Палата № 6. А. П. Чехов

Повесть А. Чехова «Палата №6» с иллюстрациями А. Ванециана (1954), А. Апсита (1903)

Содержание

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним — глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных построек.

Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда негодная, истасканная обувь, — вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, — ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это — сумасшедшие.

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими, блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает за тем, чтобы помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах, окруженным Мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом — хлеба, в третьем — копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и богатым. Всё, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны, Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать — желает им спокойной ночи.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах, и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще недопетых песен.

Источник

Онлайн чтение книги Палата № 6
I

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним – глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных построек.

Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда не годная, истасканная обувь – вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, – ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это – сумасшедшие.

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий худощавый мещанин с рыжими блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает затем, чтобы помолиться Богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом – хлеба, в третьем – копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и богатым. Все, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая Бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать – желает им спокойной ночи.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще не допетых песен.

Источник

Палата №6

Скачать книгу (полная версия)

О книге «Палата №6»

Насколько истинными могут быть представления человека о мире? Можно принимать за истину мнение большинства, но стоит ли это делать? Если человек видит мир другим, его могут считать ненормальным. Но можно ли считать его ненормальным, если он имеет взгляды, отличные от мнения большинства? И это только часть вопросов, которые появляются у читателей во время чтения рассказа А. П. Чехова «Палата №6».

Яркие образы, психологическое соответствие поведения героев, описанных отношений между врачом и пациентами. Художественная красота, изящная речь, в то же время простая и живая, реализм, никакого преувеличения, глубина мысли и единство произведения. И хотя понимаешь, что сейчас всё немного изменилось, эта история могла бы выглядеть смешной, если бы не была такой грустной.

Этот рассказ – история одного доктора, главврача городской больницы Андрея Ефимыча Рагина, который хоть и был человеком умным, но не мог сделать что-то, чтобы изменить жизнь больницы к лучшему. Она находилась в ужасном состоянии, бедность и антисанитария, страдающие пациенты, которые не получают должного лечения, множество документов, требующих заполнения… И безразличие ко всему этому Рагина. Поначалу он пытался работать усердно, но после понял, что это бессмысленно. Большую часть времени он читает книги и ведёт беседы с почтмейстером.

Однажды Рагин заходит в палату №6, где находятся душевно больные, и находит там человека, с которым ему есть о чём поговорить. Беседы и дискуссии с пациентом Громовым производят глубокое впечатление на Рагина. Можно ли рассуждать о страданиях, если сам живёшь в комфорте? Можно ли считаться одиночкой, если ты просто не видишь единомышленников? Можешь ли ты быть врачом, когда не веришь в медицину? В конце концов, Рагин сам оказывается в числе пациентов, помещённых в палату №6.

На нашем сайте вы можете скачать книгу «Палата №6» Чехов Антон Павлович бесплатно и без регистрации в формате epub, fb2, pdf, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Мнение читателей

В повести затронуто несколько проблем, над которыми автор заставляет размышлять, спорить или соглашаться

Кто бы что не говорил, современная литература, даже современные переводы классики в подметки не годятся шедевральному прошлому.

Вроде событий много, но все они так легко и плавно сменяют друг друга, что даже казалось бы неожиданная концовка не производит впечатления

В этом произведении Чехов поднимает множество проблем

Источник

Чехов палата номер 6 книга

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает затем, чтобы помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам еду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны, Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голосу и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желанно говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в ном сумасшедшего ч человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попури из старых, но еще не допетых песен.

Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где он учился в уицверсигеге, получал шестьдесят-семьдесят рублей в месяц и не имел никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он должен был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и все-таки голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой жизни не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив университет, уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил место учителя в уездном училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и скоро бросил место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь только хлебом и водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он до тех пор, пока не был уволен по болезни.

Источник

Палата № 6 — Чехов А.П.

В боль­нич­ном дворе стоит неболь­шой фли­гель, окру­жен­ный целым лесом репей­ника, кра­пивы и дикой конопли. Крыша на нем ржа­вая, труба напо­ло­вину обва­ли­лась, сту­пеньки у крыльца сгнили и поросли тра­вой, а от шту­ка­турки оста­лись одни только следы. Перед­ним фаса­дом обра­щен он к боль­нице, зад­ним – гля­дит в поле, от кото­рого отде­ляет его серый боль­нич­ный забор с гвоз­дями. Эти гвозди, обра­щен­ные остри­ями кверху, и забор, и самый фли­гель имеют тот осо­бый уны­лый, ока­ян­ный вид, какой у нас бывает только у боль­нич­ных и тюрем­ных построек.

Если вы не бои­тесь ожечься о кра­пиву, то пой­демте по узкой тро­пинке, веду­щей к фли­гелю, и посмот­рим, что дела­ется внутри. Отво­рив первую дверь, мы вхо­дим в сени. Здесь у стен и около печки нава­лены целые горы боль­нич­ного хлама. Мат­рацы, ста­рые изо­дран­ные халаты, пан­та­лоны, рубахи с синими полос­ками, никуда негод­ная, истас­кан­ная обувь, – вся эта рвань сва­лена в кучи, пере­мята, спу­та­лась, гниет и издает удуш­ли­вый запах.

На хламе все­гда с труб­кой в зубах лежит сто­рож Никита, ста­рый отстав­ной сол­дат с поры­же­лыми нашив­ками. У него суро­вое, испи­тое лицо, навис­шие брови, при­да­ю­щие лицу выра­же­ние степ­ной овчарки, и крас­ный нос; он невы­сок ростом, на вид сухо­щав и жилист, но осанка у него вну­ши­тель­ная и кулаки здо­ро­вен­ные. При­над­ле­жит он к числу тех про­сто­душ­ных, поло­жи­тель­ных, испол­ни­тель­ных и тупых людей, кото­рые больше всего на свете любят поря­док и потому убеж­дены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уве­рен, что без этого не было бы здесь порядка.

Далее вы вхо­дите в боль­шую, про­стор­ную ком­нату, зани­ма­ю­щую весь фли­гель, если не счи­тать сеней. Стены здесь выма­заны грязно-голу­бою крас­кой, пото­лок закоп­чен, как в кур­ной избе, – ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обез­об­ра­жены желез­ными решет­ками. Пол сер и зано­зист. Воняет кис­лою капу­стой, фитиль­ною гарью, кло­пами и амми­а­ком, и эта вонь в первую минуту про­из­во­дит на вас такое впе­чат­ле­ние, как будто вы вхо­дите в зверинец.

В ком­нате стоят кро­вати, при­вин­чен­ные к полу. На них сидят и лежат люди в синих боль­нич­ных хала­тах и по-ста­рин­ному в кол­па­ках. Это – сумасшедшие.

Всех их здесь пять чело­век. Только один бла­го­род­ного зва­ния, осталь­ные же все мещане. Пер­вый от двери, высо­кий, худо­ща­вый меща­нин с рыжими, бле­стя­щими усами и с запла­кан­ными гла­зами, сидит, под­пе­рев голову, и гля­дит в одну точку. День и ночь он гру­стит, пока­чи­вая голо­вой, взды­хая и горько улы­ба­ясь; в раз­го­во­рах он редко при­ни­мает уча­стие и на вопросы обык­но­венно не отве­чает. Ест и пьет он маши­нально, когда дают. Судя по мучи­тель­ному, бью­щему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начи­на­ется чахотка.

За ним сле­дует малень­кий, живой, очень подвиж­ной ста­рик с острою бород­кой и с чер­ными, куд­ря­выми, как у негра, воло­сами. Днем он про­гу­ли­ва­ется по палате от окна к окну или сидит на своей постели, под­жав по-турецки ноги, и неуго­монно, как сне­гирь, насви­сты­вает, тихо поет и хихи­кает. Дет­скую весе­лость и живой харак­тер про­яв­ляет он и ночью, когда встает за тем, чтобы помо­литься Богу, то есть посту­чать себя кула­ками по груди и поко­вы­рять паль­цем в две­рях. Это жид Мой­сейка, дура­чок, поме­шав­шийся лет два­дцать назад, когда у него сго­рела шапоч­ная мастерская.

Из всех оби­та­те­лей палаты № 6 только ему одному поз­во­ля­ется выхо­дить из фли­геля и даже из боль­нич­ного двора на улицу. Такой при­ви­ле­гией он поль­зу­ется издавна, веро­ятно, как боль­нич­ный ста­ро­жил и как тихий, без­вред­ный дура­чок, город­ской шут, кото­рого давно уже при­выкли видеть на ули­цах, окру­жен­ным Маль­чиш­ками и соба­ками. В хала­тишке, в смеш­ном кол­паке и в туф­лях, ино­гда боси­ком и даже без пан­та­лон, он ходит по ули­цам, оста­нав­ли­ва­ясь у ворот и лаво­чек, и про­сит копе­ечку. В одном месте дадут ему квасу, в дру­гом – хлеба, в тре­тьем – копе­ечку, так что воз­вра­ща­ется он во фли­гель обык­но­венно сытым и бога­тым. Всё, что он при­но­сит с собой, отби­рает у него Никита в свою пользу. Делает это сол­дат грубо, с серд­цем, выво­ра­чи­вая кар­маны и при­зы­вая Бога в сви­де­тели, что он нико­гда уже больше не ста­нет пус­кать жида на улицу и что бес­по­рядки для него хуже всего на свете.

Мой­сейка любит услу­жи­вать. Он подает това­ри­щам воду, укры­вает их, когда они спят, обе­щает каж­дому при­не­сти с улицы по копе­ечке и сшить по новой шапке; он же кор­мит с ложки сво­его соседа с левой сто­роны, пара­ли­тика. Посту­пает он так не из состра­да­ния и не из каких-либо сооб­ра­же­ний гуман­ного свой­ства, а под­ра­жая и невольно под­чи­ня­ясь сво­ему соседу с пра­вой сто­роны, Громову.

Иван Дмит­рич Гро­мов, муж­чина лет трид­цати трех, из бла­го­род­ных, быв­ший судеб­ный при­став и губерн­ский сек­ре­тарь, стра­дает манией пре­сле­до­ва­ния. Он или лежит на постели, свер­нув­шись кала­чи­ком, или же ходит из угла в угол, как бы для моци­она, сидит же очень редко. Он все­гда воз­буж­ден, взвол­но­ван и напря­жен каким-то смут­ным, неопре­де­лен­ным ожи­да­нием. Доста­точно малей­шего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он под­нял голову и стал при­слу­ши­ваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выра­жает край­нее бес­по­кой­ство и отвращение.

Мне нра­вится его широ­кое, ску­ла­стое лицо, все­гда блед­ное и несчаст­ное, отра­жа­ю­щее в себе, как в зер­кале, заму­чен­ную борь­бой и про­дол­жи­тель­ным стра­хом душу. Гри­масы его странны и болез­ненны, но тон­кие черты, поло­жен­ные на его лицо глу­бо­ким искрен­ним стра­да­нием, разумны и интел­ли­гентны, и в гла­зах теп­лый, здо­ро­вый блеск. Нра­вится мне он сам, веж­ли­вый, услуж­ли­вый и необык­но­венно дели­кат­ный в обра­ще­нии со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вска­ки­вает с постели и под­ни­мает. Каж­дое утро он поздрав­ляет своих това­ри­щей с доб­рым утром, ложась спать – желает им спо­кой­ной ночи.

Кроме посто­янно напря­жен­ного состо­я­ния и гри­мас­ни­ча­нья, сума­сше­ствие его выра­жа­ется еще в сле­ду­ю­щем. Ино­гда по вече­рам он запа­хи­ва­ется в свой хала­тик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начи­нает быстро ходить из угла в угол и между кро­ва­тей. Похоже на то, как будто у него силь­ная лихо­радка. По тому, как он вне­запно оста­нав­ли­ва­ется и взгля­ды­вает на това­ри­щей, видно, что ему хочется ска­зать что-то очень важ­ное, но, по-види­мому, сооб­ра­жая, что его не будут слу­шать или не пой­мут, он нетер­пе­ливо встря­хи­вает голо­вой и про­дол­жает шагать. Но скоро жела­ние гово­рить берет верх над вся­кими сооб­ра­же­ни­ями, и он дает себе волю и гово­рит горячо и страстно. Речь его бес­по­ря­дочна, лихо­ра­дочна, как бред, поры­ви­ста и не все­гда понятна, но зато в ней слы­шится, и в сло­вах, и в голосе, что-то чрез­вы­чайно хоро­шее. Когда он гово­рит, вы узна­ете в нем сума­сшед­шего и чело­века. Трудно пере­дать на бумаге его безум­ную речь. Гово­рит он о чело­ве­че­ской под­ло­сти, о наси­лии, попи­ра­ю­щем правду, о пре­крас­ной жизни, какая со вре­ме­нем будет на земле, об окон­ных решет­ках, напо­ми­на­ю­щих ему каж­дую минуту о тупо­сти и жесто­ко­сти насиль­ни­ков. Полу­ча­ется бес­по­ря­доч­ное, несклад­ное попурри из ста­рых, но еще недо­пе­тых песен.

Источник