бунин окаянные дни о чем

Иван Бунин. Окаянные дни

«ПОДОЖДЕМ, ПРАВОСЛАВНЫЕ, КОГДА БОГ ПЕРЕМЕНИТ ОРДУ. »
(Бунин)

Многие русские люди не приняли Октябрьской революции, «бунта бессмысленного и беспощадного», и это строгое неприятие пронесли через всю жизнь. Но неприятие советской власти Буниным, его резко отрицательное отношение к событиям в революционной России остаются обособленными, ярко индивидуальными, почти не поддающимися сравнению. По внешним признакам бунинское отрицание социализма несколько схоже с отрицанием большевистского режима, которое исповедовал в своих философских трудах современник и тезка Бунина Иван Ильин. Однако эти две нелюбви к одному и тому же жизненному явлению, внешне схожие, по православной сути, как мы увижим ниже, крепко отличаются друг от друга. Впрочем, про Ильина и его отношения к Красной России мы уже нашим читателям рассказывали, а про Бунина – попытаемся рассказать сегодня. Тем более, что бунинский урок для нас полезен, думается, ничуть не меньше ильинского.

То, что всякая революция, всякий бунт приносят народу одни беды, Иван Алексеевич Бунин понял рано. Скорее всего, здесь на него оказало влияние его искренняя, с раннего детства, религиозность, чистая приверженность заповедям Иисуса Христа. На формирование убеждений начинающего поэта и писателя сказалось и его жадное, вдумчивое изучение произведений Пушкина, Гоголя, Чехова, Достоевского, Толстого. О крестьянских бунтах, революциях, войнах мы уже читаем в ранних рассказах Бунина, таких как «Учитель», «Последняя весна», «Последняя осень», в повести «Деревня».

Скажем, в «Последней весне», в самом начале, рассказывается о деревенском пареньке Мотьке, который собирается идти на войну.

– Так ведь убьют! – говорит ему автор.

– Пущай убивают. Перед тем, как убьют, я и сам многих поубиваю, – отвечает Мотька.

А в конце рассказа речь уже о беженцах: уехали из прифронтовой полосы, ходят по селам, собирают милостыню.

– Чего ж вы уехали от дому-то, от хозяйства? – спрашивают их селяне.

– А, жить нельзя, – отвечают беженцы. – Замучили поборами на раненых. Раненых кажный день сотни, а мы-то одне.

Повесть «Деревня», принесшая громкую славу Бунину, написана была задолго до октябрьского бунта, но уже в ней отчетливое предощущение грядущих страшных событий. Горят усадьбы помещиков. Крестьяне пытаются поделить меж собой хозяйские земли, заслышав, что вышел-де какой-то указ об изъятии у многоземельных хозяев наделов в пользу бедняков. Вон уже когда готовы были крестьяне взяться за вилы да строить счастье на чужой беде.

Понятно, и в этих произведениях, и в более поздних – неприятие Буниным разрушительных бурь и невзгод выражено, как говорится, языком художественных образов. Резок, груб порой этот язык (писатель всегда был сторонником изображения жёсткой правды), но это был язык художественной литературы. И чувствуется, что его уже Бунину не хватало. Жестокая правда жизни требовала иных средств. И он нашел соответствующие средства.

Долгие годы Иван Алексеевич вел дневники, в которые наспех, в свободные минутки, заносил тронувшие его события, впечатления, факты, комментарии. Многое из этих заметок потерялось после революции, когда Бунин вынужден был покинуть Москву и уехать в Одессу, а потом вместе с разгромленными белогвардейцами – бежать в Европу. И все-таки кое-какие тетрадки сохранились, и вот из них-то писатель сумел создать нечто такое, чему, как, пожалуй, и «Архипелагу ГУЛАГ» Солженицына, нет названия. Ни эссе, ни дневниковая проза, ни публицистические заметки – ничто для обозначения этого жанра не подходит. Стихийно родившийся, он значительно богаче, ёмче и эмоциональнее всех, уже существующих прозаических форм.

Да, конечно, мы говорим об «Окаянных днях», наподобие грома грянувших даже после всех нас ошеломивших тогда трех томов солженицынского «ГУЛАГа». Помню, с каким жадным интересом ходили в то время (с десяток лет назад) тонкие брошюрки с «Окаянными днями», выпущенные небольшим тиражом каким-то разворотливым коммерческим издательством. Впрочем, такой ажиотаж стоил того.
Никогда не публиковавшаяся у нас в России книга Ивана Бунина поражала с первой фразы.

«Москва 1918 г. 1 января (старого стиля).
Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так.

А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы, – кого ни встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:

— Да полноте вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет.

Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше. »

И только одну-единственную старуху встретил Бунин в Мерзляковском переулке – на костылях, плачущую, понявшую всю горечь произошедшей трагедии.

– Батюшка, – сказала она, – возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!

Эх, если бы на тринадцать. На сто лет пропала Россия. Почти на целый век полонит ее шумливая большевистская орда. И это с первых дней революции пророчески понял великий писатель. Понял, потому что хорошо изучил, хорошо узнал, хорошо прочувствовал жизнь русского народа. И, пожалуй, самым страшным в этом изученном, узнанном и прочувствованном было то, что мужик уже тогдашней Руси потихоньку-полегоньку отходил и отходил от Бога. Имя Вседержителя, Творца всего живого и неживого, становилось этаким прикрытием для полуверы – полуневерия многих селян, да и горожан тоже.

Вот такой селянин или горожанин, схоронивший в своей душе заветы Христа, главный из которых – любовь к ближнему, такой (в скобках) «верующий» непременно пойдет за большевистской властью, громогласно заявившей о том, что Бога нет, и всячески потворствующей низменным страстям человека. И не только пойдет, но всячески хвалить ее и защищать будет. До тех пор будет дружить с коммунистами-атеистами, пока не надоест жить грешно, пока душа не запросится к свету Божьему.

Вот потому-то и понял Иван Бунин с первых дней революции то, что разгул большевизма будет долгим, отнюдь не тринадцать лет, и что чем дальше, тем будет все бесчеловечнее и ужаснее. И он напишет такие стихи:

Хозяин умер, дом забит,
Цветет на стеклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт,
И по хлевам чадит навоз.
Жара, страда. Куда ж летит
Через усадьбу шалый пёс.
Вот рожь горит, зерно течёт,
А кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудёт,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И как Мамай всю Русь пройдет.

Ивана Алексеевича Бунина долгое время считали лишь талантливым писателем с небывало острым зрением на мир, отказывая ему в способностях видеть мир целостно, взаимосвязанно, философски. О том, что это не так, мы убедились только что. В первые дни после революции только глубоко думающий философ мог предсказать, что большевизм долгие годы будет тиранить православную страну. Мы видели, как точно обосновал он свои убеждения.

Но причины торжества красной тирании виделись Бунину не только в отходе от Бога; он шел в своей концепции дальше и, подобно Ильину, обнаруживал корни этих причин в душе человеческой. Вот какую мысль находим мы в «Окаянных днях»: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, облаков, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из древа, – и дубина, и икона», – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев. Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто? А ведь говорили, что я только ненавижу. »

Итак, по свидетельству самого писателя, он ненавидел не весь русский народ, а ту его часть, которая поддалась «обработке Емельки Пугачева», а точнее – обработке большевистской; и страдал, бился за ту часть народа, которая осталась с Сергием Радонежским. Но вот ведь тут какое дело. Не два типа существует в народе, а один, славянский, но в типе этом перемешено всё – и добро и зло, и правда и кривда, и вера и безверие, и греховность и святость. В силу «страшной переменчивости» человеческой души – отход от Бога и совершается. «Меняющиеся» славяне как раз и поддержали большевиков, пошли за ними и шли, пока вконец не разочаровались. А разочаровавшись и раскаявшись, многое поняв, вновь поспешили к Творцу.

В принципе, эту концепцию видим мы в православном догматическом богословии, ее же находим и в трудах философа Ивана Ильина (скажем, в работе «О русской идее»). А поскольку греховным, безбожным становится все тот же человек, созданный Богом, то к этому человеку у Ильина, как и у большинства православных богословов, нет никакой ненависти, а есть страшная боль за него, есть постоянная молитва к Всевышнему, чтобы подпавшего под влияние «Емельки Пугачева» Он направил на путь истинный. Хотя, подобно Бунину, и Ильин не мог принять безбожия на Руси, и очень резко отзывался о Красной России, и словом своим, примером стремился сделать всё возможное, чтобы большевистский плен закончился как можно скорее.

Вот оно – различие в отношениях Бунина и Ильина к безбожному бунту в России: Бунин не мог принять революции и ненавидел тех, кто принял революционную дикость; Ильин тоже не мог принять губительной революции, беспощадно ее критиковал, но участников разрушения прежнего уклада жизни ненавидеть не мог; он знал, что в конце концов многие из них опомнятся, осознают свой грех и снова вернутся к Богу.

Если говорить по большому счету, то Бунина и Ильина разделило различное понимание главной заповеди Христовой – любить ближних и врагов. Настоящая любовь требует полного прощения, которое исключает ненависть. Ведь ненависть – это никакое не достоинство, а большой и тяжкий христианский грех. Вспомним слова Иисуса, распятого на кресте. Это были не проклятия убийцам и мучителям. Это была просьба к Богу Отцу простить их. Иисус взмолился в муках: «Отче! прости им, ибо не ведают, что творят».

Впрочем, нас не должно удивлять различие в понимании двумя русскими гениями сути Божественной заповеди о любви, ведь, как известно, и до сих пор не только среди писателей и философов, но даже и среди богословов нет на этот счет единого мнения, хотя, как мне кажется, сердце истинно верующего обязательно склонится к убеженности Христа прощать даже врагам Своим. Бунин, к сожалению, так не думал. В парижской речи «Миссия русской эмиграции» он говорил о революционном мужике: «И дикарь всё дробил, всё топтал и даже дерзнул на то, чего ужаснулся бы сам дьявол: он вторгся в самые Святые святых своей родины, в место страшного и благословенного таинства, где века почивал величайший Зиждитель и Заступник ее, коснулся раки Преподобного Сергия, гроба, перед коим веками повергались целые сонмы русских душ в самые высокие мгновения их земного существования. Боже, и это к этому самому дикарю должен я идти на поклон и служение? Это он будет державным хозяином всея новой Руси, осуществившим свои «заветные чаяния» за счет соседа, зарезанного им из-за полдесятины лишней земельки?» Подобные мысли встречаем мы и в «Окаянных днях».

Пожалуй, только этот момент – ненависть к врагам России – меня и насторожила при еще одном прочтении бунинских «Дней» и «Миссии русской эмиграции». Всё остальное вызывает изумление и удивление. Ну, скажем, хотя бы то пророческое видение, что революция, бунт народный даны нам Богом в наказание за равнодушие к судьбе русского мужика, за безразличие к его чаяниям и запросам, за отход от Бога, за нашу неправедную жизнь.

Или хотя бы тот призыв к русским, оказавшимся за рубежом, ни словом, ни делом не поддерживать Русь Советскую, противостоять ей истинной верой в Бога, в добро, высокую нравственность и справедливость и тем самым выполнить свою трагическую, но такую нужную для потомков, да и для тогдашней России миссию.

Не может быть незамеченной и убежденность писателя в то, что Бог сменит гнев на милость, и дни испытания подойдут к концу. Приведу еще одну небольшую цитату из Бунина: «Скорбно и трогательно – говорили на древней Руси: «Подождем, православные, когда Бог переменит орду». Давайте подождем и мы. »

Бунин дождался только начала перемены орды – ухода из жизни Сталина, вождя восставших масс. Нам с вами довелось увидеть падение Советской Империи, возрождение разрушенных церквей, возвращение людей от безверия к вере, более глубинное постижение истин Православия. Как бы порадовался Иван Алексеевич Бунин всем этим знаменательным переменам. Порадовался с его постоянной искренностью.

Источник

Бунин окаянные дни о чем

В дневнике «Окаянные дни» Иван Бунин показал страшную сторону человека. Писатель верил, что книга будет иметь огромное значение для потомков, но предупреждал, что прочувствовать до конца всю трагедию революции и гражданской войны никто не сможет.

«Да, я последний, чувствующий это прошлое,
время наших отцов и дедов…»
Иван Бунин

По поводу объективности книги «Окаянные дни» русского писателя и поэта Ивана Бунина до сих пор идет множество споров. Действительно, на страницах своего произведения автор буквально проклял Октябрьскую революцию, описав ее в самых мрачных тонах из всех возможных. И в этом нет ничего удивительного: Иван Бунин всегда был откровенно брезглив к любой форме насилия, унижения, грубости. Сам он по этому поводу писал: «… Настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша «пристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важны «страсть» только «революционного народа»? А мы-то что ж, не люди, что ли?».

«Окаянные дни» содержат дневниковые записи, которые Бунин вёл в Москве и Одессе с 1918 по 1920 год. В книгу вошли не только мысли и переживания автора, но и его воспоминания, сны, диалоги с современниками, цитаты из газет, слухи, зарисовки уличных сцен и так далее. Благодаря точности, с которой Бунину удалось передать события тех дней, книга представляет большой исторический интерес. Изначально дневник писателя не был рассчитан для публикации, но сложившиеся обстоятельства изменили решение автора.

Впервые фрагменты произведения были опубликованы в Париже в русской эмигрантской газете «Возрождение» в 1925—1927 годах. В полном виде книга была опубликована в 1936 году берлинским издательством «Petropolis» в составе Собрания сочинений. В СССР «Окаянные дни» не публиковалась вплоть до перестройки.

Разочарование в революции

Иван Бунин крайне тяжело пережил Октябрьскую революцию и последовавшую за ней гражданскую войну. Русская поэтесса и писательница Галина Кузнецова, которая состояла в близких отношениях с автором, в своем «Грасском дневнике» писала: «В сумерки Иван Алексеевич вошёл ко мне и дал свои «Окаянные дни». Как тяжёл этот дневник!! Как-нибудь он прав — тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства временами. Коротко сказала что-то по этому поводу — рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал…».

Для Ивана Бунина, человека, которого всегда отличало предельно развитое чувство собственного достоинства, а также неспособность лгать, притворяться, идти на компромисс со своей совестью, революция стала настоящей национальной катастрофой. Здесь стоит отметить, что накануне писатель говорил о необходимости перемен. Так, он признавался своему племяннику литератору Николаю Пушешникову, что в глубине души верил, «что революция для нас спасение и что новый строй поведет к расцвету государства». Причем Иван Бунин никогда не был участником политической борьбы и даже не состоял в партиях. Он отвергал большевистский строй не по идеологической причине, ему была отвратительна эта власть с моральной и эстетической точки зрения.

Далеко не всем удается подстроиться под новый политический режим. Грузинскому знакомому Ивана Бунина, в трамвае, солдат рассказывал: «Хожу без работы, пошел в Совет депутатов просить места – мест, говорят, нету, а вот тебе два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться. Я их послал куда подале, я честный человек…».

Бунин чувствует себя разочарованным. Он пишет: «“Святейшее из званий”, звание “человек”, опозорено как никогда. Опозорен и русский человек, – и что бы это было бы, куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось “ледяных походов”!». Чуть позже он сделает запись о том, что теперь нигде не сможет найти покоя, ни в Италии, ни во Франции. Иван Бунин воскликнет: «…везде было бы противно, – опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, – как мало они видели, даже мои!».

Состояние постоянного напряжения и страха очень четко передает следующие строки: «Жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоеванным, и завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги».

Бунин не единственный, кто воспринимает происходящее как невосполнимую потерю. Особенно тяжело пришлось людям старшего поколения. Писатель вспоминает, как в Москве стал свидетелем похоронной процессии. Он пишет: «…и вдруг, бешено стреляя мотоциклетом, вылетает с Никитской животное в кожаном картузе и кожаной куртке, на лету грозит, машет огромным револьвером и обдает грязью несущих гроб:

Несущие шарахаются в сторону и, спотыкаясь, тряся гроб, бегут со всех ног. А на углу стоит старуха и, согнувшись, плачет так горько, что я невольно приостанавливаюсь и начинаю утешать, успокаивать. Я бормочу: – «Ну будет, будет, Бог с тобой!» – спрашиваю: – «Родня, верно, покойник-то?» А старуха хочет передохнуть, одолеть слезы и наконец с трудом выговаривает:

К ужасу происходящих бесчинств добавляется уничтожение русской культуры. Дело в том, что деятельность революционного правительства после 1917 года была направлена на уничтожение памятников царям, генералам, независимо от их художественной ценности, исторического значения. Бунин собирает подобные факты. Так, в Киеве «приступлено к уничтожению памятника Александра Второго. Знакомое занятие, ведь еще с марта 1917 года начали сдирать орлы, гербы. ». Писатель часто встречает залепленные грязью вывески. На них замазаны слова, напоминающие о прошлом: «императорский», «величайший».

Бунин тонко чувствует связь с российским прошлым. Он пишет: «Шли ночью по Тверскому бульвару: горестно и низко клонит голову Пушкин под облачным с просветами небом, точно опять говорит: “Боже, как грустна моя Россия!” И ни души кругом, только изредка солдаты и б-и.».

Церковь как последнее пристанище старой России

Выбор названия книги «Окаянные дни» неслучаен. Толковый словарь под редакцией Сергея Ожегова трактует слово «окаянный» как проклятый, нечестивый, преданный общему поруганию, преступный. Кроме того, «окаянный» созвучно с библейским именем братоубийцы Каина, человека, который первым на Земле пролил родную кровь, тем самым осквернив весь род людской, породив ненависть человека к человеку.

В тексте дневника Бунин уделяет особое значение библейским отсылкам и мощным метафорам. Именно в церкви писатель находит свое убежище, ведь в нее еще не ворвалась людская ненависть и злоба. Писатель с неудовлетворением вспоминает, что раньше ходил в храмы только на чьи-нибудь похороны: «до чего все родное, кровное и только теперь как следует почувствованное, понятое!».

С трепетом и нежностью Иван Бунин пишет о церковных службах: «А в соборе венчали, пел женский хор. Вошел и, как всегда за последнее время, эта церковная красота, этот остров «старого» мира в море грязи, подлости и низости «нового», тронули необыкновенно… Все было так прелестно, что, слушая и глядя, очень плакал. Шел домой, – чувство легкости, молодости. И наряду с этим – какая тоска, какая боль!»

Бунин не смог смириться с новой российской действительностью и в 1920 году отправился морем в Константинополь, откуда через Софию и Белград перебрался в Париж. Писатель так и не вернулся на родину. Неоднократные попытки убедить первого российского нобелевского лауреата по литературе были тщетны. Он больше не вернулся, даже визитером-туристом. В этой непримиримости — вызов Ивана Бунина, написавшего незадолго до смерти: «Я был не из тех, кто был революцией застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью, но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет никто, ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия. ».

Да, Бунин не смог смириться с окончательной потерей старой России. Но он надеялся, что «Окаянные дни» будут иметь большое значение для потомков. Чтобы русские люди не смели воспевать кровавую гражданскую войну и помнили, какую страну их предки когда-то потеряли.

Источник

Иван Бунин. Окаянные дни. Ключевые точки

«Окаянные дни» Бунина – один из ценных источников, содержащий массу показательных свидетельств о времени коренного изменения жизни России.
Его ценность определяется, пожалуй, двумя вещами:
примерной внимательностью автора к мельчайшим деталям окружающей жизни, с последующим их дотошным фиксированием,
главное – искренностью автора.

Последняя позволяет сегодня, спустя столетие, увидеть живых людей – действующих лиц тех событий, понять их настроения и отношение к происходящему.
Причём, людей с обеих сторон:
тех, кто принял новую Россию и стал частью небывалого в человеческой истории общественного проекта,
и тех, кто сгинул в бездне, без преувеличения, сатанинских гордыни и ненависти.

Москва
6 февраля 1918
– Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, – холодно сказал рабочий и пошел прочь.
Солдаты подтвердили: «Вот это верно!» – и тоже отошли.

На Петровке монахи колют лед. Прохожие торжествуют, злорадствуют:
– Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!

8 февраля 1918
Нынче утром, когда мы были у Юлия, Н. Н. говорил, как всегда, о том, что все пропало, что Россия летит в пропасть. У Андрея, ставившего на стол чайный прибор, вдруг запрыгали руки, лицо залилось огнем:
– Да, да, летит, летит! А кто виноват, кто? Буржуазия! И вот увидите, как ее будут резать, увидите!

9 февраля 1918
Вчера были у Б. Собралось порядочно народу – и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое.

– Это для меня вовсе не камень, – поспешно говорит дама, – этот монастырь для меня священный храм, а вы стараетесь доказать.
– Мне нечего стараться, – перебивает баба нагло, – для тебя он освящен, а для нас камень и камень! Знаем! Видали во Владимире! Взял маляр доску, намазал на ней, вот тебе и Бог. Ну, и молись ему сама.

10 февраля 1918
Потом читал корректуру своей «Деревни» для горьковского книгоиздательства «Парус». Вот связал меня черт с этим заведением! А «Деревня» вещь все-таки необыкновенная. Но доступна только знающим Россию. А кто ее знает?

15 февраля 1918:
После вчерашних вечерних известий, что Петербург уже взят немцами, газеты очень разочаровали. Все те же призывы «встать, как один, на борьбу с немецкими белогвардейцами».

25 февраля 1918
Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка – и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
– Вставай, подымайся, рабочай народ!
Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, – и без всякого клейма все видно.

9 марта 1918
Нынче В. В. В. – он в длинных сапогах, в поддевке на меху, – все еще играет в «земгусара», – понес опять то, что уже совершенно осточертело читать и слушать:
– Россию погубила косная, своекорыстная власть, не считавшаяся с народными желаниями, надеждами, чаяниями. Революция в силу этого была неизбежна.

11 марта 1918
Грузинский сказал:
– Я теперь всеми силами избегаю выходить без особой нужды на улицу. И совсем не из страха, что кто-нибудь даст по шее, а из страха видеть теперешние уличные лица.
Понимаю его как нельзя более, испытываю то же самое, только, думаю, еще острее.

13 марта 1918
До сих пор трепещут и за свою власть, и за свою жизнь. Они, повторяю, никак не ожидали своей победы в октябре. После того, как пала Москва, страшно растерялись, прибежали к нам в «Новую Жизнь», умоляли быть министрами, предлагали портфели.

23 марта 1918
И Азия, Азия – солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами. Восточный крик, говор – и какие все мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы!

24 марта 1918
В кухне у П. солдат, толстомордый, разноцветные, как у кота, глаза. Говорит, что, конечно, социализм сейчас невозможен, но что буржуев все-таки надо перерезать. «Троцкий молодец, он их крепко по шее бьет».

Одесса
12 апреля 1919
Все слухи и слухи. Жизнь в непрестанном ожидании (как и вся прошлая зима здесь, в Одессе, и позапрошлая в Москве, когда все так ждали немцев, спасения от них). И это ожидание чего-то, что вот-вот придет и все разрешит, сплошное и неизменно-напрасное, конечно, не пройдет нам даром, изувечит наши души, если даже мы и выживем. А за всем тем, что было бы, если бы не было даже ожидания, то есть надежды?

13 апреля 1919
Слухи и слухи. Петербург взят финнами. Колчак взял Сызрань, Царицын. Гинденбург идет не то на Одессу, не то на Москву. Все-то мы ждем помощи от кого-нибудь, от чего-нибудь, от чуда, от природы! Вот теперь ходим ежедневно на Николаевский бульвар: не ушел ли, избавь Бог, французский броненосец, который зачем-то маячит на рейде и при котором все-таки как будто легче.

20 апреля 1919
Засыпаешь, изнуренный от того невероятного напряжения, с которым просишь об их погибели… Зачем жить, для чего? Зачем делать что-нибудь? В этом мире, в их мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно.

«Этим записям цены не будет». А не все ли равно? Будет жить и через сто лет все такая же человеческая тварь, – теперь-то я уж знаю ей цену!

24 апреля 1919
В Одессе народ очень ждал большевиков – «наши идут». Ждали и многие обыватели – надоела смена властей, уж хоть что-нибудь одно, да, вероятно, и жизнь дешевле будет. И ох как нарвались все!

25 апреля 1919
А на площади, возле Думы, еще и до сих пор бьют в глаза проклятым красным цветом первомайские трибуны. А дальше высится нечто непостижимое по своей гнусности, загадочности и сложности, – нечто сбитое из досок, очевидно, по какому-то футуристическому рисунку и всячески размалеванное, целый дом какой-то, суживающийся кверху, с какими-то сквозными воротами. А по Дерибасовской опять плакаты: два рабочих крутят пресс, а под прессом лежит раздавленный буржуй, изо рта которого и из зада лентами лезут золотые монеты. А толпа? Какая, прежде всего, грязь! Сколько старых, донельзя запакощенных солдатских шинелей, сколько порыжевших обмоток на ногах и сальных картузов, которыми точно улицу подметали, на вшивых головах! И какой ужас берет, как подумаешь, сколько теперь народу ходит в одежде, содранной с убитых, с трупов!
А в красноармейцах главное – распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает «шевелюр». Одеты в какую-то сборную рвань. Иногда мундир 70-х годов, иногда, ни с того ни с сего, красные рейтузы и при этом пехотная шинель и громадная старозаветная сабля.

27 мая 1919
Был Н. П. Кондаков. Говорил о той злобе, которой полон к нам народ и которую «сами же мы внедряли в него сто лет».

2 июня 1919
Полевицкая опять о том, чтобы я написал мистерию, где бы ей была «роль» Богоматери «или вообще святой, что-нибудь вообще зовущее к христианству». Спрашиваю: «Зовущее кого? Этих зверей?» – «Да, а что же? Вот недавно сидит матрос в первом ряду, пудов двенадцать – и плачет. » И крокодилы, говорю, плачут.

9 июня 1919
И все то же бешенство деятельности, все та же неугасимая энергия, ни на минуту не ослабевающая вот уже скоро два года. Да, конечно, это что-то нечеловеческое. Люди совсем недаром тысячи лет верят в дьявола. Дьявол, нечто дьявольское несомненно есть.

11 июня 1919
А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметрическими чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, – сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая. И как раз именно из них, из этих самых русичей, издревле славных своей антисоциальностью, давших столько «удалых разбойничков», столько бродяг, бегунов, а потом хитровцев, босяков, как раз из них и вербовали мы красу, гордость и надежду русской социальной революции. Что ж дивиться результатам?
. В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда «державный народ» восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся – начинается вакханалия. Русская вакханалия превзошла все до нее бывшие…

Поехали извозчики, потекла по улицам торжествующая московская чернь…

13 июня 1919
Неистовым криком о помощи полны десятки миллионов русских душ. Ужели не вмешаются в эти наши «внутренние дела», не ворвутся наконец в наш несчастный дом, где бешеная горилла уже буквально захлебывается кровью?

18 июня 1919
Только что был на базаре. Бежит какой-то босяк, в руках экстренный выпуск газеты: «Мы взяли назад Белгород, Харьков и Лозовую!» – Буквально потемнело в глазах, едва не упал.
…Вчера на базаре несколько минут чувствовал, что могу упасть. Такого со мной никогда не бывало. Потом тупость, ко всему отвращение, полная потеря вкуса к жизни.

20 июня 1919
Часто заходим и в церковь, и всякий раз восторгом до слез охватывает пение, поклоны священнослужителей, каждение, все это благолепие, пристойность, мир всего того благого и милосердного, где с такой нежностью утешается, облегчается всякое земное страдание. И подумать только, что прежде люди той среды, к которой и я отчасти принадлежал, бывали в церкви только на похоронах! Умер член редакции, заведующий статистикой, товарищ по университету или по ссылке. И в церкви была все время одна мысль, одна мечта: выйти на паперть покурить. А покойник? Боже, до чего не было никакой связи между всей его прошлой жизнью и этими погребальными молитвами, этим венчиком на костяном лимонном лбу.

Пример «сгинувших в бездне, без преувеличения, сатанинских гордыни и ненависти» – в частности, пример самого автора этих дневниковых записей – имеет, пожалуй, ключевое значение для понимания. «святости Царственных страстотерпцев», как бы кто к ней (святости) и к ним (страстотерпцам) ни относился.

Стоит только поставить рядом автора «Окаянных дней» и другого:
«Пьяные матросы вышли в царский сад и увидели перед собой царского сына; злорадно оскалившись, они заорали:
– Ну что, царь несостоявшийся?! Эх, заживём теперь без вас! – и засмеялись, так им хотелось унизить этого арестованного больного двенадцатилетнего ребёнка.
. А тот, вдруг улыбнувшись сказал:
– Христос Воскресе, братцы!»

А потом сравнить их с двумя:
«Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас,
Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал».

Источник