в чем разница между freedom и liberty
В чем разница между liberty и freedom?
Liberty
Значение слова:
Законное право людей делать то, что они хотят, без несправедливого контроля правительства.
Употребление:
Мы используем это слово, когда говорим о свободе/независимости, которая есть у нас по закону (свобода слова, религии). Эти свободы защищаются государством.
Пример:
They were fighting for liberty and equality.
Они сражались за свободу и равенство.
Everyone has the right to life, liberty and the security of person.
Каждый человек имеет право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность.
Individual liberty is the essence of democracy.
Свобода личности – сущность демократии.
Хотите заговорить на английском?
Приходите на наш бесплатный онлайн мастер-класс «Как довести английский язык до автоматизма»
Подробнее
Также Вы можете ознакомиться со всеми онлайн-курсами английского языка.
Freedom
Значение слова:
Право делать, что ты хочешь, без контроля и ограничения.
Употребление:
Мы используем это слово также, когда говорим о свободе, которая защищается законом. Но еще и о свободе делать все, что мы захотим, без контроля и ограничения. Например, некоторые родители дают слишком много свободы своим детям, то есть те делают абсолютно все, что захотят.
Пример:
Kids have too much freedom these days.
Дети имеют слишком много свободы в эти дни.
You have freedom to travel wherever you like.
У вас есть свобода путешествовать, где вы захотите.
He has the freedom to do what he thinks is right.
Он имеет свободу делать то, что он считает правильным.
В чем разница?
Liberty более официальное слово и имеет узкое значение. Это свобода, которую обеспечивает нам наше государство. Это те свободы, которые прописаны в наших законах: свобода слова, религии, массовой информации, на труд и так далее.
Freedom имеет более широкое значение. Мы можем употреблять его в значении liberty, когда мы говорим о свободе, которая есть у нас по закону.
Также freedom мы используем в значении «свобода воли». То есть у человека есть свобода делать то, что он хочет, без каких-либо ограничений. Например: у вас есть свобода пойти гулять в парк или остаться дома; свобода путешествовать и так далее.
Упражнение на закрепление
В каком предложении вы поставите liberty, а в каком freedom? Пишите номер предложения и правильное слово.
1. Каждый человек имеет право на свободу слова.
2. Мы выпустили голубя на свободу.
3. Государство защищает нашу свободу.
4. Ты даешь слишком много свободы своим детям.
5. Ты свободен делать то, что считаешь нужным.
6. Это была битва за свободу и равенство.
Чем понятие либерти отличается от понятия фридом?
В английском языке есть понятия freedom и liberty. Оба переводятся как свобода. Так в чем разница.
Слово «рукавица» переводится на английский язык как mitten. Соответственно, слово «рукавички» по-английски будет звучать как mittens. Есть еще выражение knitted gloves, которое переводится как «варежки» (дословно вязаные перчатки).
Приветствую! Я сейчас учусь в университете на техническом направлении, информационная безопасность. Часто, когда нам задают какой-то материал, то приходиться искать в интернете. Так вот, каждая книга, относящаяся каким-либо образом к программированию или компьютерам может помочь при поиске ответа на Ваш второй вопрос. В конце русских книжек обычно указывается литература, из которой взят мателиал. Часто берут из иностранных изданий. Так вот, достаточно самой со словарём посидеть и переводить, по несколько раз, Вы и запомните что-то.
Из учебников могу посоветовать только Маркушевскую Л.П.
Кроме этого, можно заходить на иностранные сайты(версии сайтов) по интересующим Вам темам и самой переводить всё и запоминать. Сначала будет сложно, но потом Вы привыкнете.
Конечно можно сказать по разному, самый употребляемый вариант это: » I am not sure of that.», фразу можно усилить добавив (quite): » I am not quite sure of that.» Конечно можно немного разнообразить лексику: » I’m hazy on that point. » Можно и удлинить фразу, придав ей некий оттенок глубоких мыслительных процессов ): » I wouldn’t be so positive about it.» Вторую частью вопроса можно и упростить, но главное её разбодяжить такими словами как, so / quite / rather / more
И вот на выходе мы можем получить следующие: I am not quite sure of that. This case is more complicated.
Многие из нас путают употребление слов just и only, и это не удивительно, тем более, что в некоторых ситуациях они взаимозаменяемы. Например, слово only может употребляться в предложении как прилагательное, как наречие и даже как союзное слово. Когда only употребляется в предложении как наречие, то его легко, без какого-либо ущерба, можно заменить на слово just: Моцарту было всего лишь 5 лет, когда он начал сочинять музыку.
Mozart was only (just) five when he started composing. Или, вот-Я всего лишь хочу,чтобы ты меня выслушал.I only (just)expect you to listen to what I have to say.
Если only употребляется в качестве прилагательного, то оно означает «единственный».
This is the only photograph I have of my great grandfather.Это у меня единственная фотография прадеда. Only you can understand me. Ты единственный, кто меня понимает.
I think it is an advantage to be an only child.Думаю, что быть единственным ребёнком-это преимущество.
Иногда слово only употребляется как союзное слово и имеет значение but (но) или only if (если только).
We both live in the same city only I live closer to the sea. Мы оба живем в одном городе, только (но) я живу ближе к морю.
He’s got a great sense of humour only he drinks too much.У него классное чувство юмора, только (но) он сильно пьёт.
You may come with us only if you behave. Можешь пойти с нами, если только хорошо будешь вести себя.
Слово just означает недавно, буквально, только что. Они только, что приехали. They have just arrived. Я только, что поговорил с ней о свадьбе. I’ve iust spoken to her about the wedding.Совершенно очевидно, что в этих предложениях нельзя сказать only вместо just.
А еще слово just означает exactly» именно то»,»как раз»,» точно это». This is just (exactly) what I wanted to do. Это именно то, что я хотел сделать.А ещё just встречается в устойчивых словосочетаниях, just a minute, например.
Вот другие примеры: 1. Он только, что вышел из офиса (конечно, just)
Разные свободы! Разница между freedom и liberty?
Liberty
Значение слова: Законное право людей делать то, что они хотят, без несправедливого контроля правительства.
Употребление: Мы используем это слово, когда говорим о свободе/независимости, которая есть у нас по закону (свобода слова, религии). Эти свободы защищаются государством.
Freedom
Значение слова: Право делать, что ты хочешь, без контроля и ограничения.
Употребление: Мы используем это слово также, когда говорим о свободе, которая защищается законом. Но еще и о свободе делать все, что мы захотим, без контроля и ограничения. Например, некоторые родители дают слишком много свободы своим детям, то есть те делают абсолютно все, что захотят.
На первый взгляд всё логично и просто! Но вот есть одна проблема — отцы основатели либерализма понимали всё немного иначе))
Посмотрим что на этот счет говорит один из отцов основателей Либерализма Джон Стюарт Милль («О свободе» (1859), «Утилитаризм» (1861), «Система логики» (англ. А System of Logic; 1843) — его важнейшее философское сочинение. Главная цитата:
(К счастью, в законах стоимости нет ничего, что осталось бы выяснить современному или любому будущему автору; теория этого предмета является завершенной.)
По Миллю, также есть две свободы, обозначаемые к теми же разными английскими словами. «Свобода» как liberty, и «свобода» как freedom. Это совсем разные вещи, подтверждает для нас Джон Стюарт Милль. Liberty — это то понятие, из которого возник термин «либерализм». Но тут-то и начинаются сюрпризы: «liberty», по Миллю, это «свобода негативная», «свобода от». Ее Милль считает самой главной, важной и единственной.
По Миллю задачей либералов является освобождение от социально-политических, религиозных, сословных традиций и взаимообязательств. Т.е. свобода индивида от общества, от социальных связей, зависимостей, оценок.
Также Милль утверждал, что мерой всех вещей является торговля и торговец, он — смысл бытия и полюс жизни. Не мешайте ему делать, что он хочет, т.е. торговать, и мы попадем «в счастливейший из миров». Торгующий индивид, движимый эгоизмом и алчностью — а «эгоизм» и «алчность» считаются добродетелями либеральной философии, — должен быть взят в качестве универсального эталона. Все правовые, административные, нравственные, религиозные и социальные ограничения должны быть с него сняты.
Итогом реализации идей Милля должно быть следующее: нет больше религиозных и нравственных норм, нет сословных обязательств, нет контроля государства и общества над хозяйственной деятельностью, в перспективе нет вообще ни государства, ни общества — лишь хаотическая игра торгующих индивидуумов, без родины, веры, этики, культуры, не управляемых и не ограниченных ничем: каждый стремится к удовлетворению своих влечений, и лишь одна иррациональная инстанция — «невидимая рука рынка» — направляет этот процесс к заветной цели: чтобы жирели жирные, богатели богатые, преуспевали удачливые и радовались преуспевающие.
Таким образом, пока существует мораль и этика, пока существуют государства, ни о каком свободном рынке идти речи не может!
Самое интересное, что при этом Милль критиковал пороки буржуазного строя (имущественное неравенство, культ денег, низкий жизненный уровень рабочего класса), преодоление которого видел в социальном реформизме, надеясь, что капиталистические компании сменят рабочие кооперативы («рабочие ассоциации»), социально-экономические функции государства будут реформированы в направлении защиты интересов общества в целом и его наименее защищённых слоёв, в том числе для просвещения масс трудящегося населения, а профсоюзы получат широкие политические и социальные права, включая право на забастовку.
Не либерал, а коммунист какой-то!
Главный вопрос: а для чего нужна такая свобода Liberty? «От чего» понятно, но «для чего»?
Милль использует слово — freedom, понимая под ним «свободу для». Ясность, пафос и последовательность либеральной философии Милля останавливается перед этим пределом, как ящерица, увидевшая своё отражение в зеркале. «Свобода для» пугает Милля тем, что отсылает к глубинам метафизики, к основам человеческого духа, к безднам, с которыми не так легко справиться.
«Свобода для» кажется ему пустым и бессодержательным понятием.
«Свобода для», freedom, требует более высокой цели и более фундаментального понимания человека. Она ставит трудные вопросы: в чем позитивный смысл жизни? Для чего человек трудиться, живет, дышит, любит, творит? Куда и зачем направить тот сгусток энергии, с которым человеческий детеныш рождается в мире людей, возрастает в нем, делает первые шаги, говорит первые слова, сажает деревья, строит дома, заводит семью? Ни на один из этих вопросов либерализм не отвечает!
Свобода для либералов — это терра инкогнита! Её невозможно определить с позиции невидимой руки рынка!
Кстати, обратимся к вполне конкретному историческому персонажу, который вырос в 100% свободе от социально-политических, религиозных, сословных традиций и взаимообязательств, общества, социальных связей, зависимостей, оценок.
Вспомним Маугли! В киплинговской легенде это осиянный блеском древнеиндийского золота разговорчивый красавец, а также друг кобр, слонов и крестьянок. Но! Мы знаем, с кого Киплинг списал своего Маугли. И можем оценить контраст меж знаменитым образом и действительностью.
В миссионерских приютах Султанопура и Агры писатель имел возможность потрогать концом своей трости подлинных «диких» детей. Отличительной чертой «лесных» детишек были кровоточивые мозолистые наросты на локтях и коленях размером с «кекс на две персоны», так как передвигались они только на четвереньках. Настоящие «маугли» отличались полным отсутствием речи и каких-либо проблесков интеллекта. Обследовавший их доктор Д. Уишау свидетельствует, что «дикие индусские мальчики были действительными идиотами, какова бы ни была причина их идиотизма». Они пачкали все своими фекалиями, до крови кусали обслугу за ноги и постоянно мастурбировали. Впрочем, в условиях приюта они, как правило, умирали быстрее, чем у добрых индусов созревало окончательное решение об их удавлении (А.Г. Невзоров «Искусство оскорблять»).
Подробнее https://ladypanda.net/istorii/u-maugli-byl-prototip
Именно поэтому, чтобы человечество не превратилось в Маугли, необходимо отказаться от «свободы» Liberty. Вместо этого нужно сделать выбор в пользу свободы «Freedom», которая будет ограничена социально-политическими, религиозными оценками, сословными традициями и взаимообязательствами, обществом, социальными связями.
В чем разница между freedom и liberty
Получил письмо от своего старого (во всех смыслах), но трепетно любимого друга Леонида Смирнягина, профессора МГУ, ведущего нашего экономгеографа, а заодно американиста-классика, эффектного и эффективного эссеиста, правда, в основном занимающегося этим святым делом в устной форме. До сих пор его телефон отвечает так: «С вами говорит автоответчик действующего члена бывшего президентского совета…». Вот что он прислал, имея в виду мою недавно вышедшую статью с оттопыренным названием «Свобода или смерть»:
«Хорошо ты писанул в «Новой газете». Кстати, хотел узнать у тебя: заглавие твоей писули ты взял не у Патрика Генри ли? Был такой деятель в Виргинии во времена американской войны за независимость, очень славный дядя, он сказал накануне отделения от Англии:
Этот пассаж Смирнягина – Генри сам по себе стоит того, чтобы им поделиться и чтобы про такие ценности знал не только «каждый американец», о которых у нас судят в основном по свидетельствам Михаила Задорнова, а потому исчерпывают свое понимание этой нации четверостишием про «одного американца» и его «четыре пуда». Но все это напомнило об еще одном явлении, которое меня порой просто гложет. Люди, которых учили в советское время, должны помнить, сколько пронзительных сюжетов о свободе в нас вбивали на уроках литературы, истории. Сколько экстремально свободолюбивых цитат мы даже не заучивали, а просто знали – от регулярного употребления везде и во всем. «Пока свободою горим…» и т.д. и т.п., со всеми остановками и без остановки. Свобода была сестрой Революции, а Революция была богиней, верой и возлюбленной всех настоящих мужчин, особенно не вполне половозрелых. Хотя жили мы в то время, сами знаете в чем, где и как.
И вот Она пришла! «Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы». «Свободы сеятель пустынный сбирает скудный урожай». Это все поэтическая ложь, ошибка в прогнозе. Свобода пришла не нагая, народ приоделся. И урожай далеко не скудный, особенно у некоторых. И наше нынешнее liberty не сравнить даже близко с тем удушливым рабством, особенно морально-политическим и интеллектуальным, в котором мы проживали в СССР. Но где тот былой культ свободы? Где все эти великие и прекрасные цитаты из нашей же классики, которым еще совсем недавно учили детей с детства, а взрослых до старости? Я уже не говорю про Революцию, которая стала просто пугалом, причем не как эпизод национальной истории, но как понятие, как антиценность. Англичане свою историю пишут и преподают как свиток злодеяний, но свои революции уважают. Французы своими революциями гордятся, любят их почти даже не платонически, хотя зверства там были чудовищные, порой хуже наших (почитайте Школу Анналов). Мы же чуть ли не освободились, но из революции делаем жупел – то ли потому что в прошлом веке наглотались крови и устали, то ли потому что власть труслива и разумна и понимает, чем такие аналогии и культы грозят в первую очередь ей.
Все это не просто и не просто так. Из наших людей, из женщин и особенно из мужчин, вытравливают дух воина, бойца. Или хотя бы просто задиры. Нас превращают в соглашателей и конформистов, в мирных обывателей, для которых относительный комфорт и скромный уют стоят того, чтобы жить в рабстве, а тем более терпеть рядом с собой рабство других. Люди оправдывают это свое и соседское рабство тем, что они как никогда свободны в своих приватных пространствах: отчасти экономически, во многом творчески, в плане перемещений и вообще места жительства и работы. Им можно плевать в лицо «выборами», враньем в телевизоре, самим образом общества, которое составляем МЫ, страны, в которой МЫ живем, власти, которую МЫ терпим. «Отстаньте от меня, я не трус и не норный хорек, я честно делаю свое дело, а это и есть моя свобода. В этом я свободен, а до свободы других мне дела нет». Более того, можно говорить что угодно, и на кухне, и на площади. Можно даже «бороться» – но только до того момента, когда твоему противнику начинает еще только брезжить слабый намек на сильное поражение.
И чем это кончится? Коммунисты, сковав общество и людей всеми мыслимыми цепями, зачем-то, видно, по инерции, научили их морально-поэтически обожать свободу. Никто (почти никто) не мог даже пикнуть, не говоря о бунте, но наши девчонки влюблялись в Че и хотели видеть в нас то же, поэтому мы не брились с первой жидкой поросли. И это поколение похоронило коммунизм. Как оказалось, вместе с культом революции, а заодно и свободы. Все вывернулось наизнанку. Жить стало свободнее, в чем-то даже веселей, но свобода как предмет и как ценность утекла из идеологии, социального знания и публицистики, поэзии и литературы, из искусства (театра, кино, ИЗО и даже ТВ). В нежном и трогательном фильме «Травести» очаровательная героиня играет на сцене провинциального ТЮЗа Гавроша, она кумир для школьницы младших классов, которая под дождем берет у нее автограф, но это почти все, что есть о свободе, это умилительно, но не более, и это точно не всерьез. Кино вообще о другом, в основном о настоящей любви.
Отчасти это объяснимо: зачем стенать о свободе, когда можно написать статью наотмашь, выйти на площадь и раздеться в храме, да еще прямо напротив Института философии РАН?
Но американцы тоже все это могут, и даже больше. Тогда почему каждый американец знает слова Патрика Генри о свободе и (или) смерти, а у нас не знают даже того, что об этом знает Л.В.Смирнягин?
P.S. Кстати, различение liberty и freedom полезно выучить тем философам и политологам, которые любят рассуждать об уникальности российского различения свободы и воли. Точно также как одному умнику из «Единой России», любящему гнобить американцев за то, что у них якобы в отличие от нас есть для обозначения понятия власти только одно слово power, имеет смысл залезть хотя бы в словарь и обнаружить там authorities (не говоря уже о government или regime).
P.P.S. Слова «Свобода или смерть» я написал независимо от Генри. А в бумажном варианте газеты редактор поменял название на «И будет жесть?», чем внес свой скромный вклад в похороны свободы в России.
http://www.inliberty.ru/blog/1913-Sl. ego-znacheniya
Почти закономерно, что книги по истории либерализма пишутся и издаются в основном в Соединенном Королевстве. Проблема в том, что термин этот сегодня применяется к целому спектру явлений, не обязательно совместимых друг с другом. В США примерно с начала 70-х годов прошлого столетия этим словом обозначают левый фланг упомянутого спектра, обычно ассоциируемый с демократической партией или даже ее левым крылом, а его изначальное экуменическое значение практически стерлось. Полярно противоположная ситуация — во Франции, где это слово издавна связывается с «манчестерской» потогонной эксплуатацией и тоже не считается приличным, им обозначают «правых». Характерно при этом, что обе страны, при всей разнице государственного устройства, представляют собой образцы либеральной демократии — в отличие от России, где либерализм еще в меньшем почете, но это уже совсем другая тема.
Эдмунд Фосет, в прошлом сотрудник редакции журнала Economist, интересуется не столько теорией либерализма, хотя далеко ее не игнорирует, сколько его политической историей, и поэтому его книга «Либерализм: жизнь идеи» начинается с первых десятилетий XIX века, с таких фигур, как немец Вильгельм фон Гумбольдт и француз Бенжамен Констан, — а не, скажем, с Гоббса, Локка или Спинозы.
Характерно, что самого слова «либерализм» в словаре этих людей не встретишь — его, собственно, говоря, не было тогда и в английском языке.
Слово liberal было в ту пору исключительно прилагательным, с примерным значением от щедрости до попустительства, а liberalism изобрели во Франции, скорее с цинично-ироническим оттенком, но, как это нередко случается, адресаты насмешки превратили ее в знак почета. Понятие свободы, присутствующей в обоих словах латинским корнем, в значение напрямую не входило, это была уже более поздняя расшифровка. Свобода, отказ от доктринального насилия и принуждения — хотя и необходимая, но лишь часть общего пакета, содержание которого может меняться в зависимости от конкретной идеологии.
Начиная историю подобной идеи с ее определения, тем более на фоне сегодняшнего разнобоя, рискуешь в этих попытках безнадежно увязнуть. Исторически определений было множество, и Фосет приводит некоторые примеры. Вот, например, известный английский историк лорд Эктон: «Мой либерализм признает за всеми право на собственное мнение и налагает на меня обязательство учить их тому, что [на самом деле] лучше». Тут, как мы видим, нет ни слова ни о рынке, ни о демократии, а поза довольно патерналистская. Политический либерализм покрывает настолько широкую территорию, что сам Фосет полагает правильным просто очертить границы, за которыми он заканчивается. Справа это консерватизм, уверенный, что общество должно быть устроено в соответствии с традициями, и, коль скоро правильное устройство общества определено, оно обретает стабильность, которую следует охранять от посягательств. Слева, вполне симметрично, социализм, требующий революционного преобразования, в результате которого будет достигнута новая, утопическая стабильность, не нуждающаяся в дальнейшем совершенствовании. Либерализм относится к любой подобной стабильности с недоверием, предпочитая прогресс, хотя, как правило, не считает прогресс встроенным механизмом истории.
История для либералов — область не стабильности, а постоянного конфликта, который является необходимым условием прогресса.
Карл Поппер называл либеральное общество «открытым» — легко увидеть, что оно является открытым еще и в историческом смысле.
Независимо от происхождения слова или его нынешних значений Фосет рассматривает роль, которую сыграли в создании современного либерального общества Великобритания, США, Франция и Германия, и заслуги двух последних оказываются гораздо значительнее, чем может показаться невнимательному взгляду. Ни фон Гумбольдт, ни Констан еще не выходили на политическую арену, пионерами среди либералов стали Алексис де Токвиль и Франсуа Гизо, изыскавшие возможность перейти от теории к практике. Практика, впрочем, оказалась не слишком удачной: Токвиль в период революции 1848 года выступал за ограничение политических свобод и карательные меры, хотя и протестовал затем против наполеоновского переворота, а Гизо запятнал свою репутацию соглашательской позицией в период июльской монархии, когда он возглавлял одно из министерств, после чего его имя до конца жизни было покрыто позором. Еще печальнее была судьба другого из «перволибералов», Адольфа Тьера, впоследствии палача Парижской коммуны. Парадоксальным образом трудность выживания либералов в период императорства Наполеона III заключалась в том, что он, предоставляя сравнительную свободу рынку, фактически задавил свободу слова, и это на время лишило сторонников прогресса средств аргументации среди широких масс населения.
Свобода предпринимательства, вплоть до полной laissez-faire, индивидуализм и, конечно же, демократия сегодня считаются краеугольными камнями либерализма, но легко увидеть, что они входили в его состав не всегда, не все и не обязательно в полной мере. Широкие рамки либерализма вмещают и сторонников сильного и инициативного государства, как Франклин Рузвельт или Линдон Джонсон, и проповедников его сравнительной безынициативности вроде Фридриха Хайека и Милтона Фридмана. Индивидуализм в той или иной степени, как идея автономии личности, ее свободы от произвола власти, был изначальным принципом либерализма. Однако способ осчастливить всех и каждого придумать и обосновать нелегко, это ведь не обязательно то же самое, что оставить всех в покое, и постепенно возобладала, с легкой руки Джона Стюарта Милля, этика утилитаризма, то есть достижения максимального счастья для максимального числа людей: ее в течение длительного времени, открыто или неявно, исповедовали и правые и левые. Лишь после Второй мировой войны, с принятием Всеобщей декларации прав человека, стала остро ощущаться нужда в обосновании именно индивидуальных прав, на которую обратил внимание американский политический философ Джон Ролз. Его фундаментальная «Теория справедливости», опубликованная в 1971 году, легла в основу этики прав человека, а его оппоненты справа и слева, такие как Роберт Нозик и Рональд Дворкин, возражая в рамках предложенного контекста, тем самым принимали общую платформу.
Особенно сложными были отношения либерализма с демократией.
Исторический компромисс, в результате которого образовалось общественное устройство, именуемое сегодня либеральной демократией, был достигнут далеко не сразу и никогда не был простым.
Он подразумевает разрешение конфликта интересов, который можно уловить в патерналисткой окраске вышеприведенной цитаты из лорда Эктона: либералы были детьми эпохи Просвещения, несущими это просвещение в массы, но массы долгое время оставались под подозрением как подверженные соблазну социалистической утопии — отсюда осторожность в наведении контактов. Союз был в любом случае неизбежным: хотя и демократия, и политический либерализм теоретически вполне возможны по отдельности, они наверняка окажутся недолговечными.
Конфликт этот такого рода, что его приходится все время разрешать заново: массы не могут избавиться от подозрения, что либералы в глубине души по-прежнему привержены элитаризму, даже если и именуют его меритократией, либералы в ответ подозревают массы в стремлении к перераспределению и равнодушии к гражданским свободам. Фридрих Хайек, которого Фосет безоговорочно причисляет к либералам, даже предлагал ограничить демократию с помощью верхней палаты парламента, в которую должны кооптироваться светочи нации. В отличие от консерватизма и социализма либерализм не предвидит точки, в которой он будет вправе провозгласить окончательную победу — именно в провозглашении такой победы заключалась известная ошибка Фрэнсиса Фукуямы.
История политического либерализма, если принять вместе с Эдмундом Фосетом за точку отсчета европейскую революцию 1848 года, насчитывает немногим больше полутора столетий, за это время в ней были и триумфы, и острые кризисы. В числе последних можно первым делом назвать межвоенную экономическую депрессию и последующую мировую бойню, в числе первых — головокружительный послевоенный прогресс, который в Германии называют Wirtschaftswunder, а во Франции — Trente Glorieuses. Начиная с 70-х годов экономическое чудо пошло на спад, с тех пор в ведущих странах Запада — таких, как США и Германия, — растет имущественное расслоение, в котором некоторые усматривают кризис общественного договора. Как всегда в подобные периоды, обостряется критика, либеральную демократию обвиняют в лучшем случае в лицемерии, а в худшем — в скрытой неоимпериалистической повестке. По словам Фосета, анализ нынешнего кризиса не входит в поставленную им для себя задачу, но у него есть что ответить критикам.
Издевательская фраза «либерализм — Западу, империализм — все прочим» отвлекает нас от того, кто такие эти «все прочие». «Прочие», которые относятся к либеральным ценностям как к империалистическим, — это обычно самоизбранные вожди, как правило мужчины, претендующие на то, что говорят от имени тех, кто имеет меньше власти и почти или вовсе не имеет собственного голоса, на кого навешена «идентичность», которая им не обязательно по нраву.
Критики не умолкнут никогда — хотя бы потому, что в будущем уже ни у какого Фукуямы не достанет дерзости провозгласить окончательную победу. Успех, как следует из анализа Эдмунда Фосета, всегда будет относительным, а о прогрессе мы сможем судить по распространению либерализма за пределы территории его возникновения. Как отмечает Фосет, до сих пор даже самые красноречивые критики не в состоянии выдвинуть хотя бы теоретическую альтернативу, не говоря уже о контрпримерах.