гачев что есть истина
Гачев что есть истина
248001, г.Калуга, ул. Ленина, д. 74
Государственное казенное учреждение культуры Калужской области
«Калужская областная детская библиотека»
(ГКУК КО «КОДБ»)
Основана в 1954г.
248001, г.Калуга,
ул. Ленина, д. 74
Тел.: (4842)57-51-09
Email: KRLC@adm.kaluga.ru схема проезда
МЫ РАДЫ ВАС ВИДЕТЬ! ПРИХОДИТЕ!
Для вашего удобства мы готовы подобрать необходимые вам книги и выдать их в удобное для вас время.
Для этого вам достаточно позвонить по телефону:
(4842) 57 51 09 – для отдела библиотечного абонемента (ул. Ленина, 74)
или написать на почту biblabon@mail.ru и сообщить нам, какие книги вам нужны.
Калужская областная детская библиотека работает для вас, соблюдая все необходимые профилактические меры.
Мы заботимся о вашем здоровье!
Подробная информация размещена в разделе «О библиотеке», подраздел «Важные документы».
А. С. Морозова, С. Н. Пузанкова
A. Morozova, S. Puzankova
г. Магнитогорск, МОУ «СОШ № 7 им. Д. П. Галкина»
Magnitogorsk, School № 7 named after D. P. Galkin
ПОНИМАНИЕ ПРАВДЫ И ЛЖИ В ПЬЕСЕ М. ГОРЬКОГО «НА ДНЕ»: ВЗГЛЯД ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ XX ВЕКА
THE UNDERSTANDING OF TRUTH AND LIES IN M. GORKY’S PLAY «THE LOWER DEPTHS»: THE VIEW OF RESEARCHERS OF THE 20th CENTURY
Аннотация: Статья посвящена осмыслению понятий правды и лжи на основе исследовательского прочтения пьесы Максима Горького «На дне». Её злободневность, социально-психологический характер и глубокая философская насыщенность, не позволяющие дать однозначного ответа на поставленные вопросы, рассматриваются через изучение эволюции взглядов исследователей XX века.
Ключевые слова: пьеса М. Горького «На дне»; правда; ложь; литературоведы XX века.
Abstract: The article is devoted to the comprehension of truth and lie conceptions, but it doesn’t aim at giving the only answer to this problem, emphasizing its topical interest and social — psychological character and deep philosophical saturation.
In this article the evolution of views on this acute problem is represented. It was made according to research analysis and reading of M. Gorky’s play «The Lower Depths», analysis of characters, leading parts, their actions and relations and as well as comprehension of plot of truth and lie.
Keywords: M. Gorky’s play «The Lower Depths»; truth; lies; literary critics of 20th century.
Что лучше: ложь или правда? Именно этот философский вопрос оказался для России XX века едва ли не самым «животрепещущим и даже трепетным» [4, с. 3], потому что, как отмечает В. В. Знаков, это не только философский вопрос, но и социальная и психологическая проблема, и «. удовлетворительное решение проблемы раскрытия содержания правды и лжи как компонентов национального и индивидуального самосознания сегодня вряд ли возможно» [3]. Поэтому мы также не ставим перед собой цель разобраться в том, что лучше — ложь или правда, а рассмотрим лишь то, каковы были взгляды литературоведов XX века на данный вопрос и претерпели ли они изменения. А предметом нашего исследования станет пьеса М. Горького «На дне».
Почему же этот вопрос так актуален сегодня и заставляет нас снова размышлять над ним? Дело в том, что и «правда», и «ложь» могут иметь разное толкование и потому могут быть употреблены для различных целей. Так, например, одно из значений «правды» толкуется как «. то, что соответствует действительности, истина»; другое — «. порядок, основанный на справедливости честности» [5, с. 566]. С точки зрения В. С. Соловьева, правда — это «. истина сама по себе — то, что есть, в формальном отношении — соответствие между нашей мыслью и действительностью» и представляется как искомое, продукт познавательной деятельности человека [6, с. 473]. С точки зрения С. Л. Рубинштейна, понятия правды и истины неотделимы от человеческого сознания, истина не существует за пределами сознания людей, она не отражение объективной реальности, а результат познания этой реальности. В. В. Знаков выявляет еще одну категорию истины — «. это религиозная истина, отличительной чертой которой является, в отличие от истины познавательной, то, что она объект веры, это непреложная истина, не подвергающаяся сомнению» [4, с. 37].
Понятие «ложь» также многозначно. Оно может рассматриваться как средство для борьбы, вызванное неискренностью и злонамеренностью, т. к. ложь — это «намеренное искажение истины» [5, с. 324]. К ней прибегают ради собственной выгоды: человек с помощью лжи добивается личного благосостояния. С другой стороны, ложь может быть направлена на совершенно противоположные цели. Ярким тому доказательством является активно вошедшее в обиход современного человека выражение «ложь во спасение». Сегодня её понимают как ложь, продиктованную добросердечием, желанием защитить, уберечь от душевных невзгод. Она, «. по замыслу солгавшего, должна стать благом для обманываемого человека, в отличие от правды, которая, как полагает „благонамеренный“ обманщик, принесет вред» [8].
Таким образом, до сегодняшнего дня так и не установилось однозначного мнения в ответ на вопрос «что есть правда, а что есть ложь?». Такая ситуация ведёт и к неоднозначному пониманию этих категорий в пьесе М. Горького и к возникновению одного из центральных конфликтов, ставящих знаменитый вопрос: «Что лучше: ложь или правда?»
Пьеса «На дне», написанная Горьким, — это социально-философская драма, само ее название также многозначно, оно не только оттеняет трагичность положения обитателей убогой ночлежки, но и воспринимается гораздо шире: герои пьесы находятся «на дне» как общества, так и человеческой души. В своем произведении автор избрал самую мрачную сферу — существование босяков. Это люди, не имеющие определенного общественного положения, устойчивых социальных связей, безработные, ищущие пристанища. Но в каждом из этих людей теплится наивная вера в чудо. С появлением Луки, одного из героев пьесы, ночлежники только сильнее укрепляются в своей вере.
Лука — загадочный странник, мудрый и разумный человек. Но именно с его помощью усиливаются иллюзорные мечты и фантазии ночлежников, под его влиянием просыпается в них влечение к иной жизни. «Для лучшего люди живут», — считает Лука. Взращивая в героях пьесы надежды на недостижимую, лучшую, более устроенную жизнь и мечты о чудесном, странник желает отыскать в тайниках души обитателей ночлежки светлые чувства и высокие стремления. Речи Луки потому и оказались действенными, что попали на плодородную почву взлелеянных фантазий. Но чаяния ночлежников обречены на крушение, так как основаны на заблуждениях. Мечты так и остаются мечтами, не перерастая в действие. Оттого надежды горемычных обитателей ночлежки оказываются бессмысленными и неплодотворными, что опираются не на разум, а на чувство. Но и без слепой веры в чудо герои жить не могут. Так, Актер не выдерживает суровой реальности и обрывает свою жизнь. Другие герои совершают переход из совершенно контрастных состояний: от абсолютного равнодушия до недостижимой мечты, затем, «разбившись» о собственные мечты, устремляются к реальным жизненным потрясениям или к гибели. И ключевым звеном в этой цепи являются те самые неразгаданные понятия правды и лжи. Почему так происходит? Для того чтобы лучше понять суть проблемы, обратимся к мнениям литературоведов XX столетия.
Как отмечают исследователи, как нет у М. Горького однозначного понимания «правды и «лжи», так и нет однозначного ответа на вопрос «что же лучше: ложь или правда?». Но писатель предоставляет возможность читателю / зрителю самому поразмышлять над этим. И вот что пишет С. А. Андрианов в своём критическом наброске: «У этих лиц (героев пьесы — А. М.) есть общая черта: жизнь или собственная натура так или иначе выбили их из колеи, заставили опуститься „на дно“, превратиться в подонков общества; в этой среде считаются ненужными и неуместными всякие навыки, выработанные культурою, всякая сдержка диких и грязных инстинктов». И вот в ночлежке появляется новое действующее лицо, по замечаниям критика, «. фигура едва ли не самая удачная и оригинальная в пьесе», в беспутном прошлом бывшая жертвой собственных пороков, сумевшая обуздать их и нравственно воскреснуть. Скитаясь по Руси, Лука «. приглядывается к человеческим характерам». Он безошибочно, со свойственной ему проницательностью умудренного жизненными испытаниями человека определяет корень бед и несчастий каждого из обитателей ночлежки. Его цель — увлечь на путь истинный, вытеснить гнусные помыслы и низменные желания в искалеченных душах ночлежников. Ложь Луки — это и не ложь вовсе, «. он вселяет веру в ночлежников, пускает ростки надежды на жизнь лучшую, где они освободятся от гнета собственного бессилия и жгучей озлобленности, почерпнут уверенности в речах Луки на пути их духовного раскрепощения». Луке «нас возвышающий обман» был дороже «тьмы низких истин» [1].
Более современный взгляд на проблему правды и лжи представлен в статье Г. Д. Гачева. Гачев доказывает в своем труде, что Горький противопоставляет человека так называемой «логике вещей», с точки зрения которой истина — это нечто доказуемое, опирающееся на неопровержимые знания, то, что имеет «предметное существование». В пьесе Горького, по мнению Гачева, обнаруживается болезненная реакция на отчужденный от человека мир, в котором он рассматривается в «ракурсе вещей». Критик определил данное условие бытия человека как «предметный мир», обезличивающий человека. В нём вещи и человек меняются позициями. Человек «. оказывается лишним, выкинутым на дно, в осадок бытия», и «. бесчеловечные общественные отношения привели к тому, что человек и правда встали в островраждебные друг другу отношения». Между тем, правда зиждется на чем-то более глубоком, чем несостоятельная и «лживая» «логика вещей». Опорой выступает человек. А человек — самодовлеющая величина, он уже значим сам по себе, именно он определяет границы правды и лжи, независимо от внешних условий и обстоятельств. В этом состоит логика «человекоправды». Лука подает человеку «элементарную форму», служащую опорой на пути его духовного возрождения, далее ночлежники должны отринуть ту «форму», предложенную Лукой, имеющую значение лишь как толчок к жизни лучшей, чего они сделать так и не смогли [2].
Анализ хотелось бы закончить размышлениями О. С. Сухих, который говорит о том, что в драме ложь и правда не противоборствуют друг с другом, но жестокость, которая незримой нитью проходит через всю пьесу, вещает голосом правды. И объективная действительность, воспринимаемая в нашем сознании как подлинность, достоверность, истинность, по природе своей представляется суровой и жестокой. За утешением, духовной опорой человек прибегает ко лжи, используемой как защита, временное пристанище. А сострадание немыслимо без лжи. «Лука в пьесе „На дне“ использует ложь из принципиальных соображений, из его понимания человеческой природы». Он имеет окончательно сформировавшееся убеждение, что ложь — это «подспорье человеку в жизни». Более того, Сухих признает, что философской концепции Луки нельзя дать определения конкретно лжи или конкретно правды, у мудрого странника есть твердое убеждение: «. во что веришь, то и есть» [8, с. 60].
Таким образом, мы можем сказать, что взгляды литературоведов XX века неоднозначны, порой и противоположны. Они всё также исключают любую возможность дать бесспорный ответ на поставленный вопрос: что есть правда, а что есть ложь и что из них лучше? Вера и правда действительно тесно связаны друг с другом. И истина — это не только соответствие знания какому-нибудь предмету познания, но и внутреннее убеждение человека; то, что люди принимают за непреложную истину, значимую при любых внешних обстоятельствах, без доказательств, имея только собственную уверенность. Но и существование правды, отвлеченного идеала само по себе ничего не может изменить, для этого требуется приложить усилия. Стремительное движение по наклонной плоскости — далеко не всегда результат отсутствия нравственных ориентиров и духовной почвы. Зачастую общественное отчуждение, совершенная инертность, мнимое преодоление унизительного положения, отсутствие активности мысли становятся источником душевного перелома.
Библиографический список
1. Андрианов, С. А. «На дне» Максима Горького. Критический набросок 1903 г. / С. А. Андрианов. — http://www.literaturus.ru/2016/01/Ju-Juzovskij-DramaturgijaGorkogo.
2. Гачев, Г. Д. Что есть истина? Прение о правде и лжи в пьесе «На дне» М. Горького / Г. Д. Гачев // Театр. — 1966. — № 12. — http://lit.1september.ru/article.php?ID=200802410.
3. Знаков, В. В. Категории правды и лжи в русской духовной традиции и современной психологии понимания. Теоретические исследования / В. В. Знаков // Вопросы психологии. — http://www.voppsy.ru/issues/1994/942/942055.htm.
5. Ожегов, С. И. Толковый словарь русского языка : 80000 слов и фразеологических выражений / С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. — изд., стереотип. — М., 1995 — 928 с.
6. Соловьев, В. С. Истина / В. С. Соловьев // Энциклопедический словарь ; изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. — СПб., 1894. — Т. XIII.
Отзывы о пьесе М. Горького «На дне» Г. Д. Гачев
Есть полосы в жизни человека, когда он буквально заболевает этими проблемами, так что, не разрешив их, кажется, уж жить не сможет. Есть такие периоды и в истории общества, когда напряженно ищут истину, перетряхивают готовые решения и не успокаиваются, пока не найдут свой путь, историческую задачу именно своего времени, дело, которое должно быть выполнено именно нами, а никем другим.
Позиция же дятла, напротив, очень прочна и основательна: «Я питаюсь червяками и люблю истину, которой неуклонно служу и которая понуждает меня сказать вам, что вас нагло обманывают. Все эти песни и фразы, слышанные вами здесь, милостивые государи, не более как бесстыдная ложь, что я и буду иметь честь доказать вам с фактами в руках. с фактами в руках, милостивые государи! А спросите господина Чижа, где те факты, которыми он мог бы подтвердить то, что сказал?».
Тем не менее, человек не может смириться с этой «правдой» и поет славу «безумству храбрых». Но почему же безумству? Отчего ум должен оставаться на стороне Чижа, а Соколу выпадает удел слыть глупым и чудаком? Не таится ли какой-то «подвох» в самом сложившемся у людей понимании ума и истины?
Не только в начале своего писательского пути, но и в конце Горький поднимает эту же проблему. В «Заметках читателя» он рассказывает, как его поразила одна мысль из восточной «Книги мудрости и лжи»: «Прочитал я ее с наслаждением, и вот самое мудрое, что нашел в ней:
«Визирь рассказал царю о рае, и много врал, преувеличивая ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ красоту его».
Представляю все, что могут сказать люди здравого смысла о визире и как они ловко обратят выписанную мной цитату против меня, против этой статьи! А все-таки восхищает меня мудрая дерзость визиря, преувеличивающего «действительную» красоту несуществующего!».
А что значит это знание, из чего оно складывается? Вот система определений, которыми Василиса хочет сделать для себя познанным, известным нового человека Луку:
(Источник: Статья «Логика вещей и человек» (Прение о правде и лжи в пьесе М.Горького «На дне»))
Что есть истина?
Прение о правде и лжи в «На дне» М.Горького
…Д алеко ли то время, когда бури и споры кипели вокруг горьковских пьес? Теперь даже если они и идут на сцене театра, то смысл их кажется привычно ясным и однозначным. Хрестоматийная пора для них уже наступила. Попробуем взглянуть на Горького в свете проблем, волнующих современное мировое искусство.
Их средоточие — проблема человека. Мы видим, как… все, даже прекрасные, вещи, создаваемые трудом человека, противостоят ему как чуждая ему сила, сламывающая его душу и волю к счастью. Это, по выражению Маркса, отчуждение классового общества и производства от человека, когда “созданное людьми поработило и обезличило их”, как писал Горький в «Челкаше», обозначилось уже на рубеже XIX–XX веков и предстало для искусства как один из главных вопросов наступающего нового века. Теперь вопрос уже не нов. Внутри него уже открыты сотни сторон и проблем, но именно поэтому нам стало труднее выявить его главную суть. И вот здесь нам приходит на помощь Горький, в творчестве которого совершалось первооткрытие всей этой проблемы. Столкновение человека и отчуждённого от него мира вещей предстаёт у Горького в простоте и ясности, всегда присущих первичной постановке вопроса.
Выступив с самого начала своего творчества со страстным убеждением, что человек велик и прекрасен, что его творчество и его счастье — высшие ценности на земле, Горький сразу же столкнулся с той трудностью, что он мог об этом сколько угодно заявлять, кричать, петь, но доказать этого не мог. Всем очевидные факты жизни говорили, что роль человека в жизни становится всё более мелка и незначительна, что за его счёт крупнеют города и вещи. В весьма меланхолической сказке «О Чиже, который лгал, и о Дятле, любителе истины» автор с горечью вынужден признать, что все “упрямые вещи” — факты, логика вещей — опровергают идеи Чижа и вытесняют их в сферу “нас возвышающего обмана”. Зато позиция Дятла логически безупречна и оккупирует сферу правды, истины. Тем не менее человек не может смириться с этой “правдой” и поёт славу “безумству храбрых”. Но почему же безумству? Почему “ум” должен оставаться на стороне Ужа, а Соколу выпадает удел слыть чудаком? Не таится ли какой-то “подвох” в самом сложившемся у людей понимании ума и истины? А раз так, то что же такое правда?
Таков комплекс вопросов, который волновал Горького с самого начала его творчества и до конца его жизни. Он и оставил нам идею действенного, практического гуманизма, по которой правда живёт не вне людей, но создаётся людьми в ходе творчества и революционного преобразования жизни во имя Человека. Это капитальное для всего искусства XX века художественное открытие мы рассмотрим подробнее на примере пьесы «На дне», одного из самых ёмких по мысли творений Горького.
«Н а дне» — это прение о правде. Здесь все (разные люди — разные миросозерцания) идут на штурм правды. Это слово чаще всего упоминается в пьесе — чаще даже, чем слово “человек”. Это — притча о правде, её катехизис: пьеса строится как цепь вопросов и ответов. Одни в исступлении проклинают правду, другие с не меньшей остервенелостью и даже самоубийственным злорадством тычут себе и людям в лицо эту правду. Но кто знает, что она такое?
Тот революционный шаг в логике мышления, на который в пьесе «На дне» отважился Горький, состоял в том, что он прямо связал, перекинул мост между понятиями “человек” и “правда” (истина). В завершающих споры о правде и человеке монологах Сатина эта мысль формулируется чётко: “Что такое — правда? Человек — вот правда”. “Существует только человек, всё остальное (в том числе и правда. — Г.Г.) — дело его рук и его мозга”. В «На дне» Горький и пытается уяснить и себе и людям: как рождается правда, на что она опирается?
Горький заостряет вопрос до предела: раз интерес Человека не находит себе выражения на языке “логики фактов”, то, следовательно, на этом языке говорит чей-то другой интерес. Если Дятел упрекал Чижа за то, что его речи о счастье и красоте неистинны, ибо не бескорыстны, и Чиж вынужден был признать себя побеждённым, то теперь вопрос ставится иначе: а так ли уж бескорыстна сама обвинительница — “беспристрастная” логика фактов? Не говорит ли её устами какое-то другое, враждебное человеку начало?
Между тем, по Горькому, реальным существованием обладает прежде всего человек, как бесконечный потенциал фактов, поступков, дел, мыслей; а всё, что от него отделяется, есть частичное и часто ложное его осуществление. Речь не об оценке социально-исторического человека России того времени — об этом ниже, — речь о взаимном отражении человека и его дел. Факт и мысль могут быть поняты лишь в сращении с человеком, их “автором”. Потому “верить” и “знать” у Горького в «На дне» подчёркнуто отождествляются. “Лука. Я — знаю. Я — верю”.
“Существует только человек, всё же остальное — дело его рук и его мозга” (Сатин) — вот второе основоположение исповедуемой Горьким в «На дне» философии. Следовательно, если правда, объективная истина должна опираться на что-то более глубокое, чем она сама, то, по Горькому, этой опорой является Человек. Лишь человек обладает реальным бытием.
Я им не звонилаЧеловек оказывается лишним, выкинутым на дно, в осадок бытия (или, может быть, “дно” следует понимать как глубинную его основу, где лишь и выявляется сущность?). Спокойно говорит Бубнов Насте: “Ты везде лишняя. Да и все люди на земле — лишние”.
На основе такого отчуждённого от человека бытия и формируется отчуждённая от человека, не на доверии человеку, не на сращении с ним, а на “фактах” и “доказательствах” строящаяся “логика вещей” (как точно это её наименование!), которая рассматривает человека в ракурсе вещей: принимая их за фундаментальное основание, а не вещи — в ракурсе человека.
И вот как глаголет эта объективная, “железная” логика вещей и какие правды извлекаются её способом в пьесе «На дне»:
“Костылёв (Луке). Неудобство, видно, имеешь на одном-то месте жить? Лука. Под лежач камень — сказано, — и вода не течёт.
Костылёв. То — камень, а человек должен на одном месте жить. ”
Вот с точностью определена разница в нынешнем положении предметного мира и человека: “камень”, то есть, предметный мир, выстроенный людьми, между прочим, и из камней, обладает самодвижением, чуть ли не свободой воли: для него-то действительной оказывается пословица “под лежач камень и вода не течёт”, созданная первоначально для человека, чтобы выразить его свойство двигаться, хотеть, проявлять волю и т.д. Теперь же, напротив, камень принял прежнее свойство человека, а человек — свойства камня: должен выполнять его (“камня”) волю, а для этого должен быть в удобном для хозяина положении, всегда на нужном месте (чтобы, когда господин пожелает его взять, он нашёл бы его, как инструмент, на прежней полочке). Тот же Костылёв уточняет: “Нельзя, чтобы люди вроде тараканов жили. Куда кто хочет, туда и ползёт. Человек должен определять себя к месту. Не путаться зря по земле”. Если раньше вещи лежали на земле “зря”, пока человек не придал им место и форму, то теперь человек, оказывается, существует “зря” и вынужден, как виноватый, непрерывно оправдываться перед вещным миром, что от его существования есть польза:
“Лука. А если которому — везде место?
Костылёв. Стало быть, он — бродяга, — бесполезный человек”.
Итак, “человек должен определять себя к месту”. Тем самым место становится определением для человека. И на вопрос: что такое этот человек? — “логика вещей” даёт точное, основанное на “фактах” (месте), знание: то-то и то-то.
“Ты, брат, теперь — тю-тю! Ты уже не будошник. конечно! И не будошник, и не дядя.
Алёшка. А просто тёткин муж!
Бубнов. Одна твоя племянница в тюрьме, другая — помирает.
Медведев (гордо). Врёшь! Она — не помирает: она у меня без вести пропала!”
Человек ещё жадно цепляется за формулу “логики вещей”; “без вести пропала” — может, она что-нибудь ещё да значит и делает его всё-таки “дядей”. Это — самоудостоверение личности, вроде фразы: “Мой организм отравлен алкоголем”, — которая делает для Актёра ещё достоверным его существование на белом свете.
“Бубнов. Всё равно, брат! Человек без племянниц — не дядя!”
Итак, любое определение от другого исходит: “дядя” зависит от существования племянниц; “будошник”— от будки. Лишь определение Человек себе довлеет. “Есть — люди, а есть — иные — и человеки”, — говорит Лука. Хозяин ночлежки Костылёв этого различения не понимает.
“Костылёв. Ты не мудри. Что такое — люди и человеки?
Костылёв. А я. ты знаешь. ” (Следует типичнейший ход отчуждённого сознания: о себе индивиду нечего сказать, и он сразу опирает себя на другое существование.) “. У жены моей дядя — полицейский? И если я. ”
“Медведев. Как будто я тебя не знаю.
Лука. А остальных людей — всех знаешь?
Медведев. В своём участке я должен всех знать. а тебя вот — не знаю.
Лука. Это оттого, дядя, что земля-то не вся в твоём участке поместилась. осталось маленько и опричь его. ”
Раз правда живёт вне человека, то человек объявляется потенциальной, заведомой ложью, так что он всё время стоит под подозрением (что религии выражали в идее “первородного греха”). “Бубнов. И чего это — человек врать так любит. Всегда — как перед следователем стоит, право”. Мир отчуждения со своей якобы “объективной” правдой (логикой) вещей есть непрерывный суд, “процесс” над человеком.
Потому и покинутый правдой человек, не веря себе, мечется, ищет её, смысл жизни в мире вокруг себя и вопиет, вопрошает:
“Клещ. Где правда? (Треплет руками лохмотья на себе.) Вот — правда! Работы нет. силы нет! Вот — правда! Пристанища. пристанища нету!” Клещ здесь совершенно точно перечислил те признаки, на которых строится правда о нём: он словно даёт себе свидетельство о благосостоянии (“лохмотья”), свидетельство о месте работы (“работы нет”), сведения о местожительстве (“пристанища нету”), и по всем статьям выходит, что он обладает нулевым существованием.
Итак, бесчеловечные общественные отношения привели к тому, что человек и правда встали в островраждебные отношения друг к другу. “Логика вещей” видит в этом слабость и трусость человека смотреть правде, “фактам” прямо в глаза (вспомним размышления Ужа после смерти Сокола). Но Горький в этом прозревает лживость и мнимость самой этой “правды”, пустоту и бессодержательность “истин”, добываемых “точной”, от человека не зависящей логикой.
Очевидно, первое условие для выработки этой новой логики “человекоправды” — это обнаружить в существующей жизни такую реальность, где законы, интересы и логика мира отчуждения теряют свою силу и где бытие (нет! — по сути дела — небытие) оказывается такой сферой. И «На дне» есть не что иное, как «Разговоры в царстве мёртвых» (ср. диалоги Лукиана), ибо все эти люди — изгои, “лишние”, не нужные обществу, а с другой стороны, само это общество (и ничто в нём) им не нужно. Сюда вытеснен Человек из мира отчуждения, и слесарь Клещ, спускаясь к концу пьесы на дно, тем самым возвышается в Человека.
Итак, перед нами — царство “не от мира сего”. Здесь люди никуда не торопятся, не преследуют никаких целей. Никакого изнутри идущего движения, событийного конфликта здесь нет. И те действия, поступки, столкновения интересов, которые всё-таки в пьесе совершаются, вторгаются сюда сверху, это — толчки с поверхности, а не со дна. Единственная событийная фабула в пьесе — это сюжетная линия отношений Василисы — Костылёва — Пепла — Наташи. Страсть Василисы к Ваське и её стремление удалить с пути ненавистного ей мужа и приводит в третьем акте к драке, убийству, а затем — к каторге. И в четвёртом акте опять на дне — игры, возлияния, философствования о смысле жизни, Человеке и т.д.
У них жизнь течёт без страданий, легко: даже Лука с наибольшим любопытством приглядывается к Сатину, чувствуя в нём какую-то абсолютную уравновешенность, устойчивость.
“Лука. Весёлый ты, — Костянтин, — приятной. Легко ты жизнь переносишь! А вот давеча тут. слесарь — так взвыл — а-а-ай!
Почему же Сатин ощущает жизнь как благо, счастье, радость, а Клещ — как непрерывное несчастье и страдание? Сатин превозмог цели, не полагает их вне себя, а Клещ целеустремлён: мечтает “работать”, чтобы вырваться со дна — “в люди”. Целеустремлённость здесь выступает как качество, унижающее человека, опутывающее его отношениями мира отчуждения и обесчеловечивающее его. Эта лёгкость в жизни и характере человека — есть нечто противоестественное в мире, где люди привязаны к вещам и перетягиваются от одной вещи (места) к другой через интересы, цели, заботы; человек думает, что это изнутри его идущие проявления (акты) его воли: на самом же деле — это сквозь него проходящие магнитные силовые линии, тяготения, возникающие как отношения между вещами, в которые втянут человек. И эту силу тяжести человек непрерывно ощущает. Здесь же есть гармонии с самим собой и бытием. “Хорошо это — чувствовать себя человеком! — говорит Сатин. (Он не хотел бы стать Человеком, он есть таков. — Г.Г.) — Я — арестант, убийца, шулер — ну да!” (Даёт он себе определение по месту в системе вещей: он не привязан к вещам, а отвязывает их с им присущих мест (“вор”), не им служит, а играет ими (“шулер”), и потому вещихотят прицепить его к себе силой (”арестант”). — Г.Г.)
“Когда я иду по улице, — люди смотрят на меня, как на жулика. и сторонятся и оглядываются. и часто говорят мне — мерзавец! Шарлатан! Работай! Работай? Для чего? Чтобы быть сытым? (Хохочет.) Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми. Не в этом дело, Барон! Не в этом дело! Человек — выше! Человек — выше сытости!”
Итак, Сатин идёт по улице совсем не стыдливо, а празднично, горделиво, чувствуя себя Человеком, стократ более остро и мощно оттого, что рабы вещей и сытости — пищат на него. Он Человек — совсем не несмотря на то, что он шулер или “хотя” он шулер; — не по принципу “и в рубище почтенна добродетель”. В «На дне» люди дна — это те, кто по своей воле или подвигнутые на это обществом преступили черту общества отчуждения. Отверженные! Униженные! Оскорблённые! Несчастные! — сочувствует им добродетельное буржуазное сознание, самоудовлетворённо ощущая себя-то правильно, разумно и счастливо живущим.
И вдруг каким-то ошеломляющим логическим ходом Горький показывает, что эти люди испытывают истинное счастье и веселье жизни, что они чувствуют в себе присутствие Человека, горды и не променяют своё состояние на рабство у корыстных целей и интересов.
Итак, в «На дне» развивается действо понятий, и оно поначалу далеко превосходит своей интенсивностью материальные действия персонажей. Так в первом акте невозможным делом оказывается. подмести ночлежку. Метла переходит из рук в руки, точнее, друг к другу переходят слова о том, что надо бы подмести и именно тебе и почему (всё это каждым обосновывается логично), пока вновь пришедший постоялец Лука как новенький не приносит при поступлении эту искупительную жертву…
Да, но зато в сфере сознания движение совершается, и интенсивное. Сама жизнь здесь, на дне, произвела предельное абстрагирование человека от отношений, связей, целей, которыми “наверху” руководствуются люди в объяснении жизни.
“Клещ. Ничего нет! Один человек. один весь тут”. Потому здесь так легко растворяется и “остраняется” содержание всех определений, понятий: что есть человек, жизнь, стыд, совесть, правда и т.д., выявляется их реальная суть и ценность, откуда она берётся, и может быть обнаружена прямая связь всех этих “высоких” понятий (совесть, честь) с отношениями отчуждённого бытия.
Это особенно ясно видно по людям, ещё лишь спускающимся на дно. Так, Клещ до смерти Анны был не просто “человек”, а ещё был “муж” и “слесарь”. Эти два определения у него остались от отношений и связей мира поверхности, — и то они вели между собой бешеную борьбу: стать самим собой “слесарь” в Клеще сможет лишь если убьёт в себе “мужа”.
“Какие они люди? — с презрением говорит он Ваське Пеплу о ночлежниках. — Рвань, золотая рота. люди! Я — рабочий человек. мне глядеть на них стыдно. Я с малых лет работаю. Ты думаешь, я не вырвусь отсюда? Вылезу. кожу сдеру, а вылезу. Вот погоди. умрёт жена. Я здесь полгода прожил. а всё равно, как шесть лет.
Пепел. Никто здесь — тебя не хуже… Напрасно ты говоришь.
Клещ. Не хуже! Живут без чести, без совести.
Пепел (равнодушно). А куда они — честь, совесть? На ноги вместо сапогов. не наденешь ни чести, ни совести”.
Итак, формируясь в “логике вещей”, все прекрасные понятия, такие, как труд, стыд, честь и совесть, сразу же совершают первое преступление перед человеком: они рождают спесь, высокомерие, презрение, неуважение к людям, словом, сразу же, как первородный грех свой, несут в классовом обществе — бесчеловечность. Смотрите: Клещ, который лишь на одну ступеньку ещё стоит над “дном”, уже не видит в своих сожителях людей: ему застила глаза его рабочая гордость, стыд и совесть. И вполне закономерно в его устах является следующее бессознательное и многозначительнейшее признание: “Ты думаешь, я не вырвусь отсюда? Вылезу. кожу сдеру, а вылезу. Вот погоди. умрёт жена. ”
Оказывается, его стыд, совесть и т.д. требуют чуть ли не человеческих жертвоприношений: пока жива жена Клеща, необходимость кормить и заботиться о ней связывает ему руки и мешает его целеустремлённости. Живя в человеке, такие добродетели, как целеустремлённость, стыд и совесть, побуждают его не только презирать дальних, но лютой ненавистью ненавидеть прежде всего — ближних своих. Итак, как только человек дал себя на йоту связать хоть одним, пусть самым прекрасным, отношением, целью, понятием из сферы отчуждённых отношений (таким даже, как честь, совесть), он немедленно перестаёт быть человеком, а лишь рабочим, честным, совестливым и т.д. и становится беспощадным врагом людям, которому ни до кого нет дела: пусть издохнут все, а он будет честным! В голос с Клещом именно это прямо проговаривает родственный ему Татарин, который чтит “закон”.
“Кривой Зоб (благодушно). Чудак ты, Асан! Ты — пойми! Коли им честно жить начать, они в три дня с голоду издохнут.
Татарин. А мне какое дело! Надо честно жить!” Насколько великодушнее и человечнее “жулики”! “Нет на свете людей лучше воров!” — заявляет Сатин (а он-то знает, что есть Человек!), на что Клещ вновь упрямо твердит: “(Угрюмо.) Им легко деньги достаются. Они — не работают. ”
Его прекрасный принцип: “работать!” — имеет высшей целью, оказывается, деньги, которые не дадут ему умереть с голоду, — вот суть и призвание Человека. Для вора Пепла деньги лишь частная подробность, средство бытия: он не загипнотизирован ими. Рабочая же гордость Клеща и законолюбие Татарина питаются соками злобы и зависти. А те, “жулики”, даже к ним добры и снисходительны: зовут их чай и водку пить. И в конце пьесы даже Татарин и Клещ оттаивают, становятся человеками (когда у них обрубились все цели и все надежды выбиться “в люди”)…
Но оказывается — много человеку надо. И самоубийство Актёра в момент, когда все жители ночлежки сливаются в братском единении… сразу опрокидывает красоту свободной жизни на “дне”. Да, человек здесь свободен, но он и абсолютно пуст, живёт лишь отрицательным содержанием. И его красота носит тоже пустой, отрицательный характер: в нём лишь нет той гнусности и рабства, в котором живут и мечутся люди поверхности.
И вот перед нами раскрывается новая бездна: труднейшая задача позитивного творчества. Для этой задачи опускание человека на дно было необходимым моментом, как забвение того ложного, чему учили, стирание отчуждённых письмен, превращение души человеческой в tabula rasa, приуготовленную для новой, положительной жизнедеятельности. Но что и как, какой мир и какая логика будут теперь вырастать на промытой и очищенной субстанции Человека? Эта проблематика связана в пьесе с образом Луки.
Д ля Луки убеждение, что все — люди, все — равны, то, к которому лишь в конце приходит Клещ, есть исходное. Он и является в ночлежку с этим заявлением, выговаривая его в первой же своей фразе:
“Лука. Мне — всё равно! Я и жуликов уважаю, по-моему, ни одна блоха — не плоха; все — чёрненькие, все — прыгают. так-то”.
И не случайно Лука является в пьесе в тот момент, когда работа разрушения всех ценностей мира поверхности и его логики доведена уже до оргии отрицания. Ночлежники с упоением набрасываются на Клеща и одно за другим размалывают последние — коренные, казалось, твёрдые — основания “наддонного” бытия: труд, честность, совесть. И затравленный их “бесовской” софистической логикой и всё же не сгибающийся Клещ, как это ни парадоксально, предстаёт в этот момент последним оплотом и надеждой человеческого бытия: он всё же чего-то хочет, верит, надеется, стремится, не примиряется с тем, что небытие остаётся как единственная сфера, где человек может быть человеком.
У тех всё пусто, всё съедено отрицанием. У Клеща, пусть в изуродованной форме (бесчеловечность, жестокость), теплится ещё жажда положительного, содержательного бытия человека, представление о том, что это возможно. Бубнов и Сатин, как софисты, просто до логического предела доводят логику вещей и разрушают её её же силой, примеряя к ней её же собственные критерии, договаривая всё до конца, без иллюзий. Они разрушают это мышление, обнаруживают его пустоту, но и сами ещё не выходят из пределов “логики вещей”, не подозревают о возможности другой (идея “человекоправды” является у Сатина в конце, после того как Лука “проквасил сожителей” и его в том числе).
Вот почему неизвестно ещё, на чьей стороне наши симпатии, точнее: в чьей позиции больше содержания — в позиции нелогичного, себе противоречащего Клеща, который косноязычно, но с чернозёмной мощью веры и надежды, с яростью и болью глаголет о работе, стыде, чести и совести, или в бесстрастной логике Бубнова и Сатина, чьё спокойствие отдаёт холодом смерти (недаром Бубнов где-то в пьесе сравнивается с Вороном: это не Уж, но Ворон). И Клещ среди этих ливней цинической иронии воздевает руки горе и “бросает в небо богохульства” — и возвышается до той же сатанинской мощи, которой обладали все несгибаемые бунтари и мятежники: от Каина, Прометея и т.д.
Софистическая логика Сатина и Бубнова во имя правды разрушает все истины отчуждения, но и не даёт и не подозревает о “человекоправде”, смешивая в одну кучу с ложью общества отчуждения — мечты Насти, Актёра, Клеща, Пепла и т.д., видя в них только самообман, иллюзии, но не прозревая в них качественно иное: потенцию положительного, творческого выявления каждым своей индивидуальной сущности как Человека. Эта несгибаемость Человека, выражающаяся в его вере в справедливую, прекрасную жизнь даже вопреки всем доказательствам логики вещей, выражена в притче о праведной земле — этой идейной сердцевине пьесы. Здесь сталкиваются друг с другом “человек” со своей верой, что праведная земля существует, и “учёный” с “верными” картами и планами, опровергающими веру человека как якобы иллюзию.
Так заплатил свободный человек за свою веру — сам заплатил, по своей воле: никто его не тянул на это. Он есть именно тот, о ком Сатин говорит: “Человек — свободен. он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум. Человек за всё платит сам, и потому он — свободен!” И этот акт свободной воли человека есть высшее доказательство тому, что “а всё-таки она вертится”, что “праведная земля” есть, существует, никогда не умирает, ибо её обитель — не в квадратных километрах, а в воле людей, в сущности Человека. И за неё-то идёт непрерывная борьба на полях истории.
И так, “человек” — это тот, в ком бьёт родник воли, желание лучшего. И этим он отличается и от мёртвых “людей” — роботов отчуждения и не менее мёртвых циников и софистов. Признаком, что живая жизнь бьёт в человеке, является его “хочу!”.
В «На дне» это “хочу!” в самой чистой и ещё бессодержательной форме предстаёт в образе Алёшки. Он выражает мощь этой своей молодой жажды положительной жизни через истерическое отрицание всех желаний: “А я такой человек, что. ничего не желаю!” В этом Алёшка, кажется, сравнивается (в смысле “становится таким же”) с Сатиным и Бубновым, достигает их свободы от каких-либо целей.
Но зачем же кричать об этом так надсадно? Бери пример с мэтров небытия! Ни Сатин, ни Бубнов об этом не говорят, а просто живут, ничего не желая. И вот как только “ничего не хочу!” выступило в этой форме — в истошном крике Алёшки, — это уже означает само разоблачение жизни на дне, как якобы естественной для свободного человека. Нет, такое существование есть предел противоестественности, абсолютно враждебно человеческой природе. “Не хочу!” как крик уже есть могучее и страстное: “Хочу!”.
“Лука (добродушно). Эх, парень, запутался ты. ” И вот вся деятельность Луки далее будет заключаться в том, чтобы помочь людям распутать себя, свою сущность. Но недаром с ним, с Алёшкой, Лука говорит добродушно: уже тем, что в нём так мучительно рвётся наружу желание, Алёшка отторгнут от сатинско-бубновского небытия и принадлежит миру живых. И вот отсюда — из несломленной индивидуальности каждого человека — исходит источник всего в том искомом мире, который пытается строить Лука: “Он (человек. — Г.Г.) каков ни есть, а всегда своей цены стоит”.
Итак, каждый индивид — источник особого качества, неведомого миру. Потому, если для участкового Медведева каждый человек ясен (“Я знаю всех”): весь исчерпывается своим местом, и для него “пачпорт” есть всё, что есть человек; — то для Луки каждый человек есть Икс, неизвестность, влекущая загадки. “Все, милачок, — говорит он Сатину, — как есть, для лучшего живут! Потому-то всякого человека и уважать надо. неизвестно ведь нам, кто он такой, зачем родился и что сделать может. может, он родился-то на счастье нам. для большой нам пользы. ”
Это и есть руководящая максима и в поведении с людьми и в познании их. Лука и выступает, как повивальная бабка, помогающая разродиться этой священной для мира сути каждого человека, этому заведомо удивительному, ещё не ведомому ни миру, ни себе существу, которое, может, одарит человечество великими делами и мыслями. Но как выявить эту индивидуальную сущность (правду) каждого человека? Это самый сложный вопрос, и в пьесе намечен лишь первый шаг, который можно сделать на этом пути. Но хоть он и первый, нельзя его недооценивать, ибо, как первый, он и совершает основной перелом в жизни человека: побуждает его жить не автоматически, по воле вещей, а из себя, творчески (“Сатин. Старик живёт из себя, он на всё смотрит своими глазами”).
Началом этого творчества и является мечта каждого человека. Она всегда есть первое произведение его сокровенной человеческой правды, ещё не превратившейся в предмет, в безличную истину, но сращённая с его “я”. Вот почему мечта (вымысел) выступает у Горького как важнейшая гносеологическая категория для познания человеческой (а не отчуждённой) правды о данном человеке. И вся деятельность Луки состоит в том, что он, как медиум, улавливает сигналы индивидуальной мечты, излучающиеся от каждого человека, и даёт этой мечте оформиться в целое. Тем самым и их мечта, впервые найдя отклик, понимание, начинает крепнуть, а с ней крепнет доверие человека к самому себе, и он оказывается способен к первому в жизни самостоятельному действию, на котором лежал бы отпечаток его человеческой личности (а не лишь воли обстоятельств и вещей). Речь здесь ещё не о содержании мечты — он заполняется окружающей действительностью. Речь о мечте как о волевом акте.
Как оформляется эта мечта? Ещё до прихода Луки каждый носит в себе её прообраз: Анна мечтает о покое, Настя — о красивой любви, Актёр носит смутную память — мечту о себе как актёре и т.д. Но никто не принимает всерьёз мечты друг друга. Это вроде люди выдумывают себя. Лука же, едва появившись, сразу обращает внимание и на слёзы, которыми, читая, обливается Настя, и на фразу “мой организм отравлен алкоголем”, через которую Актёр выдумывает себя. Через эти “зацепки” он начинает извлекать внутреннюю суть каждого человека. Но настолько велик гипноз привычки думать, что всё истинное и ценное находится вне человека, живёт само собой, что люди ищут и своей правды лишь вне себя. И когда она, их собственная сущность и мечта, является им, они сами не верят ей, уличают её в обмане. И Пепел и Актёр поначалу не верят Луке, когда одному он советует ехать в Сибирь трудиться, а другому — готовиться к “лечебнице для органонов”, а пока перестать пить.
“Лука. А хорошая сторона — Сибирь! Золотая сторона! Кто в силе да в разуме, тому там — как огурцу в парнике.
Пепел. Старик! Зачем ты всё врёшь. Там у тебя хорошо, здесь хорошо. ведь врёшь! На што?”
Вот она, “логика вещей”: она привыкла определять человека местом, и потому месту присущи различия, атрибуты — “хорошо” или “плохо”, — и не может везде быть хорошо; в одном месте — хорошо, а в другом (Сибири, например) — плохо. Лука же вообще отметает такое измерение и утверждает, что человек с собой носит “хорошо”, и одно и то же место — Сибирь — разное (каторга — или “золотая страна”), есть функция воли: свободной или отчуждённой волей является человек на это место. И если человек нашёл себя, ему везде хорошо: он красит место. Эта логика пока непонятна Ваське Пеплу.
Непонятна она поначалу и Актёру. Но идёт время, и они с пафосом, изнутри высказывают то же самое, чему с опаской не верили, когда это им говорил Лука: Васька Пепел уговаривает Наташу ехать с ним в Сибирь; Актёр, вспомнив любимые стихи, готов идти на край света.
Но, собственно говоря, не преувеличиваем ли мы значение того, что делает Лука? Ведь все советы, с помощью которых он извлекает из людей их мечту и пробуждает их “я”, носят совершенно банальный характер: Анне он рассказывает сказку о царствии небесном, перепетую не раз и не пять. Ваське Пеплу предлагает ехать на освоение Сибири, что уже тогда, в начале XX века, осуществляли в России сотни тысяч поощряемых государством переселенцев. Ещё и того беднее “идеал”, который он пробуждает в Актёре, — бросить пить. Все эти душеспасительные идеи, если посмотреть на них абстрактно, сами по себе тривиальны, постоянно функционируют в обществе и непрерывно являются людям как требования, императивы, максимы со стороны вне них существующего мира: пить — вредно; работать в Сибири — выгодно и для государства и для тебя; верь в лучшее будущее и т.д. Нет, ничего нового не открывает Лука в мире вещей и идей.
Зато он делает большее: он раскупоривает человека, открывает его самому себе и, следовательно, миру. Не важно, что первые, самостоятельно из себя порождённые людьми желания, стремления, цели носят ещё такой бедный характер, важно, что они возникли принципиально иным путём: не как навязывание человеку требований со стороны (“надо”), а как изнутри пульсирующая самодеятельность, как “хочу”. Так что затем это “хочу” уже вырастает и обретает мощь и твёрдость объективно существующего всеобщего принципа жизни. Ведь не кто иной, как вор Васька Пепел заговорил в итоге языком “надо”: “Надо жить так, чтобы самому себя можно мне было уважать”. Специфическая природа этой изнутри человека идущей активности как раз в том и состоит, что ей нельзя сразу точно предуказать (и познать) форму и дорогу — их человек сам должен найти и подарить миру. И если Клещ сетует на “старика” (Луку), что он “поманил их («сожителей») куда-то. а сам — дорогу не сказал”, то он этим выразил лишь начальную ступень пробуждающегося самосознания, которое уже чутко улавливает зов, но нуждается ещё в помочах, чтобы сделать первый шаг.
П робудить человека Лука должен и нарочито самым пустым, банальным и ни к чему в будущем не обязывающим конкретным содержанием совета, цели (чтобы он, пробудившись, опять не оказался связан в поисках своего пути верностью указаниям Луки). Лука подсказывает лишь элементарную форму — опору для первого самостоятельного шага в жизни, чтобы далее, опрокинув её, эту форму — опору — человек мог бы идти сам, своим путём. Сатин высокомерно третирует эту первую помощь людям: он недоволен тем, что Лука их не бросает сразу в реку, чтобы они сами научились плавать по принципу естественного отбора сильных и слабых.
“Сатин (смеясь). И вообще. для многих был. как мякиш для беззубых.
Барон (смеясь). Как пластырь для нарывов”.
Для Луки нет этого животного, абстрактного для человека деления, оно у него более содержательно и человечно: человек “каков ни есть — а всегда своей цены стоит. ” И вся задача человека: выявив свою цену, открыть для человечества новый всеобщий принцип “цены” (оценивания) человека. А деление на сильных и слабых — есть как раз априорный принцип оценки человека, как раз заранее перерезающий возможность проявиться в будущем новой, его индивидуальной сущности (“цене”). По этому принципу человечество не имело бы ни Гоголя, ни Канта, ни других творцов, болезненных в детстве, когда не видно ещё было своей “цены” этих людей, а видно уже было, что они не дотягивают до цены “сильных”.
Следовательно, помочь людям встать на ноги, пробудив в них веру в себя, есть великая и сложная задача; и “ложь” (то есть то, что выступает ложью, фантазией с точки зрения логики вещей) для этого первого акта является стократ более правдоносной (чреватой в будущем индивидуальной “человекоправдой”), чем та абстрактная правда, на устойчивость к которой Сатин и Бубнов предлагают сразу выверять человека: “По-моему — вали всю правду, как она есть! Чего стесняться?”
“Правдоносность” того, что названо “утешительной ложью” Луки, ярко видна в пробуждении человека в Актёре. Лука-то побуждает его всего-навсего к тому, чтобы бросить пить. Но результатом этого, с помощью мечты о “лечебнице для органонов”, начавшегося возрождения Актёра было то, что он “вспомнил любимое” (стихотворение). “А в любимом — вся душа”, как говорит ему Лука. То есть Актёр уже из себя, самостоятельно, породил такой идеал красоты, который самому Луке недоступен. (Когда Актёр предлагает ему почитать стихи, он непонятливо переспрашивает: “Стихи-и? А на что они мне, стихи-то? Актёр. Это — смешно. А иногда грустно”. Для Луки, как для толстовца какого-нибудь, театр, поэзия есть совсем пустое и непонятное дело.)
Следовательно, для той роли, которую осуществляет Лука, — зажигать собственную правду каждого человека, — как раз и нужно, чтобы он в себе не нёс никакой своей особенной правды (идеала), кроме этой способности быть эхом любой особенной правды. Его идеал, его индивидуальная активность и форма должна состоять в том, чтобы быть Протеем, то есть чтобы не иметь своей формы и принимать в любой момент форму и суть человека, с которым он имеет дело. И естественно, что обликом для такой русской “всеобщей индивидуальности” явился уютный cпорный старичок: он и мудр (в нём — всеобщий опыт: и от женщин он полысел и в Сибири сторожем служил, то есть он есть всезнание), и деятелен (странник с котомкой: “старику везде место”). Он мягок, пластичен и эластичен. “Мяли много, оттого и мягок”, — признаётся Лука Анне. Мягкость его и есть эта предельная активность его сущности, которая проявляется в её самоисчезновении, расслаблении, полной пассивности, благодаря чему и может суть другого человека отпечататься в нём, как в воске.
Л ука — это всеобщее движущееся отражение или бродячее самосознание бытия. Его движение по бытию есть зажигание самосознания в других людях: и в них, в их воскресших или впервые найденных ими своих индивидуальных сущностях, и “опредмечивается” шествие Луки. Он, как гегелевский “дух”, в своём шествии всё время, в каждой точке сливается полностью (до совпадения) с тем или иным человеческим существованием (его сознанием).
Теперь понятно нам должно стать, почему Лука, когда воплощается в одного и говорит его индивидуальностью, “врёт”, с точки зрения индивидуальности другого. Но в свою очередь этот, когда Лука входит в него, ошеломлён его точным проникновением в его душу, полным знанием его истины.
И вот посмотрим, какой мир оставил после себя Лука. Четвёртое действие пьесы — это уже не вяло и ворчливо идущие “разговоры в царстве мёртвых” (как в первом действии), но разговоры, происходящие, “когда мы, мёртвые, пробуждаемся”. Все полны какого-то свежего задора, силы, молодости, любви, понимания и в то же время живой ненависти и презрения друг к другу и непонимания друг друга. Словом, это уже индивидуальные страсти, и они, забушевав, вздыбили людей на прямое столкновение их сущностей и правд. Каждый выдвигает своё понимание старика, и следовательно всеобщего смысла жизни, и обвиняет всех остальных в абсолютном непонимании (ибо Лука сам всех понимал, но не оставил ключа, чтобы людям самим понимать друг друга)…
Следуют далее знаменитые монологи Сатина, где всё выше вздымается всеобщая мысль и правда о Человеке и жизни, которая начинает карабкаться на этот Монблан уже с первых секунд четвёртого действия: в робких репликах Клеща о жалости, в полурусской речи Татарина о законе и т.д.
В них впервые найдены точные слова для выражения идеи “человекомира” и наиболее полно в форме прямых логических тезисов развёрнута гуманистическая концепция Горького… Здесь вроде осуществлено средствами мысли соединение людей во Человеке, создание единого понятия о Человеке. Но точно и только ли понятие это?
Здесь ошеломляет волевой напор этого размышления о Человеке. Мысль движется не связной цепью силлогизмов, доказательств, обоснований одного другим. Нет, это — огненная зажигательная речь оракула, вождя, пророка, выражающаяся в лавине афоризмов. А афоризм есть мысль, подкреплённая и сращённая с волей, требующая своего приятия сразу, на веру, а не через доказательства; стремящаяся через мысль завоевать душу, сердце людей. Монологи Сатина — это стремление логики превзойти свои границы и выйти сразу в мир действия. Это своего рода заклинания, магические действия со словами. Сатин, который в первом акте вяло соединял опостылевшие слова — через многоточия, — здесь соединяет их волевым напором: посредством тире, перебрасывая мост через ещё не освоенные мыслью бездны и пустоты.
И наконец, совершается последнее и здесь высшее деяние свободной воли пробудившейся индивидуальности. Это — самоубийство Актёра. Оно испортило песню (так же, как песня перед этим “испортила” рассуждение). Вот она, последовательность и иерархия форм освоения “человекомира”: мысль, песня, поступок. Она вдруг начисто перечёркивает ту компромиссную форму свободного бытия человека внутри рамок общества отчуждения, которое осуществляется людьми “дна” во всеобщем братании: в самозабвении прекрасного размышления (монологи Сатина), пьянки, пляски или песни. Да, в них, в пределах микромира “дна”, действительно достигается полное раскрепощение, апофеоз свободы, счастливого самоощущения каждым себя — Человеком; но именно в пределах этого микромира, отведённого обществом отчуждения свободным людям. Самоубийство же Актёра есть самовзрывание дна, бунт против вообще всякого внутреннего или внешнего ограничения свободы Человека, радости и счастья. Оно есть покушение идеала Человека на всю жизнь сразу, во всей её толще: со дна её океана до поверхности. Оно одновременно является отвержением той первой ступени человекопознания, которую осуществлял Лука.
И этим уже «На дне» выводит нас в проблематику последующего этапа творчества Горького, отражённого уже в пьесе «Враги» и романе «Мать», когда он находит путь соединения идеала Человека с практическим действием в обществе.
В «На дне» этого выхода ещё нет. Лука, “старая дрожжа”, сделал своё дело: “проквасил сожителей”, как говорит о нём Сатин. В людях проснулся идеал Человека — и это первая ступень в постройке нового “человекомира”. Она выступает как пробуждение хаотической множественности людских “Я”: воль, стремлений, правд.
Пробудившись в людях, идеал человека так и остался закупоренным в каждом из них, не в состоянии воздействовать на мир. До сих пор понимал всех Лука. Ему лишь до всего дело. Он всех соединял с собой поодиночке, но не друг с другом. Он и был воплощённым их единством, и когда он был среди них, люди ощущали свою общность. Даже когда он ушёл, в четвёртом действии «На дне», всех соединяет хотя бы разговор о нём. Лука и был как бы их общим делом. Теперь оно исчезло, и люди вновь лишены понимания друг друга. Чтобы оно могло состояться, должно родиться в жизни людей такое дело, которое будет одновременно и “его”, и “твоим”, и общим делом. Оно лишь и может стать оплотом, почвой и верой людей в себя и их переливания друг в друга, а следовательно, взаимного понимания, знания и новой логики…