быков истребитель о чем
Истребитель
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
Отзывы 26
Роман получился слабый, скучный и, главное, ненужный. Все, что хотел донести автор, – неколько нелишенных
проницательности суждений о природе сталинских 30-х – вполне могло бы уместиться в две старницы публицистической статьи или десяток страниц эссе, если уж так поджимает. Для чего понадобилось облекать это в маловысокожудожественную форму 400-страничного опуса, решительно не понятно.
Вместо эстетического наслаждения от краcот слога, глубоких философских прозрений на фоне головокружительного сюжета, обыватель, заплативший, как например я, 4 трудовых доллара получает бесструктурную кучу каких-то дурацких разговоров, встреч с роковыми женщинами, которые все, как на подбор, с ведьминой косинкой (вариант – рыжинкой) и говорят загадочно и страшно.
Не обошлось и без новаторства. Быков создал новый стиль, который я бы назвал речью интеллигентного, но сильно выпившего человека (ко второй половине романа, он, правда, выправляется). Заторможенное, спутанное сознание, обрывы фраз, перескакивание на другие темы – это содержание сознания уставшего Блума в одной из последних глав «Улисса». Но то, что у Джойса было сознательным приемом, у Быкова является барской добродушной расслабухой. На более глубоком уровне быковский стиль характеризуется смешением – в пределах одной странице и даже абзаца – трех различных дискурсов. Первый дискурс – дискурс всезнающего автора-Бога: он отвечает за всех и знает, кто куда пошел, о чем думает и какие у него волнения в душе пока он садился на уютную кушетку в гостиной пока прекрасная хозяйка отлучалась распорядиться по кухне. второй дискурс – это речь рассказчика – одного из действующих героев, но который знает больше других и от лица которого ведется основное повествование. И наконец, мысли-реплики-ремарки самого автора романа, т.е. Д. Быкова, который вкрапляет в повествование свои оценки и комментарии. Ну, полная мешанина.
Есть ли у романа герой? Чисто формально – по доле выделенного текста – да, роман о Волчаке (анаграмма «Чкалова»). Но Чкалов-Волчак гибнет где то на двух третях текста, а роман все продолжается и продолжается.
Есть еще у Быкова одна скверная привычка, замеченная еще с биографии Маяковского («13-й апостол», который вполне хорош в отличие от) – сокращать имена героев: Маяковский у него Маяк, Гриневицкий – Грин, Канделаки – Кандель, хорошо ума хватило Ляпидиевского не трогать. По задумке это должно показывать, что автор запанибрата со своим героями, этакий рубаха-парень, который с самим Маяковским на одной ноге, и вообще, «40 тысяч одних курьеров». Получается навязчиво и пошло.
Тема закрыта? О чем рассказывает книга Дмитрия Быкова «Истребитель»
Среди многочисленных сочинений Дмитрия Быкова есть два цикла с похожими названиями: «О-трилогия» и «И-трилогия». Первая состоит из романов «Оправдание», «Орфография» и «Остромов», во вторую входят «Икс», «Июнь» и «Истребитель». «О-трилогия» стартовала в 2001 году и завершилась в 2010-м, заключительная часть «И-трилогии» вышла только в 2021-м. Не совсем понятно, зачем эта легкомысленная игра с заголовками понадобилась автору, но рассказывает он в своих романах о событиях вполне серьезных, драматичных, часто трагических. Как, например, в свежем «Истребителе».
Аномальная фиксация отечественных прозаиков на историческом прошлом, мягко говоря, не новость. Дмитрий Быков вроде бы следует этому популярному тренду – но в то же время движется параллельным курсом. С одной стороны, половина его сольных романов – книги исторические. Но при этом все они посвящены только одной стране и только одной эпохе: советской истории первой половины XX века с редкими заходами в пятидесятые – шестидесятые, иные времена и континенты автора практически не интересуют.
Однако в новой книге Быков, похоже, завершил наконец свои многолетние поиски. «Этот роман – мое последнее обращение к советской истории, – признается он в предисловии к «Истребителю». – По крайней мере я так думаю, потому что в нем, кажется, объяснил себе ее феномен. Правильных, то есть универсальных, объяснений не бывает, но для меня эта тема закрыта».
Чисто формально «Истребитель» – хроника героических подвигов советских летчиков-испытателей и отважных моряков с ледокола, затертого полярными льдами в 1930-х, почти журналистская проза, роман в эпизодах и биографиях. С двумя побочными сюжетными линиями. Компетентные органы задерживают врача-патологоанатома Артемьева по подозрению в убийстве жены, но, не отыскав неопровержимых улик, отпускают его на все четыре стороны (случай уникальный, почти небывалый, но вполне реальный). А тем временем на берегу Черного моря женщина необычайной тревожной красоты заигрывает с одинокими командированными только для того, чтобы исчезнуть, так и не доведя курортный флирт до закономерного финала.
С летчиками все понятно. Испытатель – фигура многогранная и символическая. Плоть от плоти советской эпохи с ее лагерями и шарашками, индустриализацией и коллективизацией, искренним преклонением перед вождем и предчувствием неизбежной грядущей войны. Мифический герой, воспаряющий над бренным миром, преодолевающий себя, стремящийся к невозможному. Новый аристократ в стране декларированного равенства. Народный кумир с ограниченным сроком годности: уже к концу 1930-х отношение к авиационным рекордам в СССР изменилось, и испытатели утратили свой уникальный статус – к счастью для них, большинство героев романа до этого момента не дожили. И так далее и тому подобное – удивительно, что до Дмитрия Быкова никто не пытался всерьез раскрыть потенциал этого образа.
В то же время история советских испытателей, в которую погружает нас автор, с самого начала выруливает на альтернативные рельсы. «Заклепочникам», любителям ловить литераторов на технических и исторических неточностях, здесь по большому счету делать нечего.
Прототипы героев вроде бы вполне узнаваемы: парашютистка-рекордсменка Берлин-Шапиро у Быкова получает фамилию Лондон, Чкалов превращается в Волчака, Коккинаки – в Канделаки. Но сходство не полное: персонажи книги летают на других машинах, гибнут при иных обстоятельствах, чем реальные испытатели, некоторые образы и вовсе собирательные.
Люфт оставлен вполне сознательно, даже герой-повествователь, чьим прототипом, по признанию автора, стал Лазарь Бронтман, легендарный журналист «Правды», превращается в «Истребителе» в Льва Бровмана из «Известий». Иными словами, предъявлять претензии к фактуре – дохлый номер: альтернативная история есть альтернативная история, даже если похожа на реальную до степени смешения.
Однако это не поможет нам понять, почему «Истребитель» – последняя книга Дмитрия Быкова о советской эпохе и какое объяснение феномена СССР нашел для себя автор. За ответом, мне кажется, стоит обратиться к тем сюжетным линиям, которые на фоне героической саги кажутся побочными, необязательными, откровенно лишними.
Загадочная женщина без прошлого и патологоанатом, подозреваемый в убийстве, жертва и преследователь – они не могут обойтись друг без друга, составляют неразрывный дуэт, единое целое. Пожалуй, это единство – главный лейтмотив книги, основа мироощущения человека 1930-х. Все герои книги Быкова чувствуют себя соучастниками, все они заодно: наблюдательный и чуткий журналист, который понимает о своей эпохе слишком многое, – и прокурор Вышинский, инженеры из шарашки – и лукавый черт Берия, советский летчик, сражающийся в небе Испании, – и пленный немецкий офицер. Они делают одно большое важное дело: и те, кто сидит, – и те, кто сажает, и тот, кто расстреливает, – и те, кого расстреливают.
Речь не о стокгольмском синдроме – связь сложнее, механизм работает тоньше. Время от времени персонажи «Истребителя» пытаются прямыми словами объяснить принцип действия этой пружины себе и читателям, но получается так себе, аллегория сильнее и нагляднее. Пожалуй, убедительнее всех звучит теория гениального инженера Кондратьева – хотя не факт, что сам Дмитрий Быков полностью (да хоть бы и отчасти) разделяет взгляды этого героя.
«Всякая страна устроена черт-те как, но определяется она количеством приличных людей, которые в ней тут и там расставлены, – говорит Кондратьев. – И устройство это сконструировано так, что система как раз плодит довольно приличных людей. Которые входят с ней в противоречие. Но потом им становится дальше некуда деваться, и они или убегают. » – или улетают, растворяются в высоком чистом небе, откуда видно все, но возврата на землю уже нет и не предвидится.
Дмитрий Быков. Истребитель: Роман. – М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2021.
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 208 (7045) от 08.11.2021 под заголовком «Тема закрыта?».
Быков истребитель о чем
Дмитрий Быков. Истребитель. М.: Редакция Елены Шубиной, 2021
«Сколько уже можно описывать советское время?» — вопрос, которым так или иначе еще задаются в дискуссиях и статьях о современной русской литературе, хотя и новых историй «про здесь и сейчас» вроде бы хватает. Например, в коротком списке «Большой книги» этого года напрямую советский период затрагивают только «Архив Шульца» Владимира Паперного и «Вечная мерзлота» Виктора Ремизова. И все-таки нужно признать: общий корпус популярных текстов 2010-х годов, от «Обители» Захара Прилепина и книг Гузель Яхиной до «Урана» Ольги Погодиной-Кузьминой и «Авиатора» Евгения Водолазкина, создает картину не то чтобы заезженности темы, но избыточного к ней внимания. Вышедший весной «Истребитель» Дмитрия Быкова — тоже о сталинской эпохе. Правда, претензию «да сколько уже можно. » к роману предъявить трудно. Отчасти потому, что это завершение трилогии автора, объединенной в первую очередь как раз временем действия. Но главное — в итоге книга оказывается не о погружении в исторические реалии и далеко не об одном только Советском Союзе.
Хотя, казалось бы, в новой книге есть и летчики, и полярники, и шарашки, и непосредственно Сталин, в конце концов. Кроме того, к историческим личностям отсылают почти все главные персонажи, от пилота-виртуоза Волчака, чей прототип легко угадывается, стоит переставить буквы в фамилии, до патологоанатома Артемьева. Таких действующих лиц, именно действующих и оживленных деталями, а не просто упомянутых, наберется больше десятка. Роман похож на сеть переплетающихся линий: центральные посвящены советским героям-испытателям, а обрамляющие — ученым и некоей загадочной девушке Марине. Одних только историй летчиков насчитывается немало: трагическая любовь авиаторов Петрова и Степановой, романтический сноб Гриневский, фамилия которого неспроста порой сокращается до «Грина», упомянутый Волчак и его вдумчивый напарник Дубаков, жизнелюбивый Канделаки. Связующим звеном между ними можно считать корреспондента «Известий» Льва Бровмана, у которого тоже есть прототип — писавший об авиации журналист Лазарь Бронтман. И если в чем стоит упрекнуть «Истребитель», так это в странном стремлении поведать обо всех подряд, от известной советской парашютистки до французского писателя-эзотерика Рене Домаля. Местами кажется, будто автор хочет поставить рекорд, что забавно рифмуется с сюжетом его романа: летчики в нем тоже гоняются за рекордами, и даже воюющий в Испании Петров питает к войне скорее спортивный интерес. Возникает парадокс: несмотря на перенасыщенность событиями, книга написана увлекательно и выглядит безусловной удачей. Кроме того, в ней чувствуется удивительная легкость.
Курсанты летной школы Свердловского аэроклуба, 1939. Фото из фондов Госархива Свердловской области
Характерные для Дмитрия Быкова приемы, в свою очередь, никуда не исчезли — «Истребитель» полон явных и скрытых цитат, игры с читателем в «угадай откуда». Та же Аля между делом произносит строчку эпиграммы Ольги Голохвастовой на Тургенева, а безвестный родственник знаменитого ядерщика Лео Сцилларда вспоминает стихотворение венгерского поэта Эндре Ади «Впереди доброго князя тишины», из которого позднее выросла известная песня Nautilus Pompilius. Это не говоря уже об аллюзиях на популярных авторов: Хемингуэя, Цветаеву, Грина, Зощенко и Булгакова. Влияние последнего чувствуется сильнее всего, не только на уровне содержания, но и в шутливо-афористичной манере повествования. По стилю оно иногда тяготеет к прямому высказыванию: бывает, встречается внезапное, не принадлежащее персонажам «мы», а есть и полноценные метаприемы. Например, после фразы «Дальневосточная тайга в эти дни так красива, что хоть пиши на эту тему диктант» действительно начинаются описания природы в духе Паустовского и Пришвина.
Прямолинейность, пожалуй, главный залог легкости «Истребителя». Эссеистичность, редкая черта в современной прозе, выглядит свежо, да и в уста героев вкладываются рассуждения, непосредственно раскрывающие суть романа. Так, очень булгаковский, фаустианский мотив проговаривается в споре двух ученых. Может ли профессионал, «мастер», конструктор самолетов или талантливый летчик, избежать договора с дьяволом, в роли которого здесь выступает не снисходительный Воланд, а вездесущая тоталитарная система? С одной стороны, она будто специально выстроена для верящих в свое призвание мастеров-профессионалов, система их всячески поощряет; с другой — дьявол остается дьяволом, и итог сотрудничества с ним будет печальным. Отсюда и образ Сталина — не палача, а обаятельного стратега, Мефистофеля. Может показаться даже, что автор романа оправдывает Сталина, слишком уж харизматичным получился этот персонаж, но харизма его, конечно, недобрая. «Истребитель» вообще подспудно спорит с расхожим постулатом о банальности зла. Дух отрицанья уровня Сталина все-таки должен быть в чем-то привлекательным. Иначе откуда взяться культу личности?
Проблема, которую демонстрирует роман, по сути связана не только с добром и злом, но и с самой системой модерна. Почти одновременно с зарождением современного мировоззрения в конце XVI века возникает образ Фауста, дата появления которого акцентируется в «Истребителе». Фауст — новый главный герой эпохи, он прежде всего мастер, азартный профессионал, который пытается выйти за грань человеческих возможностей в своем деле и готов ради этого на договор с дьяволом. Квинтэссенции модерна — тридцатым годам ХХ века в целом, а не только событиям первых советских пятилеток, и посвящена новая книга Дмитрия Быкова. Не зря в ней так много места отведено Америке и Испании, приводятся беседы советских пилотов с немецкими и французскими коллегами. На глобальном уровне эпоха повсюду апеллирует к сверхчеловеку, возвеличивая профессионалов-фаустов, будь то США с их культом успеха, где есть своя летчица-героиня Амелия, или СССР, где буквально поклоняются преодолению любых пределов. У Быкова еще в 2002 году вышла статья «Блуд труда», названием отсылающая к стихотворению Мандельштама. В статье речь идет о подчас пугающей, подчас смешной сакрализации работы в советское время. Складывается впечатление, что «Истребитель» на «Блуд труда» и опирается, по большей части в том, что касается профессий особых — творческих и героических.
Курсант летного училища М. А. Коротков, по совместительству — токарь Уралмашзавода. Фото Эм. Барнловского
Один из персонажей-пилотов, Канделаки, чей прототип в реальности — Владимир Коккинаки, отличается от других летчиков-испытателей. «Кандель все проделывал играючи, и всех целей в жизни у него было, кажется, только летать, да повыше». Его отношение к профессии и рекордам не предполагает надрыва и пафоса. В том же «Блуде труда» Быков критикует именно культ превозмогания. В образе Канделаки, которому удается обыграть судьбу, видится своего рода вызов недостаткам модерна и постмодерна как ценностных систем. Высокие идеалы необходимы, но лишь в том случае, если человек тянется к ним без надрыва и гордыни. Подлинный профессионал — не тот, кто делает что-то лучше всех, а тот, кто делает что-то отлично и при этом получает удовольствие от процесса. Фаусту не понадобится Мефистофель, если он будет искать истину прежде всего потому, что хочет найти истину, а уже затем ради великого всеобщего блага. Тем более что великое всеобщее благо — понятие, которым в любые времена манипулируют разномастные мефистофели. А «подниматься к высотам играючи» — принцип в стиле как раз той эпохи, про которую пока не ясно, наступила или нет, но которую многие предрекают как метамодерн.
Истребитель Дм. Быкова
(Быков Дм. Л. Истребитель: роман. — М.: Издательство АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2021. — 570 с. — (Проза Дмитрия Быкова)
Маститый наш критик Г. Юзефович считает, что в двух последних своих романах «Июнь» и «Истребитель» Дм. Быков взял еще одну, самую высокую для себя на сегодня, планку художественности. И значит, мне повезло: знакомство с творчеством мастера я начал с наилучшего у него. «Июнь» мне в целом понравился, я назвал его «умной, хитрой и тонкой литературной игрой», квазиисторическим романом о нашем настоящем и, не дай-то бог, близком будущем. (Помните: Быков пророчит, что мы, как летом 1941 г., накануне теперь новой, возможно, и мировой войны. )
«Истребитель» есть окончание его «И»-триптиха («Икс», «Июнь», «Истребитель»), где на материале советских 1930-х гг. автор говорит все о том же нашем текущем моменте, хотя, конечно, и собственно историю не забывает. Концепция советского проекта Дм. Быкова проста: он хотел показать, что «…СССР построил общество, о котором вечно мечтало человечество,… только чтобы доказать, что это общество нежизнеспособно, и после того, как оно построено, делать в нем нечего. Советский Союз сделал больше, чем можно, а смысл жизни состоит в том, чтобы делать меньше». Конечно, звучит это несколько э-э… по-обломовски, но ведь и с фактами истории, с ее горьким опытом не поспоришь.
Занятно, что именно «Истребитель» иные прочли как быковскую осанну советской жизни. Даже Сталин у него, записного нашего либерала, дескать, добрый, умный хитрован — отец родной, в этом вот «Истребителе». То, что само слово «истребитель» относится даже и не лично к Сталину, а ко всему советскому проекту, как-то не взяли в толк. Я бы сказал, что истребитель здесь — самый дух эпохи героев, которым можно завидовать белой завистью (ведь бесспорно герои), но они обречены на подвиг ровно в той же мере, что и на гибель. Потому что после подвига делать им на земле нечего. «Герой на пенсии» звучит иронически. И в начавшейся войне вчерашние герои межконтинентальных рекордов оказались неумехами: практика жизни требовала скромных профи, а не полубогов.
Сталинским «соколам», героям-летчикам и полярникам 1930-х и посвящен роман «Истребитель». В семи главах с прологом и эпилогом даны истории этих людей. Не документально точно, но близко к тексту жизни. И под прозрачными «псевдонимами» мы угадываем реальных людей: Волчак — В. Чкалов, Петров — А. Серов, Кандель — Э. Кренкель, Канделаки — В. Коккинаки и т. п. Скажу честно: не все «портреты» так уж выразительны, интересны.
Пожалуй, тут больше всего повезло Волчаку-Чкалову: и по жизни он больно уж колоритный, яркий, и в романе его образ несет самую важную смысловую нагрузку: герой из героев — самый громкий, самый прославленный, самый беспощадный к себе и другим, самый любимый вождем и народом. И самая запоминающаяся сцена романа (по-моему) — речь Волчака на кремлевском банкете, где он упорно, до слез, до громкой истерики говорит о своем желании отдать жизнь за любимого товарища Сталина; образец душераздирающего фанатизма, причиной которого является страх перед той высотой, на которую он поднялся и после которой в жизни делать-то уже ему нечего. Автор, показалось, почти обходит то обстоятельство, что во взвинченной атмосфере конца 30-х, где громкие триумфы чередовались с не менее громкими (и гораздо более грозными) процессами над «врагами народа», эта истерика гипермужественного человека была психологически оправдана именно обстановкой террора.
Вообще это в стиле Быкова: давать ситуацию как бы сквозь фильтры, контурно. Читатель сам должен догадаться о причинах поступков персонажей, достроить ситуацию или мучиться догадками. Это рискованный прием: он порождает и недопонимание смыслов, и недопрописанность сюжетных линий, и просто делает впечатление от текста, от персонажа неотчетливым и быстро забываемым. Так же было ведь и в «Июне»: прекрасно помнишь М. Цветаеву с этим ее резким жестом (бросала вишни в рот, чтобы не сказать лишнего), мещаночку Крапивину, роковую и ласковую красавицу Лию (явно образ, навеянный Лилей Брик). А вот ни один мужской персонаж не запомнился, выветрился. Лучшие страницы обоих романов — о любви, самые точные речевые характеристики — у женских образов. «Мужики» с их одеревенелою одержимостью в «Истребителе» (за исключением Волчака) — испаряются из памяти мгновенно. Остается общее впечатление мучительного надсада и хронической мужской небритости.
Конечно, «Истребитель» без привычной для Быкова игры с читателем не обошелся. Я имею в виду образ патологоанатома и маньяка Артемьева. Если летчики-полярники — сияющие вершины эпохи, то Артемьев — ее грязное дно, этакий фрик, который в условиях войны неожиданно становится незаменимым хирургом в полевом госпитале. Таков черный юмор жизни! В романе очень туманно дается понять, что Артемьев вроде бы делает какие-то эксперименты для государства. Так, он оживил (или что с ней сделал — преобразовал. ) свою жену, которая периодически посещает советские курорты и рассказывает пляжным соблазнителям, какое они пшено рядом с ее супругом.
Есть и еще одна линия в романе — рассказ о подпольной организации, один из членов которой (как минимум) проводит эксперименты околокосмической тематики в колхозной МТС. Но настолько это все вяло увязано в общий сюжетный узел, что выглядит пустым, неоправданным интересничаньем со стороны автора. Для удержания читательского внимания вполне было б довольно и главной линии.
Итак, семь историй, семь (больше!) судеб, каждая из которых показывает нам оборотную сторону официальной солнечной картинки советских 30-х. Здесь-то и выявляется главное противоречие этого времени: необычайно сильные индивидуальности и волевые личности лишены в предложенных им историей социальных условиях права на себя. Сверхчеловеки по замесу, они права на свободное проявление своей личностной воли не имеют. Особенно в этом смысле показательна история третья («Двое»). Летчик Петров (Серов) и летчица Степанова (П. Осипенко) влюблены друг в друга. Но соединиться им мудрено, ведь оба — фигуры публичные, не только люди и летчики, но и актеры крепостного театра под названием «образцовая советская семья». И ощущение неволи, которая сковывает безупречных вроде бы героев «Истребителя», от главы к главе будет лишь нарастать…
Читатель, наверно, скажет: в сущности, эти кумиры 30-х в чем-то слишком похожи на наших звезд — невольников современных пиар-технологий. Есть, будет точно соблазн по итогам прочтенья «Истребителя» назвать и весь советский проект гигантской пиар-акцией, правда, уж слишком кровавой, да и кончившейся провалом. Что ж, неровный, но порой с превосходно написанными страницами роман Быкова заставляет думать именно так — хотя и без учета гораздо более противоречивого контекста той далекой уже эпохи.
Истребитель
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
«Истребитель» – роман о советских летчиках, «соколах Сталина». Они пересекали Северный полюс, торили воздушные тропы в Америку. Их жизнь – метафора преодоления во имя высшей цели, доверия народа и вождя. Дмитрий Быков попытался заглянуть по ту сторону идеологии, понять, что за сила управляла советской историей. Слово «истребитель» в романе – многозначное. В тридцатые годы в СССР каждый представитель «новой нации» одновременно мог быть и истребителем, и истребляемым – в зависимости от обстоятельств. Многие сюжетные повороты романа, рассказывающие о подвигах в небе и подковерных сражениях в инстанциях, хорошо иллюстрируют эту главу нашей истории.
– Задача, – сказал Антонов. – Внутри квадрата взята произвольная точка. Произвольная. От нее к серединам сторон проведены отрезки, имеем четыре неравных прямоугольника. Так? – Ну, так. – Имеем площади трех, найти четвертую. Антонов ждал по крайней мере, что Кондратьев зашевелится, извлечет карандашный огрызок, засветит керосиновую лампу, будет что-то чертить, – но тот одобрительно щелкнул языком и сказал только: – Изящно. – Ну? – Сложить два противолежащих и вычесть третий. Антонов обиделся. Он все-таки задумался минут на пять, когда сам решал этот пример. – Там достроить немного, – словно в утешение ему сказал Кондратьев, – соединить эти середины, и тогда видно.
– Задача, – сказал Антонов. – Внутри квадрата взята произвольная точка. Произвольная. От нее к серединам сторон проведены отрезки, имеем четыре неравных прямоугольника. Так? – Ну, так. – Имеем площади трех, найти четвертую. Антонов ждал по крайней мере, что Кондратьев зашевелится, извлечет карандашный огрызок, засветит керосиновую лампу, будет что-то чертить, – но тот одобрительно щелкнул языком и сказал только: – Изящно. – Ну? – Сложить два противолежащих и вычесть третий. Антонов обиделся. Он все-таки задумался минут на пять, когда сам решал этот пример. – Там достроить немного, – словно в утешение ему сказал Кондратьев, – соединить эти середины, и тогда видно.
Подлинная Россия не была видна снаружи, о ней никто из посторонних понятия не имел, но параллельно с невидимой сетью
Подлинная Россия не была видна снаружи, о ней никто из посторонних понятия не имел, но параллельно с невидимой сетью
Точно так же для этой цели СССР построил общество, о котором вечно мечтало человечество, к которому стремились, смертельно рискуя, лучшие умы, только чтобы доказать, что это общество нежизнеспособно, и после того, как оно построено, делать в нем нечего.
Точно так же для этой цели СССР построил общество, о котором вечно мечтало человечество, к которому стремились, смертельно рискуя, лучшие умы, только чтобы доказать, что это общество нежизнеспособно, и после того, как оно построено, делать в нем нечего.
нады, мы сели в Штатах, теоретически могли бы и до Мексики… Не надо, не надо до Мексики, сказал Трояновский. В голосе его послышалась не очень хорошая усмешка, Волчак был чуток к таким вещам, но тогда не понял, а когда понял, ругал себя страшно: ах же я, садовая голова, куда сунулся с этой Мексикой?!
нады, мы сели в Штатах, теоретически могли бы и до Мексики… Не надо, не надо до Мексики, сказал Трояновский. В голосе его послышалась не очень хорошая усмешка, Волчак был чуток к таким вещам, но тогда не понял, а когда понял, ругал себя страшно: ах же я, садовая голова, куда сунулся с этой Мексикой?!
С этой книгой читают
Отзывы 26
Роман получился слабый, скучный и, главное, ненужный. Все, что хотел донести автор, – неколько нелишенных
проницательности суждений о природе сталинских 30-х – вполне могло бы уместиться в две старницы публицистической статьи или десяток страниц эссе, если уж так поджимает. Для чего понадобилось облекать это в маловысокожудожественную форму 400-страничного опуса, решительно не понятно.
Вместо эстетического наслаждения от краcот слога, глубоких философских прозрений на фоне головокружительного сюжета, обыватель, заплативший, как например я, 4 трудовых доллара получает бесструктурную кучу каких-то дурацких разговоров, встреч с роковыми женщинами, которые все, как на подбор, с ведьминой косинкой (вариант – рыжинкой) и говорят загадочно и страшно.
Не обошлось и без новаторства. Быков создал новый стиль, который я бы назвал речью интеллигентного, но сильно выпившего человека (ко второй половине романа, он, правда, выправляется). Заторможенное, спутанное сознание, обрывы фраз, перескакивание на другие темы – это содержание сознания уставшего Блума в одной из последних глав «Улисса». Но то, что у Джойса было сознательным приемом, у Быкова является барской добродушной расслабухой. На более глубоком уровне быковский стиль характеризуется смешением – в пределах одной странице и даже абзаца – трех различных дискурсов. Первый дискурс – дискурс всезнающего автора-Бога: он отвечает за всех и знает, кто куда пошел, о чем думает и какие у него волнения в душе пока он садился на уютную кушетку в гостиной пока прекрасная хозяйка отлучалась распорядиться по кухне. второй дискурс – это речь рассказчика – одного из действующих героев, но который знает больше других и от лица которого ведется основное повествование. И наконец, мысли-реплики-ремарки самого автора романа, т.е. Д. Быкова, который вкрапляет в повествование свои оценки и комментарии. Ну, полная мешанина.
Есть ли у романа герой? Чисто формально – по доле выделенного текста – да, роман о Волчаке (анаграмма «Чкалова»). Но Чкалов-Волчак гибнет где то на двух третях текста, а роман все продолжается и продолжается.
Есть еще у Быкова одна скверная привычка, замеченная еще с биографии Маяковского («13-й апостол», который вполне хорош в отличие от) – сокращать имена героев: Маяковский у него Маяк, Гриневицкий – Грин, Канделаки – Кандель, хорошо ума хватило Ляпидиевского не трогать. По задумке это должно показывать, что автор запанибрата со своим героями, этакий рубаха-парень, который с самим Маяковским на одной ноге, и вообще, «40 тысяч одних курьеров». Получается навязчиво и пошло.