бросил страну что меня вскормила
Стих без названия. И.Бродский
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
На самом деле это одно из моих любимых стихотворений Бродского. Оно отражает весь его путь, показывая его душевные метания, его политический настрой вызванный незрелостью, разочарование в своих юношеских ценностях и как следствие уход от максимализма. Отдавая дань всему что случилось он не жалеет о своих поступках, хотя и осознает их ошибочность, принимая опыт через лишения и горести он не отказывается от него, начиная ценить то что есть. Вообще очень много поэтов того времени, бывших в изгнании и ссылках довольно многому могли бы научить нынешних «революционеров», не знаю почему наша оппозиция не читает их.
Учим стих на новый год
О применении стихов.
» Лазил в телефон? Давай теперь прочти нам какое нибудь стихотворение из классики, да так чтоб с выражением, как в театре, а мы послушаем!»
«Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
все равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.»
После этого сел на место. Таня с минуту еще постояла, и надо отдать ей должное, взяла себя в руки и кое-как довела тренинг до конца. После этого я вернулся из командировки домой и её больше никогда не видел.
Недавно в сети мне попался арт (он иллюстрирует данный пост) с девушкой внешне похожей на тренера именно в тот момент. Меня заела совесть и я решил написать эту историю. Татьяна, прости пожалуйста, я не хотел тебя обидеть.
Иосиф Александрович Бродский (24 мая 1940 года, Ленинград, СССР — 28 января 1996 года, Нью-Йорк, США; похоронен в Венеции) — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США в 1991—1992 годах.
Человек, который вокруг сея начинает создавать свой собственный, независимый мир, рано или поздно становится для общества инородным телом, становится объектом для всевозможного рода давления, сжатия и отторжения. Иосиф Бродский
Я не верю в политические движения, я верю в личное движение, в движение души, когда человек, взглянувши на себя, устыдится настолько, что попытается заняться какими-то переменами в себе, а не снаружи. Иосиф Бродский
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Я ВХОДИЛ ВМЕСТО ДИКОГО ЗВЕРЯ В КЛЕТКУ…
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
1980
ИОСИФ БРОДСКИЙ
«ПРЕДПОСЛЕДНИЙ ЭТАЖ. »
Предпоследний этаж
раньше чувствует тьму,
чем окрестный пейзаж;
я тебя обниму
и закутаю в плащ,
потому что в окне
дождь — заведомый плач
по тебе и по мне.
Нам пора уходить.
Рассекает стекло
серебристая нить.
Навсегда истекло
наше время давно.
Переменим режим.
Дальше жить суждено
по брегетам чужим.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
НОЯБРЬСКИМ ДНЁМ…
ИОСИФ БРОДСКИЙ
РОМАНС СКРИПАЧА
ИОСИФ БРОДСКИЙ
ОТКУДА К НАМ ПРИШЛА ЗИМА
Откуда к нам пришла зима,
не знаешь ты, никто не знает.
Умолкло все. Она сама
холодных губ не разжимает.
Она молчит. Внезапно, вдруг
упорства ты ее не сломишь.
Вот оттого-то каждый звук
зимою ты так жадно ловишь.
Шуршанье ветра о стволы,
шуршанье крыш под облаками,
потом, как сгнившие полы,
скрипящий снег под башмаками,
а после скрип и стук лопат,
и тусклый дым, и гул рассвета.
Но даже тихий снегопад,
откуда он, не даст ответа.
И ты, входя в свой теплый дом,
взбежав к себе, скажи на милость,
не думал ты хоть раз о том,
что где-то здесь она таилась:
в пролете лестничном, в стене,
меж кирпичей, внизу под складом,
а может быть, в реке, на дне,
куда нельзя проникнуть взглядом.
Быть может, там, в ночных дворах,
на чердаках и в пыльных люстрах,
в забитых досками дверях,
в сырых подвалах, в наших чувствах,
в кладовках тех, где свален хлам.
Но видно, ей там тесно было,
она росла по всем углам
и все заполонила.
Должно быть, это просто вздор,
скопленье дум и слов неясных,
она пришла, должно быть, с гор,
спустилась к нам с вершин прекрасных:
там вечный лед, там вечный снег,
там вечный ветер скалы гложет,
туда не всходит человек,
и сам орел взлететь не может.
Дела, не знавшие родства,
и облака в небесной сини,
предметы все и вещества
и чувства, разные по силе,
стихии жара и воды,
увлекшись внутренней игрою,
дают со временем плоды,
совсем нежданные порою.
И люди все, и все дома,
где есть тепло покуда,
произнесут: пришла зима.
Но не поймут откуда.
1962
ИОСИФ БРОДСКИЙ
ЧТО ВЕТРУ ГОВОРЯТ КУСТЫ…
ИОСИФ БРОДСКИЙ
ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ ОКОЛО ЛЕНИНГРАДА
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая.
1958
ИОСИФ БРОДСКИЙ
СТИХОТВОРЕНИЕ ПОД ЭПИГРАФОМ
«То, что дозволено Юпитеру,
не дозволено быку. «
За церквами, садами, театрами,
за кустами в холодных дворах,
в темноте за дверями парадными,
за бездомными в этих дворах.
За пустыми ночными кварталами,
за дворцами над светлой Невой,
за подъездами их, за подвалами,
за шумящей над ними листвой.
За бульварами с тусклыми урнами,
за балконами, полными сна,
за кирпичными красными тюрьмами,
где больных будоражит весна,
за вокзальными страшными люстрами,
что толкаются, тени гоня,
за тремя запоздалыми чувствами
Вы живете теперь от меня.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
ПРОЩАЙ…
Прощай,
позабудь
и не обессудь.
А письма сожги,
как мост.
Да будет мужественным
твой путь,
да будет он прям
и прост.
Да будет во мгле
для тебя гореть
звездная мишура,
да будет надежда
ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели,
снега, дожди
и бешеный рев огня,
да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен
бой,
гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех,
которым с тобой,
может быть,
по пути.
1957
ИОСИФ БРОДСКИЙ
МНЕ ГОВОРЯТ, ЧТО НУЖНО УЕЗЖАТЬ…
Мне говорят, что нужно уезжать.
Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
Да-да. Я понимаю. Провожать
не следует. Да, я не потеряюсь.
Да-да. Пора идти. Благодарю.
Да-да. Пора. И каждый понимает.
Безрадостную зимнюю зарю
над родиной деревья поднимают.
Вези меня по родине, такси.
Как будто бы я адрес забываю.
В умолкшие поля меня неси.
Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.
Как будто бы я адрес позабыл:
к окошку запотевшему приникну
и над рекой, которую любил,
я расплачусь и лодочника крикну.
(Все кончено. Теперь я не спешу.
Езжай назад спокойно, ради Бога.
Я в небо погляжу и подышу
холодным ветром берега другого.)
Ну, вот и долгожданный переезд.
Кати назад, не чувствуя печали.
Когда войдешь на родине в подъезд,
я к берегу пологому причалю.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
БЕССМЕРТИЯ У СМЕРТИ НЕ ПРОШУ
Как широко на набережных мне,
как холодно и ветрено и вечно,
как облака, блестящие в окне,
надломленны, легки и быстротечны.
И осенью и летом не умру,
не всколыхнется зимняя простынка,
взгляни, любовь, как в розовом углу
горит меж мной и жизнью паутинка.
И что-то, как раздавленный паук,
во мне бежит и странно угасает.
Но выдохи мои и взмахи рук
меж временем и мною повисают.
Лети в окне и вздрагивай в огне,
слетай, слетай на фитилечек жадный.
Свисти, река! Звони, звони по мне,
мой Петербург, мой колокол пожарный.
Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
и над моей могилою еврейской
младая жизнь настойчиво кричит.
1961
Иосиф Бродский — Я входил вместо дикого зверя в клетку: Стих
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Анализ стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку» Бродского
И. Бродский считается одним из самых противоречивых поэтов современности. Не утихают споры по поводу значения и общей оценки его творчества. В этом плане большую ценность имеет собственное мнение поэта, высказанное им в стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» (1980 г.), написанное накануне своего сорокалетия. Само произведение вызвало множество прямо противоположных мнений. Восторженные поклонники считают его блестящей самооценкой Бродского. Критики в первую очередь указывают на чрезмерное самомнение поэта и преувеличенное описание своего мученичества. Сам Бродский высоко оценивал это стихотворение и любил его цитировать.
Поэт с высоты прожитых лет рассматривает свою жизнь. Он сознательно обращает внимание читателей на то, что уже в юности пострадал за свои убеждения («входил в клетку»). Следует отметить, что недолгое заключение Бродского за тунеядство вряд ли стоит считать образцом страданий. Деревенская ссылка также не делает из него мученика (субъективное мнение автора анализа — прим. администрации). Сам Бродский вспоминал, что в деревне был счастлив и имел возможность заниматься творчеством.
Автор действительно многое повидал в жизни. Он работал матросом, принимал участие в длительных геологических экспедициях («трижды тонул», «дважды бывал распорот»). Богатейшие впечатления дают Бродскому право заявить, что он познал все, что только можно. Он подчеркивает это фразой: «не пил только сухую воду». Неоднократные принудительные помещения поэта в психиатрические заведения, конечно же, сильно повлияли на его резко отрицательное отношение к советской власти. Он привык видеть во всем «вороненый зрачок конвоя», которые проник даже в его сны.
Бродский переходит к своей вынужденной эмиграции. Он считает, что из людей, которые под давлением власти отреклись от него, «можно составить город». Слишком патетически звучит фраза: «жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок». Благодаря оказанной поддержке Бродский очень быстро достигнул за границей обеспеченного положения и никак не мог пожаловаться на голод.
Поэт с гордостью заявляет, что никакие испытания не могли сломить его независимый дух («позволял… все звуки, помимо воя»). Постоянная борьба отняла у него много жизненных сил, поэтому он «перешел на шепот». Тем не менее Бродский благодарен своей непростой судьбе, она сделала его сильнее и мужественнее. Поэта невозможно заставить отказаться от своего независимого творчества. Это под силу только смерти («пока… рот не забили глиной»).
Я входил вместо дикого. перевод на английский
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
(Иосиф Бродский, 1980 г.)
I’m the one who was put in a cage like a bear;
Lived by the sea, gambled in a casino;
Scribbled my sentence and name on a barrack;
Dined with god knows who in a tuxedo.
I observed half the world from an icy mount;
Abandoned the country which nurtured and fed me;
More than once I was ripped, tortured, beaten and drowned;
Can make a town of those who chose to forget me.
I wandered through steppes that saw nomads dashing;
Covered barns, sowed wheat and rye;
Put on whatever came back into fashion
And drank any liquid except that which is dry.
I watched my night dreams through the convoy’s black eyeball;
Gorged my banishment bread without leaving the crust;
Allowed my cords any sound short of a howl;
Now I whisper. I am forty at last.
Иосиф Бродский – Козьма Прутков XX века?
Как известно, личные архивы Бродского засекречены, согласно его воле, до 2045 года. Но редакции “Города 812” – методом дистанционного аналитического прозрения, особенно обострившегося в условиях пандемийной самоизоляции – удалось, не выходя из комнаты, сделать важное литературоведческое открытие.
Согласно нашей карантинной гипотезе, поэзия Иосифа Броского – не что иное, как неопубликованные в свое время, но сохранившиеся в знаменитой папке “d’inachevé” («из не оконченного») черновые – но от этого ничуть не менее прекрасные – варианты виршей великого мыслителя и рифмослагателя позапрошлого столетия.
Публикуем два из найденных нами шедевров, скромно посвящая их надвигающемуся юбилею Нобелевского лауреата.
Благодарность, или Мой портрет
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
Когда в толпе ты встретишь человека,
Который наг (Вариант: «На коем фрак»);
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
Неровен шаг;
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
…Кого власы подъяты в беспорядке;
Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке,-
Знай: это я!
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
…Кого язвят со злостью вечно новой,
Из рода в род;
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет;
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
…Кто ни пред кем спины не клонит гибкой,-
Знай: это я.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
…В моих устах спокойная улыбка,
В груди — змея!
Иосиф Бродский. Благодарность
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность
Козьма Прутков. Мой портрет
Когда в толпе ты встретишь человека,
Который наг*; (Вариант: «На коем фрак». Прим. К.Пруткова).
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке;
Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке,-
Знай: это я!
Кого язвят со злостью вечно новой,
Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой,-
Знай: это я.
В моих устах спокойная улыбка,
В груди — змея!
Письмо древнему римскому другу
Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Я лежу, протёкши чреслом, на подруге.
И хотя была здесь раньше рифма: «Постум» –
Мне плевать. Я – Аццкий центр в Девятом Круге…
Ад морозит до известного предела:
Ноль по Кельвину – и всё! Конец интриги.
Богу нет до нас давно, похоже, дела.
Бросил в бездну нас, как ржавые вериги…
Посылаю, Постум, (всё же ты пробрался!)
Эти книги – что сильней Гуно и Гёте.
Я их бережно читал, порой смеялся
Со своими чудо-рифмами в полёте
Вкруг светильника ума крылами бился…
Сукин сын ли я? Ответь, мне, право, лестно…
Я немножко даже в автора влюбился, –
На Олимпе нам вдвоем совсем не тесно…
Или всё же на Парнасе? Где же, Постум,
Нам достойнее купаться в эмпиреях?
Иль кружиться? Да скажи мне, Постум, просто –
Боги ль мы ещё в моих Гипербореях.
Но вернёмся к данной теме. Вот барыга.
Помер, значит. Да и хрен с ним. Вот военный…
До чего же это гемор охуенный –
Мертвецов считать! Что кислая отрыга.
.
Только должен! Ибо призван, стиснув скуку,
Пестом слова истолочь земли причуды.
Парадоксам протянуть по дружбе руку
И рассыпать громких перлов изумруды…
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
Но съедобней, чем журавль и чем синица!
Если выпало в Задрищенске родиться,
Не забудь, что есть ещё Нью-Йорк и Ницца.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Помни главное – успеть пожить на Юге!
Говоришь, что все удачники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца!
Да, чуть было не забыл, ау, гетера,
Как ты там внизу? Ещё не околела?
Что? Сестерций с покрывающего тела?!
Ахаха! Что есть любовь? Фантом, химера…
Вот прошли мы этот путь до половины.
Где же лес, который Сумрачным зовётся?
Вкруг – всё те ж бесцветные картины,
И рабы с кошёлками – и хрен кто улыбнётся!
Был в бистро. Сейчас вожусь с больным желудком.
Разыщу бумаги лист – подам шерифу…
День, ты знаешь, мой расписан по минуткам,
Что бывает не успеть закончить рифму!
Скоро, Постум, друг твой, любящий служенье,
Пустит в дом к себе на службу Аполлона,
Что слегка поднаторел в стихосложенье,
Но нуждается в руке Пигмалиона!
Понт шумит в висках, в ушах, в листах тетради.
Мир в смущении застыл – немой, уродский.
На рассохшейся скамейке лысый дядя
Чертит ножичком: «Здесь был Иосиф Бродский».