрь: и забываю мир, ухожу в тишину, в сон. Но тут же возникает встречное движение, и пробуждается поэзия во мне, из сна в явь: глагол пробуждается означает оживление, движение, раскрытие, т.е. в конечном счете расширение. И то, и другое движение, в сон и из сна, происходит под общей сенью (в общей среде) воображения. Стиснутая между этими движениями, душа стесняется лирическим волненьем, от этого трепещет и от этого звучит – кульминация напряжения! Слов в этом звуке еще нет, слова будут в строфе 11. Достигнув этого предельного напряжения, душа ищет излиться свободным проявленьем (не прозаизм ли?), движением вовне, как через край, как между 8-й и 9-й строфами. Но тут же опять возникает встречное движение, ко мне идет незримый рой гостей – откуда? Оказывается, из самого меня, они давние[,] плоды мечты моей. С чем тождественна эта мечта из упоминавшегося выше, с душой или с воображеньем? По смыслу слова – скорее с воображеньем: вероятно, оно порождается душой, а потом, порожденное, получает самостоятельное существование, усыпляет и стесняет душу и т.д. Получается парадокс: не душа – вместилище воображения, а воображение – вместилище души. В таком случае напрашивается объяснение: может быть, воображение и есть творческий мир, уже созданный и существующий рядом с реальным, а нынешний акт осеннего творчества – это лишь добавление к нему новых элементов или упорядочение тех, которые в нем уже есть?
Те, которые в нем уже есть, перечисляются в отброшенной строфе 10а. Это образы, населяющие поэзию, их пятнадцать: четырнадцать фантастических в 5 строках и один реалистический – барышни! – в 3 строках. Фантастические образы противопоставлены друг другу в различных отношениях. Рыцари противопоставлены султанам, как Запад – Востоку; рыцари – монахам, как светское – духовному; султаны – арапским царям, как белые – черным; монахи (чернецы), вероятно, тоже ассоциируются с черным. (Карлики среди них пока непонятны: то ли это сказочные существа, то ли реальные, хоть и экзотические, шуты; во всяком случае ассоциации с «Русланом и Людмилой» несомненны.) Восточный ряд продолжается в болдыханах; после белых и черных владык они – желтые. Западный ряд продолжается в гречанках с четками; после героев светских и духовных они совмещают в себе и то, и другое качество. Гречанки противопоставляются корсарам как женское начало мужскому и пассивное активному; в то же время они вместе смыкают западный ряд с восточным, соединяя в себе западное христианство с восточной экзотикой. (Мы предполагаем, что в корсарах преобладают байроновские ассоциации; если в них преобладают воспоминания о турецких корсарах XVI в., то соотношения изменятся.) Западный ряд продолжается еще на одну ступень испанцами в епанчах (редкое слово, отсылающее к новому подтексту – «Каменному гостю»), это вводит два новых измерения: временное (в епанчах – это более позднее время, чем стальные рыцари в латах) и «междоусобное» (в епанчах они уже не воюют с Востоком, а бьются друг с другом на дуэлях из-за дам). Ряд, промежуточный между Западом и Востоком, продолжается жидами, они и аналогичны гречанкам с четками по этой функции, и противопоставлены им по вере (а корсарам – по не-военности). Собственно восточный ряд не продолжается, на его месте появляются богатыри и великаны и вносят новые отношения: великаны – чистую, внеисторическую сказочность (это осмысляет карликов тремя строками выше: стало быть, они тоже сказочны), а богатыри впервые вводят, в добавление к Западу и Востоку, намек на русскую тему. Наконец, в последней строке большого перечня царевны пленные могут быть жертвами и восточных султанов (и т.д.), и сказочных великанов, а графини титулатурой перекликаются с царевнами, но уже могут принадлежать не только экзотике, а и современности – это переход к контрастному образу, уравновешивающему весь этот список: к барышням моим. Им посвящены целых три строки, они резко выделены обращением вы. их портрет рисуется с постепенным приближением и укрупнением: общий облик, лицо, глаза; образ их двоится, они – и литературные героини, и воспоминания о реальной любви: Пушкин был знаменит как открыватель образа барышни уездной, но это было уже в годы его творческой зрелости, а слова любимицы златой моей зари отсылают к ранней его молодости.
Строфа 11 начинается опять с чередования движений извне и вовне, но вдвое убыстренного – на пространстве не строфы, а полустрофы. Три И. подряд были в строфе 7, самой статичной; теперь они возникают в строфе самой динамичной, волнуются. бегут. потекут. Мысли волнуются в отваге – это думы долгие из строфы 9, приведенные в лирическое волненье строфы 10. Рифмы навстречу им бегут – сперва, в строфе 10, из меня в меня шла толпа внесловесных образов, теперь – рой оформляющих их созвучных слов. Пальцы к перу, перо к бумаге – ответное движение вовне, движутся, движутся материальные предметы. Стихи потекут – за ними последует движение уже не материальное, но материализующееся. Так. – прямое описание творчества дополняется описанием через подобие, как в строфах 5–6, но вчетверо убыстренным – на пространстве не двух строф, а одной полустрофы. Там вещественная природа пояснялась сравнением с человеком; здесь человеческое творчество поясняется сравнением с вещественным кораблем. Переход от бездействия к действию в строфах 9–10 совершался плавно, здесь совершается мгновенно, через восклицание но чу!. (Собственно, чу! означает не «посмотри», а «прислушайся»: зримая картина корабля комментируется словом, относящимся к внутренне слышимому звучанию сочиняемых стихов.) Самое замечательное в этой строфе – полное отсутствие местоимения я: оно было в каждой из семи предшествующих строф, но здесь, на переломе, оно исчезает, материализующийся творческий мир существует уже сам собой. (В начале следующей строфы о нем говорится куда ж нам плыть?) – в этом мы соединяются и корабль творчества (и на нем герои – плоды мечты моей?), и поэт, и читатель.
Недоработанное и отброшенное начало строфы 12 – это выбор маршрута, то есть декораций для сочиняемой поэмы. Все они – экзотические и романтические: сперва – испытанные Пушкиным Кавказ и Молдавия, потом, дальше на запад, – нетронутые Шотландия, Нормандия (со снегами, т.е., вероятно, не французская область, а земля норманнов, Норвегия), Швейцария. Шотландия напоминает о Вальтере Скотте, Швейцария – скорее всего о Байроне «Чайльд Гарольда», «Манфреда» и «Шильонского узника», нежели о Руссо и Карамзине. Любопытно, что большинство названных стран – горные; впрочем, в набросках присутствуют и Флорида, и пирамиды (с рисунком). Иноязычные слова колоссальный и ландшафт подчеркивают экзотичность. Можно ли ожидать, что эта вторая волна экзотики была бы, как первая, в строфе 10а, перебита образами, аналогичными русским барышням? Вряд ли: корабль на русском фоне невозможен. Путь вдохновения из осенней России в большой мир намечен и оставлен воображению читателя. Любопытно переосмысление эпиграфа: у Державина Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? открывало концовку «Жизни званской» с размышлениями об истории (а потом – бренности всего земного и вечности поэта), у Пушкина оно раскрывается не на историю, а на географию (а потом на что?).