в чем смысл стиха ягодка по ягодке
В чем особенность заглавия рассказа «Собирай по ягодке-наберешь кузовок»?
Задание по литературе для 3 класса В чем особенность заглавия? Как ты понимаешь его смысл?
Каждый автор, выбирая название для своего рассказа или романа, стремится сделать так, чтобы в названии отражалась главная мысль рассказа, то, о чем пойдет речь в дальнейшем.
Борис Шергин выбрал в качестве названия русскую народную пословицу и поступил правильно. В рассказе говорилось о том, как Митя пришел в ужас от предстоящей работы, думая, что никак не успеет выполнить ее к сроку, но мал-помалу, а работа оказалась выполнена.
Смысл этой пословицы в том, что любую работы можно выполнить имея терпение и настойчивость.
Очень красивую фразу выбрал писатель Борис Шергин в качестве заголовка для своего рассказа о приключении паркетчик-художника Мити.
Понимать ее можно как буквально, так и в переносном смысле.
Те, кто собирали ягоду, например землянику, малину, смородину, хорошо знают, как тяжело набрать полное ведерко или кузовок. Но ягодка ложится к ягоде, закрывая сперва дно, а потом и наполняя весь кузовок.
Смысл этой пословицы в том, что любое дело следует выполнять не спеша, но настойчиво. пусть боятся глаза предстоящей работы, когда ее начнешь, она все равно будет выполнена и человек обязательно получит моральное удовлетворение от этого, от того, что справился с трудной и кропотливой работой.
В своем стихотворении «Дед Мазай и зайцы» Некрасов описывает историю, которая произошла со старым охотником дедом Мазаем.
Мазай очень ласково обращался к зайцам, призывает их слушаться, называет горемыками, дурой, и прочими ласковыми прозвищами.
А когда выпускает говорит зайцам: «С богом!».
Поэт Иван Бунин назвал свое стихотворение «Детство» потому, что в нем он словно переносится в прошлое и прижавшись к старому дереву вновь ощущает себя маленьким мальчиком. Казалось бы он давно сложившийся и успешный творческий человек, но по настоящему счастливыми для него оказываются минуты такого вот единения с детством.
Конечно о самом детстве писателя мы из этого стихотворения узнаем не много, оно больше описывает природу, которая произвела такое впечатление на маленького Ваню Бунина. Поэтому это стихотворение можно было назвать иначе, например «Запах детства» или «Воспоминания в сосновом бору».
Природа не сопротивляется морозу в стихотворении Некрасова, она покорна суровому воеводе. А тот довольный обходит свои новые обширные владения, следя за тем, чтобы все было по его разумению. Он шутливо стучит палицей по веткам, шагает по деревьям, по застывшим рекам, трещит, осматривает снега и узоры. Все это описания того, как покоряется природа появлению Мороза.
А Мороз не останавливается на достигнутом, он хочет идти дальше, добраться до океана, построить ледяные дворцы и мосты.
Что же это за мосты? Это просто скованные от берега до берега реки. Это ледяной панцирь, который укрылась бегущая вода и по которому легко перейти реку как по мосту.
А последние две строчки сравнивают ледяное и снежное царство Мороза с богатыми хоромами, где сверкают алмазы и жемчуг льдинок.
Сделаем словесное описание картины, которую нарисовал в своем стихотворении «Густой зеленый ельник» поэт Иван Бунин.
Еловый лес стоит присыпанный белым снегом. На этом снегу, как на открытой страницы книги мы видим следы того, что происходило.
Вот след оленя, который пробирался сквозь ельник и кое-где останавливался, чтобы почесать об стволы деревьев рога и попробовать на зуб кору дерева. В этих местах снег утоптан глубже, а с деревьев осыпалась хвоя.
Но вот олень услышал лай собак и сразу перешел на быстрый бег. Он совершает длинные прыжки, он полон силы и собакам конечно не угнаться за гордым и красивым зверем.
Олень в стихотворении Некрасова «Густой зеленый ельник» показан молодым и полным сил зверем, несмотря на то, что вокруг лежат снега и значит дело происходит зимой, когда оленю несомненно сложнее было добывать себе корм.
Но поэт отмечает, что олень полон сил, его стремительность он называет радостной, словно оленю доставляло удовольствие убегать от охотников и их собак. Поэт любуется статью и красотой зверя.
Он описывает оленя могучим и тонконогим с пышными рогами. Раз рога пышные, значит это уже не молодое животное, а матерый олень в полном расцвете сил, который знает свою силу и гордится ей. Он презирает охотников и легко избегает их ловушек.
В чем смысл стиха ягодка по ягодке
Страницы
вторник, 22 июня 2021 г.
Полузабытая Нина Саконская
Целых 125 лет прошло со дня рождения детской поэтессы Нины Павловны Саконской (1896—1951), автора известных детских произведений — «Про четыре цвета», «Песенка самых счастливых», «Ягодка по ягодке» и других. Помните строчки: «Маша варежку надела: — Ой, куда я пальчик дела?», «Улетели стайкой легкою, цветной. Ну-ка, угадай-ка: От кого — какой?», «От чистого сердца простыми словами давайте, друзья, потолкуем о маме»; «Это не рыбки ныряют в пруду — это ребята играют в саду», «На санях хорошо, на коньках хорошо, И с горы хорошо прокатиться! Но сейчас веселей, в десять раз веселей возле елки играть и кружиться!». Мне в детстве нравились стихи и картинки:
В праздник нарядила:
Загадочная женщина, знавшая многих известных писателей и поэтов, общавшаяся с Либединской, Благининой, Цветаевой. Начнём с того, что Нина Саконская — не настоящие имя и фамилия. Звали ее Антонина Павловна Грушман, по мужу — Соколовская. Родилась 10 (22) июня 1896 года в многодетной семье, в деревне Мысовая, недалеко от Красноярска. Когда девочке было около полутора лет, родители повезли ее на юг, в Баку. Её мать, Александра Герасимовна Маклыгина, из купеческой семьи, вышла замуж за Павла Александровича Грушмана, сына ссыльнопоселенца, ставшего вскоре совладельцем небольшой фабрики в Баку. Отец занимался благотворительностью, в частности, был одним из спонсоров строительства Бакинской детской больницы.
Интересные подробности рассказала родственница поэтессы: « Моя прабабушка Мария Павловна является родной сестрой Нины Саконской. Ей-то поэтесса и посвятила своё знаменитое стихотворение «Где мой пальчик?». Что касается истории семьи… как и у всех — было всяко-разно…Александра Яковлевна Маклыгина родом из Красноярского края. Говорят, что по матери у неё — немецкие корни. В семье было ещё несколько сестер. И был достаток. Поэтому, когда к юной Александре посватался какой-то неблагонадёжный элемент, сосланный в Сибирь по политической статье, семья была в шоке. Когда-то Павел Александрович Грушников работал в одесской газете и недвусмысленно симпатизировал революционерам. В конце 19 века ничего хорошего из этой симпатии не вышло: Павла объявили в розыск. По этой причине он менял свою фамилию, пытаясь замести следы. Остановившись на фамилии Грушман (дело-то происходило в Одессе) он, вероятно, потерял бдительность и попал в руки стражей порядка.
Несмотря на своё незавидное положение, Павел сумел убедить родственников любимой девушки, сказав, что собирается отправиться в Баку, чтобы заняться серьезным делом — на рубеже веков в этом городе расцветала нефтяная отрасль. Антонина Павловна, старшая из шести детей, родилась в 1896 году ещё в Красноярском крае. Но позже семья всё же переехала в Баку. Павел Александрович, обладая, как выяснилось, недюжими способностями, вскоре преуспел в нефтяной сфере, разбогател и стал владельцем двух нефтяных компаний (со слов моей, ныне здравствующей, бабушки — внучки Павла).
. В семье было пять дочек: Мария, Антонина, Оля, Нюра, Валя и сын Сергей. Все дети получили прекрасное домашнее образование: знали несколько европейских языков, пели, танцевали и играли на музыкальных инструментах. Семья вообще была очень музыкальна: сам Павел Александрович был самородком — не зная нотной грамоты, он мог играть на всех музыкальных инструментах, которые ему попадались. И прекрасно пел! Неудивительно, что четверо из его детей выбрали музыкальную стезю. В том числе и поэтесса Н. Саконская, его дочь. (Позже музыкальное образование очень пригодилось ей в военную пору, когда в эвакуации она давала уроки музыки и тем спасла себя и своего сына от голода).
…Но вот грянула революция… И всю семью из собственного двухэтажного особняка в центре Баку новая власть выгнала на улицу. А нефтекомпании Павла Александровича национализировала. В то же, примерно, время, в возрасте 45 лет умирает его жена — Александра Яковлевна. Павел Александрович от всех потрясений теряет рассудок. И новая власть ему подыграла — бывшего нефтяного магната, а ныне жалкого умалишенного схватили на улице, отправили в дом для душевнобольных и вскоре просто сгноили там. Со слов его дочери, незадолго до смерти он пел перед заключенными свои любимые песни, и пел, как всегда, прекрасно. Эта история ещё долго будоражила обитателей больницы.
…Дети остаются одни. Без крова и хлеба. Но, чудесным образом, детей спасает их же прислуга — кухарка. Семья была добра к ней, и эта женщина в трудную минуту протянула руку помощи. Она перевезла детей к себе в подвал, в котором обитала сама, а спустя время открыла в Баку столовую с домашней кухней — сестры Грушман быстро выучились готовить и вовсю помогали своей спасительнице. Позже сестры разъехались кто куда.
И вот однажды (уже, думаю, в начале тридцатых годов)… Однажды этих сестер приглашают в НКВД! Что случилось? Молодые женщины шли, не чуя ног от страха. Оказывается, незадолго до революции любящий папа застраховал всех своих детей, для чего в английском банке открыл на каждого счет. И теперь английская сторона искала тех людей, кому они должны выплатить проценты. И, о чудо, эту валюту сестры действительно получали какое-то время и тратили в торгсинах. Покупали, в основном, еду, но и на одежду тоже оставалось. Однако, страх за семью остался у каждой из сестёр на всю жизнь — моя прабабушка, будучи уже в преклонном возрасте рассказала дочери и внучке историю семьи как она есть».
Нину Саконскую с детства хорошо знала Лидия Либединская, с ней дружила с бакинских времен ее мать поэтесса-футуристка Татьяна Вечорка. В Баку в начале 20-х годов Саконская подружилась с дочерью Вячеслава Иванова — Лидией, обе они занимались музыкой. Там она встретилась с Алексеем Крученых. В своих альбомах, где он хранил всевозможные автографы, есть особый альбом Саконской с множеством писем, стихами декадентского склада. Их названия поражают: «Смерть», «Морг», «Мертвячки» и т. д. Между Саконской и Крученых был роман, который то прерывался, то начинался вновь. В 1928 году она кокетливо написала ему: «Буду твоей вечной невестой». Муж — Соколовский, от которого был сын Саша, — очень быстро исчез из ее жизни. Вот как рассказывала о ней Либединская: « Фамилия ее была Грушман. Это была довольно обеспеченная семья. Саконская посылала свои фотографии в Париж на конкурс красоты и даже получила приз. В Москве жили рядом: мы на Воротниковском, а они — в Колобовском. У нее, кстати, была какая-то детская повесть о скрипачах, где был описан домик, прямо напротив ее дома, там, где церковь. Она поддерживала близкие отношения с композиторами. Когда мы у них бывали, там всегда был композитор Листов, там он играл “В парке Чаир” и “Тачанку”. На ее застольях все было очень элегантно сделано, какие-то тортинки, было очень красиво».
Антонина поступила в Московскую консерваторию; мечтала стать пианисткой, но тяга к поэзии победила. Музыка не покидала её всю жизнь. С 1922 по 1929-й год она преподавала пение во 2-й Московской музыкальной школе. Сумела найти нужные слова, чтобы рассказать ребятам о Чайковском. Чёрные молчаливые значки на нотных линейках превращались в её воображении в ласточек на телеграфных проводах. Музыка звучала «дождиком в окошко — стук, стук, стук! Травкой у порожка — шух, шух, шух!» И той песенкой, что поёт девочка берёзке: «Спасибо каждой ветке за то, что здесь растёт!» И жужжанием волчка. И серебряным рожком месяца, в который хочется подудеть мальчику, живущему близ метро. Даже некоторые стихи написаны ею с мыслью о том, что их можно будет спеть: «Песенка самых счастливых», «Песенка о метро», «Октябрьская песенка».
Раннее творчество Саконской почти неизвестно, хотя публиковалась она с 1912 года, входила в Бакинский Цех поэтов, подавала серьезные надежды. В книге знаменитого футуриста Алексея Крученых «Сдвигология русского стиха: Трактат обижальный и поучальный», вышедшей в 1923 году, одна из глав называется «От импрессионизма к сдвиговому образу. Образы сердца, по стихам Н. Саконской». Её строки из «Дневника» (1933) — как попытка автопортрета:
В синих глазах — созвездий миры,
В слабых руках — цветные шары…
В 1938 году Саконская едва не стала жертвой политического доноса. Она написала повесть «Поющее дерево» (1937) о юных музыкантах-скрипачах, которых любит и лелеет страна. Эта повесть «была названа «пасквилем на советских детей» — Гр. Петров, «Клеветническая книга», «Вечерняя Москва» от 21 мая 1938 г.). Однако за товарища по цеху вступились К. Чуковский, С. Маршак, Л. Кассиль, А. Барто, С. Михалков, написавшие протестующее письмо в «Литгазету».
Саконская нашла себя в поэзии и прозе для маленьких читателей. Она хотела, чтобы поэзия воспитывала в детях не только интерес к событиям глобально-государственным, а и другой «род внимания»: « К матери, к товарищу и даже просто незнакомому человеку; к их горю или успеху, неудаче или радости», то есть сочувствие, сострадание. За эти, подозрительные в те годы, взгляды подверглась критике в газете «Известия» (31 января 1941 г.).
В 1942 году Саконская написала стихи о войне «Память и верность». После войны — стихи «Судьба барабанщика» (1947); навеянные образом А. Гайдара, и проникнутые романтическим настроением поэмы. «Светлое имя» (1949) описывает вдохновляющий пример подвига. В 1950 году вышла поэма «Плащ партизана» о французских борцах за мир.
Лучшие стихи Н. Саконской — своеобразная хроника детского сада. Выполняя «социальный заказ», она отдала дань лицемерию эпохи. В её строчках: «Сколько ручьёв по овражкам журчит, сколько о Сталине песен звучит, самых весёлых, самых красивых, самых счастливых песен звучит» — в изданиях после 1956 года вместо «Сталин» читаем «родина». Так поправляли многие стихи, то по воле, то без ведома автора. «Сталина» заменяли также «Лениным». Выпускали строфы, чтобы сохранить целое. Н. Саконской к тому времени уже не было в живых; думать, что она на такое исправление не согласилась бы, оснований нет.
Какие строки у Н. Саконской самые известные и красивые? Трудно сказать. Стихи про Машу, потерявшую пальчик, Самуил Яковлевич Маршак назвал замечательными. И ведь верно: замечательные стихи! Машин пальчик так и не ответил на вопрос: «Как живёшь?» Но ясно, что жилось ему в тёплой варежке совсем не плохо. Все пальчики, все девочки и мальчики в стихах Н. Саконской живут так хорошо, как могут жить только дети. У них столько же весёлых забав, сколько лучей у солнышка. А когда все волчки ложатся на бок, когда лопается последний мыльный пузырь и кончается лесная прогулка, детям пора спать. Как жаль! В это самое время на небе «водятся звёзды». О том, как решали ребята, из чего сделаны звёзды, интересно говорится в рассказе «Звездоловы». В нём маленькие читатели познакомятся сразу с Сергеем, Гришей, Лизой, Сеней, Наталкой, Стёпой и Фросенькой и узнают, как Наталка пожалела упавшую звезду.
Саконская писала о тех, кого встретила, разглядела и полюбила. И её тоже разглядели и полюбили дети. Владимир Приходько: « Те, кто знал Н. Саконскую, говорят, что была она немножко серьёзная, немножко озорная. Немножко взрослая, немножко ребёнок. И всегда очень-очень добрая. Наверно, такими и бывают настоящие поэты». Елена Благинина вспоминала: « Маленькая, хрупкая, чуть сутуловатая, с каким-то робким голосом, она вызывала во мне приязнь и уважение, которое я лелеяла потом всю жизнь». Всего у неё вышло более пятидесяти книг. Из последних изданных можно вспомнить сборнички «Звёздная дорожка» (1966) и «Здравствуй, пальчик! Как живёшь?» (1972). Умерла писательница в Москве 7 июля 1951 года от болезни сердца. Её уже давно нет с нами. Но её лучшие стихи живут и продолжают радовать.
Сын поэтессы Александр Александрович Соколовский (1925—1979) тоже стал детским писателем. Совместно с ним она написала повесть о заботливом отношении к детям в СССР «Добро пожаловать!» (опубликована в 1952, посмертно). Его первая самостоятельная книжка «Новичок» (1955) была посвящена жизни советских школьников. Были и другие: «Первый особого назначения», «Дом на улице Овражной», «Сокровище Волчьего лога», «Всегда на посту», «Таежная речка Акшинка», «Городок за рекой», «Храбрая Катя» и др. В 1981 г. вышла книга Александра Соколовского «В Колобовском переулке». Автор дал книге следующий подзаголовок — «Рассказ о своем детстве» и поведал о фактах своей жизни с 3-х до 15 лет. О детстве, маме, встречах с Гайдаром, К. Чуковским. Очень интересные воспоминания.
Из книги воспоминаний Александра Соколовского «В Колобовском переулке». Глава первая «Моя мама — поэтесса»:
«…Уже много лет прошло с той поры, когда мы с отцом и мамой жили в небольшой приволжской деревеньке Барнога, неподалеку от городка Калягина. Каждое лето меня отвозили туда, предварительно остригая наголо. Там мы с мамой, а то и с ее сестрой, которую я звал попросту Валей, оставались до осенних дождей. У отца почти всегда была неотложная работа. Он только отвозил нас в деревню, а сам тотчас же уезжал в Москву. Но иногда он оставался с нами на месяц, приурочив свой отпуск к нашей летней поездке…
Однажды мама, собираясь в дорогу, сунула в пачку книг, которые отец аккуратно связал в стопу, томик Пушкина. Книга была издана еще до революции и изобиловала неведомыми теперь буквами вроде «и» с точкой, твердыми знаками в конце слов, фитами, ятями. Бумага была тоньше папиросной. Все стихотворения, сказки, поэмы, драматические произведения уместились в этом однотомнике. Короткими летними вечерами отец зажигал над столом керосиновую лампу. Мама устраивалась в единственном кресле, невесть каким образом попавшем к нашим хозяевам, раскрывала однотомник Пушкина. И тогда начиналось самое восхитительное из всего, что запомнилось мне в те далекие годы: мама читала стихи. Голос у нее был певучий, не очень громкий. За месяц мы уже перечитали многое из этого томика. Сказки «О царе Салтане», о «Золотой рыбке», «О попе и его работнике Балде» я знал уже наизусть, но мог слушать их сколько угодно, хоть по сто раз кряду. После сказок читали поэмы. Не все в них мне было понятно. Но меня завораживала необычайная музыка стихов. А мама всякий раз, прерывая чтение, говорила с загадочным видом, обращаясь не то ко мне, не то к отцу: «Вот погоди. Мы еще не дошли до «Медного всадника». » И я с нетерпением ждал, когда мы доберемся до этого всадника. И вот, наконец, этот день наступил. Как-то раз в обычные часы мама раскрыла Пушкина и торжествующе произнесла:
— А теперь, Лёленька, слушай внимательно.
И поплыли надо мною стихи:
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
Предо мною в колеблющемся пламени керосиновой лампы возникали диковинные картины. Я видел и Неву, всю в золотистых бликах, и «бедный челн», и избы — «там и сям», похожие на дом, с высокими, по моему тогдашнему понятию, потолками, в котором мы жили в Барноге. Мне еще не доводилось бывать на площади, где, склонив задумчивую голову, высился бронзовый Пушкин. Мне не верилось, что тот, кто сочинил все эти стихотворения, сказки, поэмы, некогда жил на свете. Ел, пил, спал, как все обыкновенные люди. Представлялось, что все это было сочинено многими людьми сразу: от каждого понемножку, самое лучшее, что было на памяти у людей. А потом это собрали воедино, в одну книжку, сверху на ней написали «Пушкин».
Особенно поразила меня последняя часть поэмы. А именно то место, где обезумевшему от горя главному герою поэмы Евгению почудилось, что Петр, император, которому он в беспамятстве погрозил кулаком, внезапно сорвался со своего постамента и пустился вскачь по площади следом за оскорбителем:
. И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
По потрясенной мостовой.
Мама и сама волновалась, когда читала эти строки. Отец задумчиво сидел рядом. Вдруг позади нас раздался горестный вздох. Я оглянулся. Опершись о дверной косяк, стояла тетя Настя и утирала глаза головным платком.
Мама начала писать детские стихи, когда мне не исполнилось и года. До этой поры она сочиняла стихи для взрослых, лирику. И я лишь много позже понял, что именно мое рождение толкнуло Нину Саконскую — таким псевдонимом мама подписывала свои книжки — к сочинению стихов и прозы для детей.
Отец часто уезжал в длительные командировки, и маме приходилось повсюду таскать меня за собой. Наша хорошая знакомая, поэтесса Елена Александровна Благинина называла меня «мамин хвост»: у мамы незадолго перед тем вышла небольшая книжица, называвшаяся «Мамин мост». Часто мы выходили из дома и шли пешком до бульвара. Там тогда ходило много трамваев. И на двух из них можно было добраться до Литературного фонда, где находилась столовая, к которой мама была прикреплена: в то время действовала карточная система, о которой нынешние дети знают лишь понаслышке.
. Вдоль бульвара мы ехали до остановки «Площадь Пушкина», а там шли пешком. Можно было бы проехать еще одну остановку, до «Камерного театра», но маме непременно хотелось выйти на площади Пушкина, чтобы пройти мимо любимого поэта. А я с любопытством наблюдал жизнь моих сверстников на бульваре. Уж очень много любопытного творилось. Ребята чуть поменьше или постарше меня мчались по асфальтовым дорожкам на самодельных самокатах. У некоторых были покупные трехколесные велосипеды. Эти невероятно важничали и взирали на самокатчиков свысока. Хотя по всему было видно — завидовали им. Я уже знал, как делаются самокаты. Бралась обыкновенная струганая доска. К ней на обычном оконном шпингалете приделывался руль — еще одна доска, к которой прибивалась поперечная планка. А внизу, под доскою, ставились два шариковых подшипника. На этом немыслимо грохочущем приспособлении мальчишки умудрялись мчаться с такой быстротой, что у тех, кто смотрел на них, дух захватывало.
Однако мама спешила в столовую. А мне ну вовсе не хотелось есть. Я бы без конца следил, как детвора носится на грохочущих самокатах, и обошелся бы без столовой. Со вздохом я покидал дорожки Тверского бульвара. Рядом с Камерным театром высился серый трехэтажный особняк, где родился Герцен. Он так и назывался: Дом Герцена. Там-то и размещался Литературный фонд. А в подвальном помещении, куда вела лесенка всего в несколько ступенек, находилась столовая. За чугунной оградой Дома Герцена росли начинавшие уже покрываться свежей, еще не пропыленной листвою деревца. Ребята, жившие в пристройках возле особняка, почему-то называли их «каштанами». Так и я буду их называть.
На скамеечке под каштанами я увидел нашего знакомого, Алексея Крученых. Он не решался кричать и делал маме призывные знаки. А она по своей близорукости их не замечала. Я же был обижен на Крученых: он занял самую удобную скамеечку под каштаном: с нее легко можно взобраться на дерево, где уже наливались соком колючие, словно зеленые ежики, шишечки. Алексей Елисеевич сидел под каштаном не один. Рядом с ним на краешке скамьи примостился еще один человек: у него было задумчивое лицо, в котором мне виделось что-то лошадиное. Особенно его нижняя часть, с вытянутыми губами. Я отлично видел знаки, которые делал Крученых моей маме. Однако прикинулся, будто ничего не замечаю. Даже отвернулся.
Наконец мы вошли в низенькие двери Дома Герцена. Одна лестница вела наверх. Она была парадная, мраморная, огороженная красивыми перилами. Сверху доносилось щелканье счетов, смех, шелестение каких-то бумаг и дробный стрекот пишущей машинки. Другая лестница шла в подвал, над нею тускло светилась лампочка — там находилась столовая. По крутым ступеням мы спустились вниз и очутились в просторном зале с довольно низким потолком. За многочисленными столиками люди звякали ножами и вилками. Внезапно под невысокими сводами прозвучал резкий голос, звавший маму по имени:
— Сюда, сюда, Нина Павловна!
Нас звал, махая длинными руками, вылезающими из рукавов, долговязый носатый человек с короткой щеточкой усов.
— К нам, милости прошу!
Лицо моей мамы зарделось от смущения. Крепко держа меня за руку, она поспешила на голос. За столиком, где сидел носатый, освобождалось сразу три места.
— Лелик! — мама обернулась ко мне. — Познакомься. Это — доктор Айболит.
Я рассмеялся. Новый знакомый перегнулся через стол, протягивая мне большую ладонь.
— Познакомимся, молодой человек. Но скажу тебе по секрету, что я не только доктор Айболит. Но еще и грозный умывальник Мойдодыр. — Он смешно насупил густые брови. — И я вижу, что руки у тебя не очень-то чистые.
Я покраснел, не зная, что мне делать, смущаться или смеяться: мне было стыдно моих грязных рук, но и очень веселым показалось мне созвучие — «мой до дыр». Мама же тотчас схватила меня за руку и потащила к умывальнику. Когда мы возвратились к нашему столику, длинноногого веселого носатого человека уж и след простыл. Дожидаясь, когда официантка Шурочка принесет обед, мама возбужденно объясняла мне, что высокий — тоже детский поэт. Только живет он в Ленинграде. Настоящая его фамилия Корнейчук. А вымышленное имя и фамилия у него — Корней Чуковский.
Не знаю даже чем, но мне сразу же, с первой секунды, понравился этот человек с озорными, веселыми глазами. Может быть, тем, что он придумывал для своих книжек такие забавные названия. А возможно еще и тем, что говорил со мною без противного сюсюканья, как со взрослым. То, что он куда-то исчез, меня до крайности огорчило. Я и прежде не особенно хотел есть, а тут у меня и вовсе пропал аппетит. От супа я отказался. Поковырял вилкой в котлете со странным названием «деволяй». Мне не терпелось поскорее броситься на улицу. Я считал, что добрый этот великан сейчас сидит на знакомой мне скамеечке, но может в любую минуту уйти. Машинально я принялся пить компот. Но и его отпил только глоток и стал проситься на улицу.
— Ну как же это можно? — Мама всплеснула руками. — С таким питанием ты скоро совсем сойдешь на нет. Вот увидишь, станешь как мальчик с пальчик.
А я только вздыхал. Небось Чуковский не стал бы пичкать меня такими разговорами. Наконец мама разрешила мне выйти из-за стола. Я опрометью кинулся в садик Дома Герцена. Увы, Чуковского нигде не было. На скамье рядом с Алексеем Елисеевичем Крученых сидел огромного роста мужчина в светло-сером костюме, жилетке и галстуке-бабочке. Кепка с большим козырьком лежала у него на колене. Во рту он перекатывал с одной стороны на другую папиросу. Нижняя губа у него была оттопырена, а темные брови сурово сдвинуты.
Отсюда открывался такой великолепный вид, что я тотчас же позабыл и о Корнее Ивановиче и обо всем на свете. Сверху было все очень хорошо видно: и люди, идущие по тротуару, и пробегающий с пронзительным звоном трамвай, и извозчики, восседающие на облучках своих колясок с вожжами в руках. А если взглянуть чуть дальше, то становились видны дорожки Тверского бульвара, первые свежие листочки на кленах, еще не покрытые пылью и грязью. Ах, как же хорошо весною в Москве.
Внезапно внизу я заметил какое-то движение. Я взглянул на двери Дома Герцена и увидел маму, взволнованную моим исчезновением. Заметив меня на дереве, она стала грозить мне маленьким своим кулачком:
— Слезай сейчас же, негодник! Немедленно — вниз! А не то я даже не знаю, что с тобой сделаю.
Внезапно мамины окрики прекратились. По своей близорукости она только сейчас заметила сидящих под каштаном людей. Я торопливо полез вниз. А мама с виноватым видом стала здороваться:
— Здравствуйте, Владимир Владимирович. Здравствуйте, Борис Леонидович.
Уже успев соскочить с дерева, я шепотом спросил у Крученых:
Он наклонился ко мне и ответил тоже шепотом:
— Разве ты не знаешь?! Вон тот, высокий, Маяковский! А пониже — Пастернак.
Имя поэта Маяковского было мне очень хорошо известно. Оно часто произносилось у нас дома, и, кроме того, мама читала мне его книжки: «Кем быть?», «Что ни страница, то слон, то львица», «История Власа, лентяя и лоботряса». О Борисе Пастернаке мне тогда еще не приходилось слышать. Он ведь сочинял взрослые стихи».